ний вид, задрипанность, так и не стертые следы ящичного помета, мне же очень хотелось, чтобы и он был в порядке, — ведь они представляли нас, — и мне было вовсе не безразлично, какое там, наверху, они произведут впечатление. Когда Ракуша попытался было пройтись песочком по панцирю Старика, тот, ни слова не говоря, тяпнул его по морде; слава богу, у зондов не было глаз, а посетителей впускали позже. Конечно, Ракуша промолчал, я — тем более: рачьи законы не позволяли младшим усомниться в совершенстве старших. Старик недоверчиво косился на безобидное, сразу очень понравившееся мне кольцо, что-то бормотал и доедал поспешно, набив, как всегда, полную пасть. Дурак, ведь самка сказала, что после брифинга и аудиенции будет обед, я не сомневался — шикарный, и что-нибудь вкусное непременно перепадет мне. Потом мы стали его подсаживать. Надо было легонько ухватиться за кольцо, Старик этого почему-то не понимал, полагая, видно, что кольцо ухватит его само, нещадно крыл кольцо, заодно нас и судьбу какими-то неизвестными мне словами, от которых Ракушу буквально трясло. Пособляя Старику, Ракуша поспешно умолял его не говорить ничего подобного там, никогда, ни в коем случае, на что Старик отвечал, что будет говорить только это, ибо только это в состоянии усвоить безмозглые рыбки и только это из всего рачьего языка выдержало проверку временем. Он все же уцепился за кольцо, Ракуша ловко проделал то же самое, и зонды стали медленно подниматься. Задрав голову, зачарованный фантастическим зрелищем, я глядел на счастливцев, пока они не скрылись из виду.
Нет нужды объяснять, как я переживал за них, как гордился за Ракушу, златоуста и красавца, достоинства которого невозможно не оценить, как заклинал Старикана проникнуться ответственностью, помалкивать, лишь отвечать на вопросы, не хватать раньше других еду и, если сделают замечание, не бить сразу в морду. То и дело я поглядывал вверх, ожидая их возвращения, торопя время, понимая, что так быстро они не вернутся, и все равно торопя.
Их спустили под вечер, когда замечательные лампы поубавили мощи, и в спектре их света появились красновато-золотистые тона летнего заката. Еще издали я заметил два шарика порядочного размера — участники брифинга, аудиенции и обеда держали их в ножках. Подарки! И вот Ракуша уже выбрался из кольца. Старик умудрился просунуть в кольцо голову; распухшая от брифинга, она не вылезала, все трое извелись; дотаскивал Ракуша один — я распаковывал шары, где оказалось столько вкуснятины, что я напрочь забыл все вопросы, меня распиравшие. Понятно, я жутко тогда объелся, Ракуша научил меня, как облегчиться с помощью клешни, потом, облегченного, отволок под камень, и поговорить с ним я смог только утром. Старик проснулся в дурном расположении духа, нещадно кого-то крыл, точно не успев доделать дело во сне, но в наш разговор не встревал, лишь, слыша очередной ответ Ракуши, громко, с протяжным звуком вдогонку плевал, иногда на себя.
— Кто там, наверху? — вот был мой первый вопрос.
— Ученые, — отвечал мой идол, испытывая к звукам этого слова беспредельный пиетет.
— Ученые раки?
Почему-то я не сомневался, что наверху родня. Ракуша поглядел на меня строго, очень строго.
— Учеными бывают не только раки.
— Но у них есть панцирь, усы? Сколько у них ножек? На каком языке они говорят?
Видно, я был слишком настырен. Он взял с меня слово, что я больше никогда не буду об этом спрашивать. По серьезности, с которой он это сказал, по чужеватости голоса я понял: его предупредили, это тайна, он не должен ее разглашать, может быть, самую важную из всех здешних тайн, и я прикусил язык. Выдержав паузу, необходимую для полного усвоения его слов, он улыбнулся и стал говорить про единство всех говорящих и сознающих существ, про их долг перед неговорящими и несознающими, про замечательный обед, которым их угостили, помянул Старика — тот пытался кое-что утащить с обеда, хотя шары с лакомствами были им уже вручены; слава богу, никто его выходки не заметил. Я поинтересовался, как они вообще нашли нашего братца. Ракуша ответил уклончиво: нет, кажется, все в порядке, он благоразумно помалкивал, поругивался иногда, но достаточно тихо, как бы вслух размышляя, только на брифинге чересчур громко рыгнул, но таким вещам разумные существа давно не придают особого значения. Большего Ракуша не знал, во время аудиенции с каждым из них беседовали по отдельности.
На следующее утро, в тот же час, что и накануне, прибыл зонд, на этот раз один. Старик с пустым шаром из-под вчерашних подарков стал забираться в кольцо, энергично показывая нам, чтобы помогли. Ракуша бросился помогать, но пребывал в некоторой растерянности, все поглядывая, не спускается ли лифт второй. Старик зацепился и теперь висел, растопырившись и задумчиво глядя поверх наших голов. Зонд, однако, не двигался. Старик не слезал. Тогда голос прекрасной самки объяснил, что зонд прибыл за другим. Старик не слышал. Самка, выждав немного, попросила уступить место. Обождав еще, серебристое кольцо, выглядевшее бесхарактерным, разомкнулось, и упрямец упал на дно. Все случилось очень быстро, Старик лежал ничком, не шевелясь, мы бросились к нему, я орал, Ракуша пытался перевернуть пострадавшего на спину, грозясь попутно сегодня же подать протест. Тут Старик приподнялся и выпустил пространную тираду, состоявшую сплошь из слов, выдержавших проверку временем. Ракуша заткнул мне уши, а когда Старик закончил, поспешил к кольцу, легко за него уцепился, и сказочный лифт пошел наверх.
