Я вел себя мирно, ненависть была мне чужда, как и наивная вера, будто можно доказать свою невиновность. Смельчаки-разведчики, подплыв совсем близко, начали хохотать, вернее, вспоминать, каким способом выражается смех. Не иначе, они приняли меня за анекдот. Наморщившись, издергавшись вдоволь, возвращались к основной группе, готовой тикать или следовать по разведанному маршруту. Половина тотчас и тикала, другая направлялась к кораллу и начинала выражать гнев, сбивчиво адресуя камням обрывки недавнего исторического сообщения и ничуть не удивляясь, что камни не реагируют, не срываются с места, даже этому обстоятельству радуясь. Часть манифестантов поглядывала на меня и давилась уже описанным смехом, памятью о нем, заражая остальных. Так проходил праздник гнева, непримиримости и уморы.
Слух о потешных врагах разошелся по сосуду, и количество желающих выразить свою ненависть, решимость, заодно похихикать росло с каждым часом. Вскоре мой угол стал излюбленным местом сборищ — только здесь, у страшного врага в гостях они могли не бояться и на время забыть о страхе. Прибывали группами, семьями и поодиночке. Пока взрослые митинговали, детишки играли в камнях или становились в очередь, чтобы залезть на меня и съехать вниз; будучи врагом, анекдотом, я стал еще и аттракционом. За небольшое время в уголке гнева и отдыха перебывали, вероятно, все, кто способен был двигаться, кто не сдох по пути и не угодил в сачок, и у меня была возможность наблюдать своих новых современников, их нецентрованность, что ли, неспособность успокоиться, сосредоточиться даже на мне или на проклятиях в мой адрес, довести до конца начатую фразу, двинуться куда-нибудь без окрика или приказа, а двинувшись, держаться взятого направления. За ненадобностью исчезло все, что способно привлекать и очаровывать, напоминая о щедрости Творца. (Создатель, по моему разумению, не был добр или зол, тем более мудр или хотя бы расчетлив. Я склонялся к мнению, что он был отчаянным игроком, полусумасшедшим художником — не столько талантливым, сколько вольным в своих фантазиях. Однако, если в мрачные минуты я и сомневался в надобности какой-либо твари, так лишь той, слишком мне знакомой, что способна спрашивать себя: «До чего же ты в конце концов дожил» — и, не давая ответа, жить дальше.) Мальки же были резвы и неугомонны, меня ничуть не раздражал их щебет и писк — это напоминало жизнь. Они облепляли меня и тыкались повсюду своими мордочками, забирались под меня, шастали между ножками и цеплялись за мой живот. Было щекотно, я едва сдерживал смех — он никак не подходил к моей роли, по крайней мере, роли главной. Они щекотали еще пуще, я держался, они поддавали жару, я терпел, а когда становилось невмоготу, заботясь только о них (прорвавшись, мой хохот мог навсегда лишить их детства), маленьких мучителях, сбрасывал вниз. Очухавшись, они наступали снова. Взрослые тем временем митинговали, кляня врагов и угрожая им неминуемой расправой.
III. Отмитинговали, отдохнули, вероятно, все.
Я вновь был свободен, о чем и возвестила тоска, меня охватившая.
Звучали сообщения; в форме научной, стихотворной, музыкальной, с икотой или без обитателей старались убедить, что чем им хуже, тем им лучше, что есть множество вещей, куда более важных, чем жизнь.
Как-то днем заработал громкоговоритель внешний — тот самый, передававший некогда информацию для посетителей, любезно объяснявший, откуда лучше начинать осмотр, где живут уникальные ученые раки, рекламировавший рыбные консервы и полуфабрикаты, а впоследствии подкинувший мне загадку: «техническую причину», «смотровую площадку» и прочее. После хрипов и хлопков-там продували пыль, кучи пыли, прорвался настоящий крик, такой могли услышать за тридевять земель. Подобным способом нас еще не добивали, и несколько рыбех, круживших надо мной и тотчас оглушенных, всплыли наверх.
