Вопросы, которые я задал после некоторой паузы, были в самом деле крайне глупы.
— А она согласна? А вы уверены, что это возможно в принципе?
— Подите к черту, дурак и формалист! — не без удовольствия передал мне еж; рак уже отваливал, давая понять, что разговаривать нам больше не о чем.
Бэлла, отряд пресмыкающихся, вползала в мои грезы.
Зонд опустился около полудня. Выглядел он не так элегантно, как прежде, — с канатика свисала тина, вместо серебряного кольца было деревянное.
Памятная детская радость шевельнулась в душе, но тут же канула, уже навсегда. Рак тоже не обнаружил воодушевления, наоборот, сперва даже отпрянул, попятился — уже просто по привычке он находился в точке, над которой кольцо повисло, потом застыл, размышляя. Быть может, он подумал, что зонд пришел за мной, и именно такая догадка заставила его сдвинуться с места. Он шел к кольцу обреченно, не сомневаясь, что ничего хорошего путешествие наверх уже сулить не может, однако шел и за кольцо уцепился торопливо, точно боясь, что я сейчас рвану и влезу первый. Лифт поехал — не плавно, но толчками, потом застрял, кольцо стало раскачиваться, потом… я отвел глаза, чтобы не видеть этих полетов, инстинктивно сунул куда-то лапу, ища лапу мамину, и едва поборол искушение взглянуть туда, за стекло. Но жуть приманчива, и, когда я все-таки посмотрел наверх, ни рака, ни кольца уже не увидел. Никогда я не ждал его возвращения с таким нетерпением, никогда не глядел наверх с такой жаждой дождаться.
Довольно скоро он появился в вышине, был отчетливо виден шарик в его клешнях — точно такой же, как когда-то, или даже побольше. Зонд еще немного опустился и стал раскачиваться, сперва медленно, потом сильнее и сильнее, рак, о боже, едва не сорвался вниз, в последнее мгновение чудом успел зацепиться за кольцо задними ножками — ну, теми ножками, которые у нас сзади, и теперь, повиснув головой вниз, с шаром в клешнях летал вправо и влево, то исчезая из виду, то вновь проносясь надо мной, над камнями и кораллом, черный, большой, усатый, пучеглазый. . На этот раз я не совладал с собой и посмотрел туда: хоть и небольшая, но все же толпа неистовствовала за стеклом, не иначе культпоход олигофренов, идиотов и имбецилов по совсем уж бросовым ценам. Страшные рожи бедняг, призванных немного развлечься, прилипли к стене, рты, лбы, носы размазывались по ней, съезжали вниз, не в силах совладать с уморой, и вскоре, смешавшись, кучей корчились внизу, празднуя наконец и свой праздник, на который, я не сомневался, имели право. Зонд уже опустился. Я поспешил на помощь раку, все висевшему вниз головой. Он был не в состоянии разжать ножки, клешни, они намертво сжимали кольцо и шар; в результате пришлось оторвать его вместе с кольцом. Отволакивая его в нору, я подумал, что доживать ему так и придется — вцепившимся, с шаром и кольцом воедино. Подумал, представил и не нашел в том ничего невероятного, точно объем возможного был безграничен и с некоторых пор неуязвим, неприступен для удивления, потрясения — всего, что так именовалось. Да, будет жить, будет ползать, вероятно, медленнее, чем прежде, быть может, каким-то новым способом, — уже уразумелось, улеглось, как чуть ранее, когда летал он на качелях, уразумелась, растеклась и затихла во всеумиротворяющем том объеме привычнейшая, впрочем, мысль о себе — о своей беспомощности: ну, вижу, ну и что, вот-вот, значит, отвернуться и не видеть или не отворачиваться и видеть дальше, ибо. . кажется, ясно.
Но нет, опять нет, да и была это лишь моя игра, скорбная забава ума, никому, кажется, не вредившая. Рак оклемался, во всяком случае, внешне. Двигался прежним способом, разумеется, освободившись от тех предметов, правда, волочил затекшие ножки, и клешни выглядели неестественно, будто протезы, что, однако, не помешало ему отправиться в путешествие, еще и прихватив с собой шарик с кормом: он катил его, подталкивая задницей.
Уж не помню, сколько он отсутствовал. Вернулся вместе с ежом; собственно, о том, что они пришли, я догадался по странному шуму — смеси громкого бульканья и прочих веселых звуков, наш угол ничего подобного еще не слыхал. Мне почудилось тогда, что с ними Бэлла, а если не с. ними, то на подходе, она, несуетливая моя суженая, там, за облачком песка, легким шлейфом тянувшимся за ежом и раком. Нет, не сейчас, мы с ней это понимали, зная цену надежде и уже слившись в этой тайне, в сладком заговоре, не подлежащем надзору.
Учитель, ученик, не знаю, кем уж они теперь были, явились под сильнейшей балдой. О том, что еж употребляет, я знал и раньше. Он сказал об этом в один из первых к нам визитов, выучив назубок не самый легкий глагол и пользуясь им вместо приветствия, ритуальных вопросов типа «как дела», «как поживаете» и прочих околичностей: «Употребляю». «Знаем, знаем, догадываемся», — бурчал на это Старик. Ракуша улыбался чуть виновато, точно употреблял он, и обращал мое внимание на прекрасное ежа произношение. Я не понимал, о чем речь, покуда не увидел однажды, как еж кувыркался, пускал пузыри и не то воевал, не то братался с большим кирпичом, — он показался мне тогда похожим на самоё глупость, хотя Ракуша и тогда связал это с переутомлением от учебы.