Пока он отсутствовал, Старик молчал. Похоже, он вообще не умел общаться с детьми и никогда (только сейчас я это заметил) ко мне не обращался. Вероятно, он считал себя важнее ребенка, и я немного жалел, что вместе с нами оказался он, а не кто-нибудь поумнее и посимпатичнее.
Ракуша вернулся вечером, снова с шаром вкуснятины, правда, объемом поменьше. Он был весел, как всегда, приветлив и немножко утомлен. После ужина (мы ели вдвоем, Старик, прихватив хорошую половину пайка, — у своих камней) Ракуша пошел к нему. Я слышал не все, хотя напрягал слух, играя, даже подполз к ним совсем близко. Старик «не показался». Нет, явных претензий к нему не было, наоборот, его нашли довольно оригинальным, и выходку за обедом, конечно, никто не вспомнил, но решения о зачислении его в советники не последовало, возможно, к этому вопросу вернутся позднее. Все, насколько я расслышал, упиралось в его недостаточный КУКР — коэффициент умственного и культурного развития, а также в языковые аномалии. Что это за «аномалии», я не знал, не иначе, Старик выполнил свое обещание и на аудиенции поговорил вволю. Но я ошибался — дело было в акценте. Увы, второй кандидат в советники действительно говорил с сильнейшим акцентом и странной интонацией, речь его смахивала на птичье граянье; слушая его, я оглядывался по сторонам, почему-то не желая, чтобы посторонний (никто в нашем углу не появлялся) услыхал эти модуляции.
Узнав об отказе, Старик не выразил обиды или недоумения, КУКР (с какой деликатностью коснулся Ракуша этого вопроса!) пропустил мимо ушей, но с поспешностью дожрал все, что оставалось от пайка. А Ракуша погладил меня и сказал:
— Нужно учиться, со временем ты тоже обязательно будешь советником, в тебе нуждаются, будет обсуждаться вопрос, не ввести ли специально для тебя должность советника по делам икринок и мальков.
Еще он сказал, что по вечерам будет со мной заниматься. Я обрадовался, только попросил начать занятия с вечера завтрашнего.
И потекли дни. Лампы дарили нам восходы и закаты, ночью струили лунный свет, напевный и тревожный. В положенное время Ракуша отбывал на службу. Я убирал жилище, искал корм (паек почти целиком поглощал Старик) и повторял то, что узнал накануне, — мой учитель беседовал со мной до лунного света, превращая даже наши игры в камушки или песчинки в учение. Возможно, он рассказывал мне то же самое и теми же словами, что рассказывал там, наверху, где его речи записывались специальными приборами и по нескольку раз в день транслировались для рыбок. Он объяснил мне: жажда познания и самоусовершенствования — лучшие качества живых существ. Тогда я осторожно показывал на Старика, а Ракуша отвечал, что нам не дано знать, чем он жив, что у него на душе. Я в свою очередь интересовался, как же тогда исполнять тот священный долг просвещения, если мы так мало знаем даже о живущем в соседних камнях, о его мечтах и желаниях, но Ракуша не замечал этого противоречия, призывая и меня поверить в существование вещей, которые в этом мире уже не обсуждаются. Впрочем, эту жажду — знать — я отчетливо ощущал в себе, точно от того, сколько я узнаю, пойму и запомню, напрямую зависела моя судьба, и именно это угодно выписывающему судьбу достойную.
Ракуша рассказывал о многообразии природы, ее эволюции, о речи и сознании, без которых немыслима подлинная свобода. Я опять подсовывал ему вопрос, на этот раз касательно рыбок, их свободы, представлявшейся мне, по крайней мере, очень красивой, он не слышал, призывая меня представить праисторический хаос, тьму и безмолвие, нелепых и упрямых существ, медленно ползущих к свету и знанию. Я представил, без труда обнаружив в конце процессии и себя, ползущего по крутому берегу куда-то наверх.
Он рассказывал о законах, преимущественно о законах рачьих, — их он считал наилучшими для водных позвоночных, к которым когда-то принадлежали и раки. В адаптированном, так сказать, виде законы сводились к следующему: надо честным трудом добывать корм, не хватать корм, пока не схватит старший, делиться кормом с теми, кто не способен добыть его своими силами, опекать больных и немощных, не смеяться над стариками — старость всеобщий удел, стремиться к достатку, ибо нищий лишен милости помогать другим, не предаваться унынию и скорби — вещам бесплодным, избегать зависти и ненависти — страстей самых разрушительных, не мечтать о себе — ну, не переходить в этих мечтах меры, не подпускать к душе гнева — даже гнев тайный, не говоря уж о гневном слове, тотчас меняет мир и приносит кому-то страдание, все свободное время тратить на обдумывание того, как улучшить жизнь в соответствии с этими законами, свою и общую, а также на созерцание природы, совершенной ее красоты и соразмерности; речь, разум — вовсе не наказания за грех, как полагали некоторые мудрецы, в том числе и среди раков, но счастливейший дар, явленный нам, чтобы к идеалу приблизиться.