Кричали о Ракуше. Я не оговорился, сообщение касалось Ра-куши, да некоторым образом (мне не могло тогда прийти в голову, что самым прямым) и меня. Бывший советник не избежал страшных ошибок — доводилось до сведения издыхающего внешнего мира, — он страдал крайней степенью недопонимания сокровенных чаяний массы обитателей. Однако (тут я замер, точно оказался у входа в святые пределы справедливости)… однако нельзя не признать, что в силу обильного питания, проводившегося администрацией по специальной системе, и исключительной малоподвижности, свойственной ученым ракам, и в особенности ученым ракам аквариумным, он обладал нежнейшим мясом. По мнению знатоков, его мясо не уступало изысканностью вкуса мясу знаменитых японских коров. Тут слово предоставили какому-то угрю, едва говорившему и едва дышавшему. Угорь напомнил о своем мясе, в частности, копченом. «Это, — сказал он, — дает мне основания судить…» и стал расхваливать мясо наше. Расписывая его достоинства, он истекал слюной и стенал. Закончил эксперт буквально воплем: «Дайте жрать!», вернее, закончить не успел — упал в голодный обморок или издох. Верно, чего-то самого важного он сказать не успел — в микрофон было слышно, как его тормошили и пытались оживить криками: «Вставай же, копченая сука!». Угорь не вставал. «Приятного аппетита, дамы и господа!»— проорала, что-то яростно жуя, самка-диктор на весь мир. Передача закончилась. Ее многократно повторяли, не потрудившись ничего вырезать, даже душераздирающий крик угря.
Отряд появился утром. Я подумал, что пожаловала группа экскурсантов, по какой-то причине не посетивших меня прежде, но быстро сообразил, что дело серьезнее. У этих не было страха, или, вышколенные, они умело прятали его. Остромордые, из всего мне известного наиболее похожие на крыс, они решительно подплыли ко мне. Мне показалось, это бывшие дружки Мары, сменившие маски и игру. У каждого было оружие — что-то вроде заточенного рыбьего зуба.
Сделав круг, во главе со своим командиром, которого отличала зеленая, сплетенная из тины косичка, особенные остромордость и вышколенность, они окружили меня.
— Корм! — взвизгнул вожак, повторив требование клиночком.
Вероятно, мои тылы тоже были бескрайни — сцена выглядела долгожданной, законной и, в исполнении этих существ, отвратительно безвкусной, что действительно удручало. Пришли бы не эти, крысоподобные, пришли бы, прилетели, приехали другие— уже частности.
Корма не было, все мои запасы подъели митинговавшие и их детишки. Отряд обыскал наши камни и, ничего не обнаружив, исчез.
Навещали они меня или нет? Исчезли надолго или рванули за подмогой и вот-вот вернутся? Я был насыщен страхом до бесстрашия, потому не думал об этом и не двигался с места. Не отменяю предположения, что я закончился значительно раньше моей речи, честно издох в тот момент, когда страх предъявил мне мое ничтожество и беспомощность, заставив испытать чувства, негожие для живого. Я боялся только распада, только себя, дрожащего над собою, этой картины — себя дрожащего — не мог видеть в других, не желал видеть, убегая от Старика и Ракуши, и, быть может, влачился лишь благодаря надежде проснуться однажды мужественным и бесстрашным, готовым — готовым вплыть в смерть с тем же спокойствием, с каким вплывали в нее (я так думал) немые рыбки, — проснуться не собой. Нежилые холодные камни, стены, вонючая вода, свет тусклой загаженной лампы, стеклянные глаза воинов, администрация и моя память — все говорило: исчезни, откажись, слейся с пейзажем, другого пути все равно нет, не будет, быть не может, и вот я застыл на дне, черный бесчувственный камень.
