— Простите, если я не ошибаюсь, товарищ Николаев…
— А вы… вы-то ему кто?
— Живу в этом доме. И давно его нет?
— Не могу сказать. Я только сегодня вернулась из отпуска… И вообще. — Она показала лицом, губками, что судьба соседа ее-не интересует. Со мной она, кажется, кокетничала.
— Может быть, следует позвонить в милицию?
— Позвоните. — Она вздернула плечиками.
В глубине николаевской квартиры жалобно, как бы издалека, из-за города, из чьего-то детства кукарекнул петух.
— У вас тоже есть вода? Холодная и горячая?
— Да, наконец-то. Знаете, даже не верится. Между прочим… Спустившись вниз, я почему-то был уверен, что Николаева уже нет в живых.
У дома я встретил небольшую толпу, окружившую машину «скорой помощи». Подошел поближе. Двое санитаров с торчащими из-под ватников юбочками белых халатов вынесли из, парадной носилки. Глухо закрытое вигоневым одеяльцем тело казалось совсем маленьким, детским, даже здесь оно занимало так мало места, словно потеснившись для кого-то еще. Легко вдвинули носилки в кузов.
Я спросил.
— Савельев, из седьмой квартиры. Разрыв сердца. — Сплошная старуха обстоятельно качнула головой, но, не почуяв во мне-знакомого, понятного, отвернулась.
— От инфаркта нонче не помирают, — послышался голос за спиной.
Я обернулся. Николаев, с козьей ножкой во рту, с каким-то; узелком, откуда торчали обломки его палки, перебинтованный так густо, что не найти было целого места, с заплывшим глазом, стоял в двух шагах от меня. Шапка с оторванным ухом сидела на бинте высоко, точно птица на макушке дерева.
Он постоял чуток и, вздымая тяжелую загипсованную ногу с подвязанной внизу галошей, двинулся домой.
БАБЬЕ ЛЕТО ИНЖЕНЕРА ФОНАРЕВА
Уходя в отпуск, Фонарев не чувствовал должной радости. Усталости не было, или со временем притупилось и это — отпускное— чувство, но предстоящий месяц свободы казался сроком что-то уж чересчур большим, даже пугал. О путевке он не позаботился: надо было куда-то идти, просить, рыпаться, а уж чего он совсем не умел, это напоминать о себе, более или менее внятно заявлять о своем существовании. Может, и потому толковый инженер Фонарев всего три года назад стал ведущим и теперь, в свои сорок семь, уже вряд ли мог рассчитывать на новые высоты.
Еще зимой маячила мысль махнуть осенью в Адлер, к двоюродному брату, но в марте сын объявил о женитьбе, вскоре была свадьба. После джинсов, магнитофона, горных лыж с так называемым «семейным бюджетом» всегда случалось нечто такое, что в боксе называется состоянием «грогги», а просто у людей — сотрясением мозгов. Ну, а свадьба на сорок человек в ресторане и последующее свадебное путешествие в Прибалтику оказались вроде клинической смерти. Оставалось тихо гадать, как живут и крутятся другие, — ведь Фонарев искренне считал, что весьма прилично зарабатывает. Он, однако, никому не завидовал, частенько прокручивал в голове какое-то интервью под девизом «А как думаете вы?», то есть кто-то умный и доброжелательный и на него похожий задавал ему вопросы, в том числе о зависти, чести, а он, Фонарев, отвечал — тоже умно, с достоинством и неторопливо, — чтобы все успели записать или услышать, чуток любуясь со стороны и немного удивляясь такой своей зрелой рассудительности.
Стоял сентябрь. В первых числах было холодно, хозяйничал сильный восточный ветер. Казалось, на дворе уже глухая унылая осень с близкими заморозками и снегом, но к началу отпуска затихло, потеплело, выглянуло солнце, напомнив, что еще только сентябрь, середина сентября — самый «бархатный» сезон, «бабье лето».
Никаких планов у Фонарева не было, разве что поездить за грибами. Вроде в августе грибы «пошли», хотя Виктория Михайловна— теща — утверждала, что год не грибной — по ее приметам. Произносила это, как всегда, безапелляционно. На осторожный вопрос: «Какие же это у вас, Виктория Михайловна, такие приметы?», швыряла: «А вот не грибной!», чем приводила Фонарева в привычное и потому недолгое отчаяние. Он знал настоящий смысл ее слов, интонации, «примет». Жили-то в ее квартире, хотя жили ведь уже двадцать с лишним лет, и без бед и несчастий, и теща была не столбовая дворянка — работала всю жизнь старшим бухгалтером, и делить уже было нечего, а вот накатывало ни с того ни с сего, и продолжала за что-то мстить длинной иезуитской местью. Он пил чай и помалкивал, не грибной, так не грибной. Виктория Михайловна тоже сразу усмирилась — чего силы зря тратить, копья ломать? — почти дружелюбно добавила, что съездить в лес все равно не помешает.
— Жаль, давление, а то бы и я…
— Жаль, — согласился Фонарев, мывший чашку. И только теперь понял, что, если бы не давление, Виктория Михайновна непременно поехала бы с ним — на месте доказать, что год не грибной.
Вспомнили: нет корзины. В позапрошлом году он брал в лес полиэтиленовое ведерко.
— Езжай-ка на рынок, купи наконец корзину, — сказала теща. — Только езжай на Светлановский.
— Почему же, Виктория Михайловна, на Светлановский? — не удержался Фонарев. Светлановский рынок был в другом конце города, дальше не придумаешь.
— А потому что на Светлановский!!
