Не кусты оказались вокруг, а искореженные, изувеченные какой-то страшной силой черемухи. Их стволы перекручивались, голые ветви падали на землю, извивались, стараясь от нее оттолкнуться. Трава под ними казалась грифельной. Вечернее солнце не добиралось сюда, и в сумерках было страшновато. Но отец оказался прав: в песчаной ямке с тонким звоном выбивался из-под земли, будто подвижной стеклянный колпачок, маленький ключик-студенец. У него не было сил допрыгнуть до ветвей, раздвинуть их и увидеть небо, он заполнял ямку и бесследно исчезал, выпитый ее краями.
— Складно, — сказал отец свое любимое словечко и вытащил из рюкзака топорик.
Он долго искал глазами в зарослях, вышел на самый край, поплевал на ладони и тюкнул топориком ветку. Топорик созвенел так же тоненько, как студенец. Иришка взяла две рогулины, отец поднял длинную поперечину с белыми продолговатыми бугорками сучков, и они спустились на берег.
Птицы посвистывали в отдаленном бору вечерние песни, солнце уже спряталось за вершинами леса, но было еще достаточно светло. Отец составил удилища, вставляя их колена в жестяные трубочки, размотал леску. Руки у него крупные и сильные, с толстыми короткими пальцами, желтоватыми от никотина. На указательном пальце ноготь похож на коричневого майского жука. Это когда отец начинал слесарить — раздавил ноготь в тисках, с тех пор так и осталось. Отец поглядывал на воду, а пальцы сами по себе сделали на конце лески замысловатую восьмерку, продели в нее ушко крючка, затянули узел. Иришка давно перестала бояться червяков, когда они с резиновой упругостью выползают из пальцев, умела лихо закидывать удочку, знала, как клюет подлещик, окунь, сорожка, а вот вязать такие узлы, сколько ни старалась, не научилась.
Они забросили наживку и устроились рядышком на жестковатой прибрежной траве, наблюдая за поплавками. От поплавков падали на тихую воду узкие тени, словно это рыбешки подплыли и уткнулись носами. Отец курил, что-то подпевал тихонечко, будто ему все равно было, что вытащили всего несколько ершиков да окуньков.
— На утренней зорьке порыбачим как следует, — сказал он, поднимаясь и отряхиваясь. — А теперь давай-ка, пока вовсе не стемнело, наберем костер.
Они натаскали коряг, высохших бревен, разожгли огонь. Иришка оглянулась на черемуховые заросли. Теперь они чернели сплошняком, придвинулись, в них что-то бесшумно шевелилось. Что же это отец не идет к студенцу? Или собирается речную кипятить?
Отец будто подслушал Иришку, приподнял крышку чайника, заглянул внутрь… Отложил крышку в сторону и сказал:
— Кому-то надо почистить рыбу, картошку, а кому-то сходить за водой.
Иришка даже рот приоткрыла от удивления. Почему кому-то? Раньше они все вместе делали. Не пошлет же отец ее, девчонку, ночью в эти заросли! Она взяла окуня-горбача, холодного, влажного, открыла перочинный нож, но отец дотронулся до ее локтя:
— Погоди, давай-ка по справедливости. — Достал из кармана коробок спичек, обломал одну. — Кому выпадет короткая, тот идет.
У Иришки затряслись от обиды губы. Она с трудом стиснула их и все еще с недоумением на отца смотрела. А он преспокойно протянул ей спички, вложенные вровень головка к головке между большим и указательным пальцами.
— Давай тяни!
В голосе его было что-то такое, что Иришка не посмела ослушаться. А вдруг она вытянет целую спичку! Вон слева, кажется, подлиннее, чуточку подлиннее. Она уверовала в это, зажмурилась, потянула. Обломанная!.. Отец положил вторую в коробок и стал вынимать из рюкзака припасы. А у Иришки мурашки обстрекали кожу, едва она представила, как заходит под искривленные ветки. Руки и ноги сделались будто деревянными. Она медлила, долго искала ручку чайника, выжидала: может, отец пошутил, решил проверить, трусиха она или нет, и вот сейчас об этом скажет. Он поворошил веткою в костре, поднес раскаленный малиновый кончик к папиросе, бросил ветку и принялся складывать окуньков в отдельную кучку. Они казались при свете костра совсем черными. Несколько рыбешек были еще живы — трепыхались, грозно топорщили иглы спинного плавника.
Нет, невозможно показать отцу, как боится Иришка темноты, как хочется, до слез хочется остаться рядом с ним, в тепле, в весело колеблющемся освещении.
Вдавив голову в плечи, Иришка шагнула от костра. Коленки ослабли, в желудке противно дрожало. За светлым кругом был провал, как будто вдруг надернули платок на глаза… Вообще-то она уже привыкает: еще, оказывается, и тропинку видно, и черемухи, вот они, рукой подать. И никто не сидит в зарослях. Кому надо ночью сидеть в зарослях!
Ух, какая темнотища! А студенец слабо светится изнутри и звенит так, что шагов Иришкиных не слышно. Теперь надо наклониться. Иришка не решается, потому что спиною чувствует: кто-то смотрит, кто-то готовится прыгнуть.
Ледяная костлявая рука цапает за шею. Она вскрикивает. Да это же ветка, ветка! Воздуху не хватает, сердце мелко бьется под горлом. Все же Иришка зачерпывает из ямки полный чайник; вода расплескивается, обжигает холодом живот и коленки. Теперь можно назад.