Я побрел искать корм, заклиная червячка возникнуть, обещая ему не глотать его целиком, но откусывать помаленьку, или, если ему так угодно, все же целиком, в любом случае поминая хорошими словами его родню. Я уговаривал так страстно, что этот червячок, казалось, уже не может не явиться на мой зов, и вот — никакого чуда — он и отыскался под одним из камушков. Камушек маленький, и червячок ему под стать, однако, небывало вкусный. Оставалась попка, горбушечка, бросок в детство, когда на глаза мне попался клинок, торчавший из песка. Обронили? Подкинули? Я подполз ближе и присел рядом, не в силах оторвать взгляда от острого жала, заговорившего моим голосом:
— Возьми, прекрати, даже сумасшествие не освободит тебя — ты ухитришься и в сумасшествии отдавать себе отчет. .
Возразить было нечего, можно было лишь добавлять еще и еще, а червячок так славно бурчал в желудке, точно съеденная джазовая мелодия, и было внутри сытно, а вокруг покойно, и я протяжно усмехнулся над собой. Дело в том, что, пока ты искал смысл, тебя находила надежда, товарка хитрющего и милостивого бога — организатора катаний до черты, за которой ни страха, ни боли и услуги богов уже не нужны. Что же касается свободы… свобода прекратить — единственная твоя свобода, и, чтобы не потерять ее, ты не прекращал и, будь уверен, не прекратишь никогда.
Отряд вернулся в полном составе. Не обнаружив меня под камнем, бойцы пришли в смятение. Похоже, исчезновение моей персоны было крайне нежелательно. Когда я наконец отыскался, на мордах изобразилась радость, ничуть, надо сказать, их не украсившая. Проворный вожак мигом выдернул из песка клинок, после чего обследовал меня на предмет повреждений и калечеств. Удостоверившись, что враг цел и невредим, он отдал приказ, двое отделились от отряда и стали располагаться у коралла, похоже, надолго. Остальные, сделав круг, исчезли. Когда на горизонте появилась небольшая группа экскурсантов, бойцы рванули им навстречу и отогнали, едва не прикончив кого-то из бедняг, желавших лишь помитинговать и отдохнуть, после чего, чрезвычайно собою гордые, вернулись к своему бивачку. Они поносили Зеленуху (не иначе, так славно звали их командира), точнее, все выкрикивали это имя или кличку, отводя душу, грозя клинками и отплевываясь.
Вскоре они заснули, а пробудившись, набросились на свои припасы, которые и сожрали без остатка. Теперь их мучила скука и, поиграв немного с клинками, повыкрикивав что-то, они кликнули меня. Пока я приближался, они успели дать присягу, послав наверх свои «клянусь» и «ненавижу». От меня они потребовали анекдота. Я не помнил анекдотов. Стража ждала. Что я мог им рассказать? Я не боялся доноса, однако, соображая, чем могу быть интересен, пришел к выводу: все, что имелось у меня в голове, годилось лишь для доноса. Они стали выражать нетерпение, и тогда я пустился рассказывать о кораллах, их колониях, живущих на скалах, прочих полипах, о камнях простых и драгоценных— читать им лекцию геолого-минералогического свойства. Должно быть, они приняли это за неслыханной длины анекдот, где в конце концов появится самочка-давалка и все образуется. Я повествовал, они, захваченные моим красноречием, слушали, разинув пасти и позабыв обо всем. С отвычки я и вправду витийствовал вдохновенно, точно занимался делом, к которому только и был прирожден и которое, по известным причинам, ненавидел, и наблюдал, чуял, как опутывают их мои слова, как пропадает моя стража в этой паутине, и поливал все усерднее. Вопросов они не задавали, ибо ничего не понимали и понимать не желали, но, когда я упомянул каменных самок с острова Пасхи, пришли в гремучий восторг и схватились за клинки. Я поспешил продолжить свою сказку, попутно подумав, кажется, о смысле творчества, по крайней мере, честного творчества в аквариуме, но отвлечь их от жажды поработать клиночками удалось ненадолго. Они вспомнили о голоде и принялись урчать внакладку, сперва негромко, потом все яростнее, ненависть возвращалась с другой стор