На улицах шумит веселый праздник. Клейзмеры играют на своих скрипках, дети в масках, трещотки и хлопушки, угощение, тут рюмка, там рюмка — веселись еврей, пей вино, пурим сегодня. От выпитого вина бегут, исчезая, заботы, бедняк собирается с духом, проходят грусть и морщины на лбу. Кто побогаче, старается ублажить бедняка, угощает: во–первых, раби так велит, а во–вторых, приятно это. Один день в году и скупец щедр.
Встречает Хаима знакомый хасид, лавочник–мясник. Зовет к себе в дом, потчует. И на дорогу дает полную корзину всякой снеди. Знает Хаим, каково это угощаться у тех, кто богаче тебя. Отплатить им тем же — совсем по миру пойти. Да разве в пурим от приглашения откажешься! Хаим подозвал мальчишку на улице, послал с ним корзину домой. И зеленщик, и булочник, и бакалейщик — все угощают бедняка. «Однако, уж немало я шалахмонесов домой переправил, — думает Хаим, — не сказать ли жене, чтоб из полученного угощения ответные посылки составила? Нет, не годится это. Городок маленький, люди узнают свое, смеяться станут над моей хитростью. Пусть уж лучше жена и детки полакомятся.»
Вечер близится. Сейчас предстоит самое главное удовольствие пурима. Ученики ешивы покажут на сцене веселый спектакль, пуримшпиль. Хаим почти забыл о плохом, думает о хорошем. Отлично день прошел. На душе тепло. В желудке непривычная благодать. Хаим уселся на пол — не велик барин — поближе к сцене. Что душа чувствует лишь смутно, артисты выразят в ярких словах. Поначалу все про царицу Эстер, да про Мордехая — это давно известно Хаиму, это каждый год представляют. Сделали перерыв. Заиграли клейзмеры. На сцене происходит что–то смешное. «Ага, над нашим городом шутят, то–то все хохочут», — подумал Хаим и тоже для порядку засмеялся. Прислушался получше, да так и обомлел: ведь артисты–то говорят про клад, что спрятан за кладбищенским забором. То самое золото, что сто лет назад зарыл в землю один богач, да неожиданно умер и не успел никому сказать, где это место. «Как хорошо, что я близко к сцене сел, все слышу, — думает Хаим, — все вон, захмелели, гогучут себе. Кажется, кроме меня, никто ничего не слыхал.»
Тихо и незаметно выскользнул Хаим наружу. Раздобыл лопату и верным твердым шагом направился к заветному месту у забора. Темно. Страшно. Вдалеке огни, музыка слышна: пурим сегодня. Хаим роет землю. Вот и сундук. Под крышкой золото блестит при слабом свете звезд.
Хаим плачет от счастья: «Вот и пришла мне удача. Прав наш цадик. Как он знал? Мудрец!»
Кончился веселый праздник пурим, и на следующий день начались для Хаима и его жены приятные заботы. Деньгам надо дать должное употребление. Первым делом — пожертвовать хасидской общине. Синагогу давно пора ремонтировать. У городских богачей средств для этого нет. А у Хаима есть. Второе — построить новый дом для семьи. Большой дом. Хаим с женой не старые, Бог даст, еще детишки народятся. Главное, конечно, деньги к делу пристроить. Посоветовался Хаим с цадиком. Купил мельницу. Приобрел сахарный завод. Завладел переправой через реку. Теперь чуть не все городское хозяйство от Хаима зависит. Но Хаим скромен. Молится много. Бога благодарит. Цадика слушает.
Вот уж год почти прошел, как свалилась на нашего хасида неслыханная удача. Дела идут исправно. Доходы хорошие. Все завидуют и дивятся: откуда у бывшего голодранца такая сметка? Словно смолоду деньгами ворочал!
Просторно и тепло в новом доме. Жена нарядно одета. Прислуга у нее: справься–ка одна с таким домищем! Дети ухожены. У каждого свои ботинки, а не одна пара на всех. А еда какая вкусная! Никак не нарадуются сытости. И праздники теперь Хаиму в радость. Стол, белая скатерть, яства всевозможные. Отдых.
Пуще всего радуется Хаим приближающемуся пуриму. Это первый его пурим, с тех пор, как Господу было угодно одарить его счастьем. Задолго и оснавательно готовится к празднику Хаим. Все закупил, все заготовил. За неделю до пурима остановил мельницу, закрыл сахарный завод, прекратил переправу через реку. Благо, своя рука владыка. Иссякнет в лавках мука к празднику — а мельница не работает. Кончится сахар у хозяек — а взять негде. Мед, изюм, вино — как доставить в город, коли переправа закрыта?
Вот и праздник наступил. Хаим шлет шалахмонесы один за другим. Всем, всем, всем. Никого не забыл. И какие шалахмонесы, какие гостинцы! А в ответ ничего не получает: обнаружили вдруг горожане, что, как на грех, опустели лавки. Идет Хаим по улице, поздравляет встречных хасидов, сам поздравления принимает, а вместе с ними и извинения, что не послали ему ответных гостинцев. Хаим великодушно прощает. Зовет к себе и мясника, и зеленщика, и бакалейщика, и булочника. Угощает их дома по царски и с собой каждому огромную корзину дает: берите, люди добрые, пурим сегодня! Гости ведь угощению друзья, а не дружбе. Ах, как сладко на сердце!
