ить, то есть полную зависимость всех и каждого от швыряемого администрацией корма.
Тут стоит вспомнить еще об одной нашей функции, если угодно, роли. Мы были призваны служить аргументом в каком-то споре, возможно, споре с другим аквариумом или зверинцем, свидетельствовать о чем-то, прежде не виданном. Увы, время показало, что свидетельствовать мы можем лишь о самих себе, и ученым оставалось осмыслять, трактовать и превращать в аргумент способность обитателей рождаться, испытывать страх, что-то лопотать и дохнуть, не имея ни малейшего представления о цели всех этих действий. Трактовать такие маловыразительные обыденные вещи нелегко, требовалась изрядная хитрость — оппоненты могли свободно проникнуть под видом посетителей и всегда составить свое собственное мнение. С экономической точки зрения, это было все же выгодно — пусть оппоненты, даже враги, ну посетители, пополнявшие казну, но в остальном, конечно, крайне нежелательно. Но даже с врагами — оппонентами — выручка была крайне скудная, и в какой-то момент перед администрацией встала новая задача: как-то сбалансировать цели, то есть кому-то нас показывать, но сделать так, чтобы никто ничего не увидел. На каком-то этапе ей это удавалось, и идея, будем же справедливы, была замечательная, лишь безалаберность конкретных исполнителей позволила мне сообразить, в чем дело, да восхититься изобретательности наших кормильцев, придумавших такую штуку. Если не ошибаюсь, это было в ту пору, когда рак занимался просветительством, внедряя в ежа понятия возвышенные, гражданские, а я научался не слышать речи, их и репродукторов, различными приемами, в том числе специальными медитациями (заимствованными частично у сладкохрустников), добивался того, чтобы они (речи) входили и выходили из меня специальными обводными каналами, не задевая сознания. Замечу, работа моя шла успешно, хотя поначалу и трудно: надо было задать направление, пробить, так сказать, вход и хорошенько укрепить начало тоннеля, зато потом энергия слов уже работала сама, сама бурила, и вскоре я уже почти ничего не принимал к сердцу, разве что к сведению. Так вот, в ту пору трудовых будней из внешнего репродуктора стали раздаваться рекламные сообщения, призванные сделать экскурсию более живой и содержательной, а также рекомендации, как лучше и удобнее разместиться по периметру сосуда, чтобы избежать толкучки, драк и травм. Мне стало любопытно, я подполз к стене и глянул наружу. За стеклом была огромная толпа, восхищенная, очарованная нами буквально до неподвижности. Эти сообщения повторялись каждый час, они присоединились к сообщениям и речам остальным, образовав комплексную бригаду, которая и трудилась в моем тоннеле. Однажды по вине диктора, не пожелавшего ломать язык на иностранных словах, или по недосмотру переводчика, не пожелавшего заглянуть в словарь, в текст сообщения проскочили выражения: «техническая причина», «смотровая площадка», «господа, если вам плохо видно, вы можете взять напрокат бинокли…» По отдельности все они были мне знакомы. Сочетание «по техническим причинам» употреблялось очень часто — когда не давали корма, дольше обычного не меняли воду, когда вместо шланга с водой подсоединили рукав с нечистотами, в результате чего передохли наиболее нежные экзотические существа, в их числе редчайшая рыбка, привезенная накануне из юго-восточной Азии. Неизбывная скорбь не позволяет мне распространяться об этой катастрофе, но и тогда нам объяснили, что виной всему «техническая причина», — это сразу утешило всех, включая родню погибших. (Между прочим, одна из песен, которые сладкогласно тянули по вечерам Мара и его братья, так и называлась: «Техническая причина», она была подарена нам после катастрофы с нечистотами, и смысл ее сводился к тому, что никакая, даже самая серьезная причина нас уже не остановит. Обычно она исполнялась в связке с несколькими анекдотами, один я даже запомнил: «Встретились как-то двое, рыба и еж. А где рак? — спросила рыба. Его нет, по техническим причинам, — отвечает еж».) «Смотровая площадка» — это было что-то новое, но, памятуя о страсти администрации к загадочности и монументальности, я допустил, что так теперь называются ноги посетителей. Что касается бинокля, — почему бы, в самом деле, было не взглянуть на меня наконец в бинокль? Обработанная таким образом информация устремилась в тоннель, где и забылась бы ударным трудом, не случись накладка со светом. Когда-то свет над сосудом горел постоянно, вероятно, сильные специальные лампы благотворно действовали на климат и стимулировали развитие речи. Потом — по техническим причинам — свет стали выключать на неопределенное время, уменьшив вдобавок количество и мощность ламп, оставив в конце концов единственную тусклую лампочку, отраду мух и комаров, она светит нам и по сей день. В описываемый период имелось несколько таких ламп, но зато на время экскурсий вспыхивал свет яркий и праздничный (мы использовали его, чтобы почиститься, помыться, запастись кормом), его гасили на последнем дикторском слове. И вот однажды экскурсионный свет вспыхнул без экскурсионной речи. Случилось это ночью, я сразу проснулся, вылез из-под камней и, пока наверху не спохватились, отчетливо видел толпу, застывшую у стены все в том же состоянии полной (до неподвижности) очарованности. Воистину ни одна их тайна не могла устоять перед технической причиной. Все было ясно, ясно даже мне, хитрому лишь постольку, поскольку живому: смотровая площадка бог знает на каком расстоянии от нас и бог знает для кого, для них и бинокли, а здесь, за стеклом, где прежде бывали посетители, забор и намалеванная на нем картина паломничества, призванная поддерживать в нас ощущение собственной незаурядности и не дать забыть о своих ролях. Да только помнил ли еще кто-нибудь о них? А забор так и остался стоять, понемногу заваливаясь, вместе с отсыревшей, расплывавшейся и падающей навзничь толпой. Не могу сказать, что открытие, сделанное тогда мною, сильно меня обрадовало, пожалуй, наоборот, и, если бы мне предложили обмен, я бы поменял правду на иллюзию — по техническим причинам.