И вот, выглянув наружу, я обнаружил следующее: рак стоял на голове, еж, сам едва не падавший, все же изловчился и держал учителя, вернее, уже ученика, за хвост, еще и похлопывал его по спине, призывая прогнуться. Я не подозревал, что раки умеют еще стоять на голове, прогибать спинку, находясь при этом «на дежурстве». (Так — «ну-ну, опять на дежурстве» — говорил Старик, завидев булькавшего, кувыркавшегося ежа. Вероятно, то была реминисценция его детства, прошедшего в пожарном водоеме.) Не иначе, они готовили новую акробатическую программу — по просьбе администрации, по заявке еще одной группы идиотов, по собственной инициативе, какая разница, я желал им только успехов, да, пожалуй; слегка сожалел, что не приглашен в это дело, казавшееся мне ничуть не менее серьезным, чем все наши дела прочие.
Рак между тем не менял своего положения, еж, желая зафиксировать продолжительность стойки, по седьмому заходу считал до пяти, но вдруг счет прекратил и, почти ничего не переврав, громко — для меня — воскликнул:
— Выступает Главный Теоретик! Лауреат! Спешите. .
Рак рухнул на дно, однако тут же поднялся и с криком: «Мерзавец! Ты ничего не понял и никогда не поймешь! Ты глуп и безжалостен! Глуп и безжалостен!» — пошел прочь, оставив ежа в полной растерянности, он искренне не понимал, чем провинился, сделал кувырок, довольно вялый, и пустил пару столь же невыразительных пузырей. Рак, замечу, был абсолютно трезв, да едва ли существовали на свете способы оттянуть его в беспамятство.
Что касается тайны, которую доверил он ежу и скрывал от меня… Он подозревал за мной еще и тупость, безжалостный Ракуша. Безмерно жаль, что даже это не смогло его утешить.
Была ночь, мне не спалось, странное удушье, похожее на вдохновение, томило меня. Я вслушивался в это вещание души, которому лишь и доверял, ибо не знал другого источника благосклонности и любви.
Выползши из норы, я увидел рака. Он лежал на спине, его грудь придавливал камень — один из тех, что составляли наше жилище. Камень был тяжелый и скользкий, немыслимо, как в одиночку удалось ему водрузить его на себя. Окажись поблизости свидетель, он решил бы, что мы делали это вдвоем. Темень была непроглядная, я ползал вокруг тела, камня, как будто ждал подмоги или подсказки. Нет, он еще не был мертв, сердце билось, и камень, как удалось мне установить, лежал чуть выше, полупри-давливая грудь. Не хватило сил дотащить? Убоявшись довершить дело, принялся он камень сталкивать, и силы покинули его уже тогда? На эти вопросы и предстояло мне ответить — сам несчастный уже ничего сказать не мог. Мог ли я предположить, что на мою долю выпадет слышать, как затихает его сердце, а не мое собственное, сердце единственного близкого мне существа, что однажды ночью я буду пытать себя вопросом, что же я должен — найти силы, чтобы освободить его от смертельного груза, или завершить роковой замысел? Ну да, я забывал, чтобы выжить, и вот, как на экзамене, устроенном дьяволом, теперь лихорадочно ворошил законы и предания, мне удалось выудить из памяти даже тайные советы, касавшиеся Руки, встречи с ней (попутно отметив, что в этой текущей жизни никогда их не слышал), но на данный случай не отыскал ничего. Я был плохим учеником, да и предки едва ли сталкивались с подобной проблемой, тем более с ситуацией аквариума — такого слова, кажется, вообще не существовало в нашем словаре.
Сердце его затихало. Дай же мне знак, звук, и я постараюсь понять твою волю и исполнить ее! Если ты сподобился поднять камень и почти дотащил его, найди еще немного сил и помоги мне! С чего ты взял, что мне известен дальнейший путь этого камня, мне, заблудшему и слабому, мне — зиянию, как замечательно говорилось в твоем приговоре?!
Все последующее случилось быстро, точно само собой, и предыдущая сцена, несколько театральная, несмотря на подлинность чувств, осталась беглым комментарием к тому, что комментировать невозможно. Я ухватился за камень, толкнул его, толкнул еще, и через мгновение он был на песчаном дне. Не уверен, что совершил это я. Скорее всего, в решающий момент я исчез, отстраненный иной волей — полноценной, не знающей сомнений, и видел плоды чужого труда.
II. Покамест только сердце — оно билось, билось все увереннее — заверяло, что он жив и жить будет. Панцирь оказался переломленным в нескольких местах, повреждены ножки, на животе, голове, морде глубокие ссадины и вмятины; исхудал он жутко.
Я перевязал его, как умел, промыл раны, вложил в проломы целебную травку, всунул ему в пасть личинок. Он не ел — вероятно, имел еще и мозговые травмы и не мог вспомнить, как это делается. Впрочем, многого тут не требовалось, вскоре он всосал
пищу внутрь. Я тут же подкинул еще, еще, он уже совсем освоился и поглощал корм со здоровой жадностью. Я радовался и напевал песенку о маленьких слепых безусых только что появившихся на свет рачках, прелестную песенку мам-рачих. Вот что, оказывается, смогло пригодиться мне: пяток куплетов да миленький припев. Ни тогда, ни потом не возникало вопроса, зачем я все это делаю. Мне был дарован смысл — больному становилось лучше, дыхание делалось ровнее. Правда, он по-прежнму ничего не соображал, но это уже не казалось следствием трагического события, но больше смахивало на обычную игру: ты уже не спишь, но и не открываешь глаз, обманывая маму, потом откроешь один глаз, другой, потянешься, ул