Корзины продавали в дальнем ряду, у мясного павильона. Корзины были хорошие, разные, от пяти рублей до десятки — в зависимости от размера и фасона. Фонарев приценился. Конъюнктуры, конечно, не знал, кольнуло, что, может, теща права, на Светлановском выбор больше и дешевле, тут же вспомнил, что разница-то вся рубль, два, о чем размышлять, но все же решил не торопиться. Он пошел по рядам, мимо музея гранат, хурмы, винограда, груш и мандаринов, и вдруг услыхал впереди энергичный голос: «Иди сюда, дорогой! Иди, иди…» Кричал темнолицый поджарый человек, теперь он звал руками — так манят ребенка или животное. Когда Фонарев подошел, южанин ласково улыбнулся, полез вниз и выставил на пустой прилавок огромную, полуметровой высоты корзину.
— Вот! То, что тебе надо! Я в ней гранаты привез. Позавчера последние, продал. Внутрь, внутрь пощупай. Из виноградной лозы… Семь рублей.
Фонарев хотел сказать, что к такой корзине надо еще воздушный шар продавать, но облик хозяина не внушал надежды, что он поймет эту европейскую шутку.
— Большая, — сказал Фонарев.
— Зато на всю жизнь.
— Не, такая не нужна. — Фонарев услыхал, что говорит уже с акцентом, не «не», а «нэ».
Он двинулся было дальше, но темнолицый мигом убрал корзину и водрузил на прилавок другую, тоже будь здоров, но все-таки поменьше.
— Шесть рублей!
Фонарев взял корзину в руки, покрутил, что-то прикинул, приметил. Большая, конечно, жуть, да и не такой он грибник…
— А! — вскрикнул хозяин, будто в него стреляли и попали. — Отдаю за пять!
Нет, корзина определенно была неплохая, крепкая, добротная, Фонарев ткнул кулаком в бок, в дно, лоза не прогибалась, и легкая!..
Шагая с покупкой домой, стараясь трактовать взгляды прохожих как одобрительные, в худшем случае как проявление обычного любопытства: «Где взял?!», он вспомнил странное упоминание насчет гранат: «Позавчера последние продал…» Выходило, два дня человек дожидался, пока он, Фонарев, появится на рынке…
Увидев покупку, Виктория Михайловна напряглась, уже готовилась огласить приговор, но, услыхав, что куплено на Светлановском, свое намерение переменила. После тщательного изучения предмета: хождения вокруг, простукивания, растяжения, проглядывания на свет, проминания правым и левым коленом — сказала: «А что? Хорошая вещь» — и пошла разогревать Фонареву обед. Корзину, чтобы избежать сыновних ироний и сарказмов, он кое-как затолкал в кладовку.
Ехать решил послезавтра, в среду, — пусть лес немного оправится после субботнего и воскресного нашествий. Пока что в шкафу, на антресолях подыскивал одежду, с удовлетворением отмечая, что весь его гардероб, за исключением разве что выходного костюма, вполне годится для лесной чащи, бурелома, хорошего болотца. Не было сапог. Он надел шерстяные носки и примерил сапоги тещины, зелененькие — оказалось, в самый раз, нога у Виктории Михайловны была славная, мужская. Накануне во вторник вечером Ира запекла ему курицу. Все молча, в последнее время говорили мало. Корзина тоже не произвела на жену впечатления, — так, не то усмехнулась, не то вздохнула. Уставала на работе, и чувствовала себя неважно, и дома… невестка Света упорно не желала идти на сближение, жила как в гостях, «здрасьте», «до свидания», и все с обидой, которую ни за что не хотела открыть. Полагала, что молодых ногастых девушек из города Чернигова в столицах должны принимать совсем не так?.. «И откуда взялось, что глупый человек, не зная о себе ничего и ничуть не желая этого знать, прекрасно знает и помнит только свою цену — всегда абсурдно высокую, ничем не подтверждаемую, и почему-то верит в нее? Кто вселил в него эту веру? Кто и за счет кого позволил ничтожеству процветать, благоденствовать, властвовать?» — думал Фонарев, упаковывая курицу в целлофановый мешок.
Вечером, когда сын и невестка вернулись домой, он оказался в прихожей — складывал вещи.
— На охоту, отец? — спросил Андрей.
Молодая супруга прыснула, ткнулась Андрею в плечо. Верно, следовало отшутиться, но спрошено было легко, независимо и, главное, тоном пренебрежительным, который всегда заставал врасплох, разом разгонял слова, которые он, отец, наедине с собой подбирал и все намеревался сказать.
Он зарядил будильник на половину шестого и после передачи «Сегодня в мире» — Виктория Михайловна воспринимала информацию так живо и остро, так вскрикивала «О боже» или «Правильно! Молодцы! Я тоже так считаю», будто политический обозреватель обращался именно к ней, —лег спать.
Ночью Фонарев услыхал голос. Прежде ничего подобного не бывало, сны снились редко, вещие не снились никогда, видений тоже не возникало, наверно, поэтому и голос прозвучал так внятно; отчетливо.
— Слушай, ведущий инженер, — сочно, с южным рыночным акцентом сказал голос, — оставь корзину дома. Не смеши людей.
Утром, стараясь действовать потише, босой, он первым делом заглянул в кладовку. В темноте, спросонья и благодаря стоявшему в ушах ночному совету корзина показалась необъятной, бездонной, какой-то прорвой. Если даже вниз под грибы травы наложить, так это полдня одну траву рвать придется! Он отыскал ведро, слава Богу пустое, и гора упала с плеч.