Главное удовольствие, как сказано, — пуримшпиль. Хаим, почетный гость на представлении, уселся в середине зала, поближе к музыкантам. Сначала артисты царицу Эстер, да Мордехая представляют — это все Хаим каждый год слышит. А потом заиграли клейзмеры. Ох, и здорово же играют эти музыканты, заслушаешься. А скрипачи видят, что самому Хаиму нравится, и еще больше стараются. Через чур стараются. Громко слишком, даже голова заболела. «Эй, ребята, потише играйте, голова болит!» — кричит музыкантам Хаим.
— Не кричи, Хаим, — говорит жена, — удивительно было бы, если бы у тебя не болела голова.
— Где я? — вопрошает спросонья Хаим, и со страшной быстротой настигает его разочарование.
— Не помнишь, любезный муженек, как друзья твои хасиды доставили тебя с пуримшпиля? Говорят, уснул на середине представления.
— Пурим сегодня, — мрачно сказал Хаим и потянулся за рюмкой вина.
— Пурим кончился вчера, дружок! — со знанием дела возразила супруга, не останавливая, впрочем, мужниной руки.
Яшка–цыган
Жаркий полдень. У ворот тюрьмы стоит с раннего утра цыганский фургон. В тени под навесом прячутся от палящего солнца трое: молодая женщина и двое детишек четырех–пяти лет, мальчик и девочка. Жара усыпила детей. Глаза цыганки красны от недавних слез. Но даже признаки несомненного горя не вредят красоте ее смуглого лица.
Вдали показалось облако пыли. Подъехала черная тюремная карета, из которой вышли два жандарма с ружьями, а за ними — молодой цыган: будущий арестант доставлен из суда в тюрьму.
— Яша, Яша, дорогой! — закричала женщина и, не обращая внимания на охрану, бросилась на шею к цыгану.
— Роза, любимая! — воскликнул цыган и горячо обнял молодую красавицу. Слезы покатились
по щекам обоих. Мальчик и девочка проснулись и стремглав бросились из фургона навстречу отцу, обхватили его за ноги и стали по–детски всхлипывать. В нарушение тюремного устава жандармы не посмели помешать столь бурному излиянию чувств.
— Заключенному предоставляется один час для прощания с семьей, — предупредил один из жандармов, должно быть старший по должности.
— Будешь ждать меня? Будешь верна мне, Роза?
— Неужто сомневаешься во мне, Яша? Кроме тебя никого и никогда не любила и не полюблю. Навеки я твоя!
Детей вновь сморил сон. Яшка–цыган и Роза, не стесняясь, сидели обнявшись на виду у жандармов и вспоминали, как полюбили, как поженились. Впервые увидели друг друга на ярмарке. Любовь с первого взгляда. Вскоре — шумная свадьба. Родились дочь и сын. Подруги завидовали Розе: «Повезло тебе с Яшкой — верный парень!»
Яшка–цыган торговал лошадьми. И не только торговал. Красть лошадей куда как доходнее. И стыдиться тут нечего: без удобного случая не было бы и вора. Опасностью Яшка пренебрегал — надеялся на смекалку свою, на силу и на быстрые ноги.
Однажды подкараулили крестьяне дерзкого вора, схватили его на месте преступления, побили жестоко, связали и сдали жандармам. И вот, Яшка у ворот тюрьмы. Прощается с возлюбленной женой своей Розой. Впереди разлука. Письма и короткие встречи — это слишком мало для двух молодых любящих сердец. Одно лишь хорошо, что в минуты свиданий и разлуки люди узнают, как много любви вмещают их души.
Воры и бродяги, грабители и разбойники, мошенники и фальшивомонетчики — всех их приютил огромный тюремный каземат. На свободе занятия у всех постояльцев тюрьмы были разные, а свела их судьба под одной крышей, и неплохо сошлись друг с другом попиратели всевозможных законов. Только двое держатся особняком: Яшка–цыган и еврей средних лет, обвиненный по ложному доносу. Отщепенцев, известное дело, нигде не любят. Цыгана тюремная братва не трогает — силач он, да и мести боятся, когда на волю выйдут. А вот еврею туго приходится. Ест он отдельно, не богохульствует, ни с кем не разговаривает, все только молится по своим книгам. Кому такое понравится? Насмехаются над ним, дразнят, за бороду и за пейсы дергают. Кроме Яшки–цыгана все над ним куражатся.
Как–то раз тюремные постояльцы сумели найти путь к сердцам неподкупных стражей. Добыли себе вина и браги, охмелели и принялись по обыкновению своему насмехаться над евреем. Разгоряченные шутники повалили хасида на пол и давай его бить. Тут Яшка–цыган не усидел в своем углу. Бросился в самую гущу, разбросал в разные стороны озорников, и долго еще они прикладывали пятаки к синякам и унимали кровь, что сочилась у кого изо рта, а у кого из носа. С этого дня даже самые неуемные и дерзкие из них предпочитали обходить стороной Яшку–цыгана, а слабосильный хасид обрел покой под крылом непререкаемой силы.
Понемногу хасид и Яшка стали сближаться. Цыган услышал печальную историю безвинно осужденного еврея, а тот, в свою очередь, узнал тайну своего спасителя. Цыган–то оказывается вовсе и не цыган, а соплеменник хасида. Яков осиротел малым ребенком, жил на милость общины. А как минуло парнишке тринадцать лет, отдали его в помощники к извозчику. С этих пор община мало им интересовалась, а еще менее наставлял его на путь праведности и истины необразованный возница — воспитатель его. Яков перенял у учителя своего любовь к лошадям. Любовь эта свела безнадзорного сироту с цыганами. Так Яков превратился в Яшку–цыгана.