Оставшись без посетителей уже всех разрядов и мастей, связанных с этим вопросов экономических, сосуд сделал решительный шаг к свободе. Отпала масса тягостных формальностей — вроде необходимости хоть иногда менять воду или убирать плавающую на поверхности дохлятину. От последнего нас всегда оберегали по-матерински заботливо и по-отцовски жестоко: мертвечина внушает известные мысли, венцом которых может стать желание получать достаточно корма при жизни. Посему в сосуде всячески старались поддерживать атмосферу вечности и бессмертия, специалисты зорко следили за состоянием фауны, и, если кто-то собирался почить, его тотчас удаляли. Понятно, в таком диагностически тонком деле не обходилось без ошибок, сплошь и рядом изымали не усопших, а прикорнувших или просто задержавшихся у поверхности. Случалось, какой-нибудь рыбке выпадало счастье скончаться самостоятельно, это вызывало гнев — ведь своим частным поступком она дискредитировала идею вечности, и тогда своевольницу вышвыривали специальным сачком.
Что ж, времена изменились, и мертвая рыба все лежала наверху, и тень ее здесь, на дне, разбухла и оплыла. Никаких экзистенциальных мыслей не возникало — ведь было ясно, что корма не дадут все равно. Но что это все могло означать? О нас позабыли? Нас бросили окончательно? Другие дела и заботы отвлекли наших благодетелей?
Я был слишком стар и трезв, чтобы ждать благих перемен или думать о переменах к худшему. Однако кормиться и кормить Мару становилось все труднее. Корм кидали редко, кидали мало, голодные рыбки дежурили наверху и расхватывали почти все. Выручала съедобная мелочь, имевшаяся на дне и в камнях. Мой фырчал, воротил морду, но съедал все, даже травинки, которые я размельчал и подмешивал к остальному. Он потанцовывал, хотя окончательно от дрожи еще не избавился. Вновь объявилась компания. Они переговаривались почти шепотом, песни свои пели вкрадчиво, точно романсы, анекдотов не рассказывали, а водили вокруг тени хвоста убиенной хороводы — со склоненными набок головками они выглядели сущими деточками. Сколько я ни старался разглядеть вожака, теперь его могла бы выдать эталонная безгрешность, найти его не мог, все были деточками в равной степени. Иногда они вдруг задирали головки, желая сказать;- да вот же мы, здесь, певцы и хороводцы.
Я не желал им зла, ибо не желал им ничего, но безнаказанность, эти пляски вокруг тени убитой… Существо, склонное к переоценке своей персоны, непременно бы решило, что эти таинства совершаются для него. Не знаю, какой вывод бы за этим последовал, вероятнее всего, избыток впечатлений просто вывалился бы через заднее отверстие; не знаю, могу лишь засвидетельствовать, что, когда на следующий день я вновь услышал их безоглядный гогот, со мной это произошло и вовсе без всякого вывода. Едва ли я боялся смерти, скорее, меня беспокоила форма, пластичность, этого перехода, образ переходящего — я знал, что буду этот образ видеть, покуда видеть будет суждено. Перспектива, что столь, значительный для меня миг может стать финалом их анекдота, меня не устраивала. И вот — понимаю, как трудно в это поверить, — я услышал, как призываю закон. И не какой-нибудь закон совести, но подсовываю администрации самую недвусмысленную и суровую скрижаль и произношу при этом страстную речь о законе.
К счастью, у компании появились новые интересы. Это были совместные выступления с группами молоденьких рыбок, невольным свидетелем которых мне довелось оказаться. Когда впервые они попались мне на глаза, я не понял, что происходит, так причудливо это выглядело, но потом все же сообразил: компания ехала верхом на юных рыбках, или рыбки ехали на отроках верхом — все были соединены попарно, и узел каждого соединения располагался под рыбьим хвостом. Они пронеслись надо мной с песнями и междометиями, я пожелал кавалькаде удач и новых междометий, а сам предался воспоминаниям. Ракуша был на службе, Старик подремывал у коралла, я что-то мастерил и не сразу заметил парочку, пристроившуюся неподалеку. Обычные рыбки, он и она. Я старался туда не смотреть, опасаясь узнать что-то такое, чего лучше было не знать. Старик же разглядывал парочку с пристальным любопытством и даже подполз поближе.