Костер кажется желто-красным лениво взмахивающим крылом. Иришка пытается улыбнуться, губы не слушаются. И все же темнота не так уж враждебна, и слух улавливает уютное стрекотание кузнечиков и тихий, добрый шорох травы.
Иришка входит в свет костра; чайник до краев налит плескучим золотом.
— Складно получилось, — говорит отец. — Это мы употребим на ушку, а для чайника схожу сам.
— Да я еще сбегаю, — вызывается Иришка. — Недалеко ведь!
…А теперь светло и тихо, только гудение шмелиное раздается, а теперь Иришка не маленькая, и не надо никаких спичек вытягивать. Коли сама вызвалась, отступать стыдно: Володька с Петькой подумают, что хвастунья.
Иришка решительно поднялась с высохшего голого ствола, кое-где отороченного чешуйками белесого мха. Она уже позабыла, как воображала себя Зинаидой Яновной из телепередачи, и внимательно смотрела себе под ноги, надеясь заметить хоть один отпечаток конского копыта. Хвойный лес отступил, оставляя место березам, тоненьким, белым, словно промытым. Душисто запахло сухими вениками. Иришка приостановилась. В березняк ныряла тропинка, заросшая бледно-зеленой травою, и на траве кучка помета, то ли лошадиного, то ли лосиного. У Иришки тукнуло сердце.
— Ищи, Тузик, ищи! — почему-то понижая голос, велела она и пошла по тропинке.
Тузик, если бы мог, пожал плечами, но только опустил голову и вывалил язык. А тропинка затерялась среди стволов, как это часто бывает в лесу, будто ее раздергали, растянули во все стороны, и впереди рухнул в глубину глухой страшный овраг, загроможденный буреломом.
— Марта, Марта-а! — опять принялась звать Иришка.
Эхо здесь не разлеталось, как в хвойном бору, гасло, будто в вату она кричала. Тузик, в это время отмечавший окраину оврага своими особыми собачьими знаками, вдруг поставил уши торчком и, взахлеб заливаясь радостным лаем, кинулся от Иришки прочь. Лай удалялся, удалялся и замер, шелест березовых листьев заполонил собою все звуки. Иришке стало не по себе, она беспомощно озиралась, не зная, что и подумать. Никакой тени в этих зарослях не было, и в какую сторону идти от оврага — определить невозможно. Кого почуял Тузик, куда умчался? Вдруг не вернется и останется Иришка совсем одна! Сделалось немножко жаль себя, и овраг пугал своей глубиной, своей враждебностью.
Голоса! Или почудилось? Нет, в самом деле зовет кто-то: «Иришка-а!» Вроде бы мужской голос. А это девчоночий, это Нюркин, конечно, Нюркин!
— А-у-у, — откликнулась Иришка, — я зде-есь!
Земля передала тяжелый топот, так люди топать не могли. Что-то зафыркало, черное, рыжее мелькнуло в стволах, под ноги Иришке откуда-то выпрыгнул Тузик, закрутился, восторженно поскуливая, и к оврагу, придерживая под уздцы лошадей, вышли Володька, Петька и Нюрка.
— Вон ты куда забралась, — улыбался Петька во весь рот, выказывая косоватые передние зубы. — Мы давно тебя услыхали, да найти не могли, коли бы не Тузик.
— Я Марту звала, — хмуро сказала Иришка. — И совсем не заблудилась. — Было досадно, что ребята застали ее в растерянности.
— Могла бы заплутать, — определил Володька. — Тут все овраги пойдут, запутают. — И замолк, значительно посапывая.
— А я прибежала, бабушка потеряла тебя, я сказала, что ты ушла искать Марту, мы ждали-ждали, я побежала к Володьке, они отпросились, время-то уж обеда. — Все это Нюрка выпалила единым духом, глотая концы слов, уже не смущаясь, не называя Иришку на «вы».
— Пошто сюда-то направилась? — заинтересованно спросил Володька.
Иришка повторила свои рассуждения. Володька уважительно закивал и заметил с расстановкою:
— Резонно… Давайте-ка отсюда выбираться, — сказал он, оглядывая овраг. — Иришка сядет с Нюркой, успеем обратно.
— Погоди! — Петька указал на его мерина.
Только что мерин щипал траву, сочную здесь, над краем оврага, но вот оттуда влажно дохнуло, и он поднял сухую горбоносую морду, поставил уши и, всхрапнув, призывно заржал. Две другие лошади тоже перестали хрупать, насторожились.
— Неужто тута? — шепотом сказала Нюрка и округлила глаза.
— Тузик, ищи! — Иришка чувствовала, не зная как, но чувствовала: где-то здесь Марта!
Тузик вилял хвостом, довольный, что на него обратили внимание, а лошади опять принялись за траву.
— Вон копыто вдавилось! — воскликнула Нюрка. — Вон еще!
Она увидела бурую головку обабка, выглядывавшую из травы, подбежала к нему: обабок оказался сломанным, а чуть подальше была растоптана кочка, и на маленькой лысинке, почему-то влажной, четко отпечатались два копыта и ребристые следы кедов. Петька приставил к следу свой ботинок:
— Тридцать девять, как у меня! Стало быть, Марту угнали двое, двое их было.
— Как ты узнал? — Иришка ни разу Петьку таким не видела: лицо его разгорелось, глаза стали цепкими, острыми.
— А вон, погляди-ка, впереди еще следья. В сапогах резиновых кто-то был, за повод вел Марту, не иначе. Да вот куда — вниз или вдоль? Нет, в овраг бы не полезли: круто, и копыта бы скользили…