етыре гриба в карманы, он побежал в Семеновку, к тому дому, открыл калитку, вошел, и тотчас на крыльце появился жирноватый мужчина лет тридцати со спичкой в зубах.
— Добрый день. — Фонарев запыхался, поздоровался в два приема.
На подмогу тотчас вышли хозяйка с мокрыми руками и хныкающий мальчик лет пяти с перевязанным ухом. Женщина поглядела на Фонарева, на мужа, снова на Фонарева. Теперь шестью глазами они пытались постичь человека в сандалетах и в пиджаке, надетом на майку, и, благодаря сосновым иглам в всклокоченных волосах, сразу похожего на ежа. В левой руке у ежа была рубашка с грибами, правой он прижимал к груди тяжелый мешок, у которого оборвались ручки. Мальчик снова захныкал, жался больным ухом к мамке.
— Когда-то мы снимали в этом доме дачу, комнату и вот ту веранду. Хозяйку звали Мария Васильевна. У нее была корова, поросенок и куры. Я тогда был совсем маленький.
— Ну и что с того? — сказал мужчина, прикусив спичку.
Тут-то Фонарев и очнулся. Он прибежал спросить до завтра ведро или корзину, а лучше то и другое, почему-то не сомневаясь, что ему дадут под честное слово. Теперь же эта затея показалась ему лесным бредом, он сам не мог понять, как такая чушь взбрела ему в голову. Он попрощался, прикрыл за собой калитку и побрел к поезду, стараясь поскорее забыть происшествие, свой увлекательный доклад.
И не припомнить, когда он шел домой с таким чувством. Хотел сыграть на звонке полечку, но передумал — слишком легкомысленно, явно. Прямым пальцем он позвонил длинно, с нажимом, как подобает настоящему хозяину, после долгого отсутствия вернувшегося из дальних странствий, знающему, с каким нетерпением его ждут, и потому оттягивающего счастливый миг. Хотелось, чтобы все были дома.
Открыла теща.
— Ну-ка, Виктория Михайловна, принимайте… — Фраза была заготовлена, но вырвалась немного раньше, он начал первые слова, когда дверь еще не вполне отворилась.
Фонарев, Виктория Михайловна, подхватившая мешок, не успели войти в кухню, как появились Ира, Андрей. Разложили на столе газету. Фонарев неторопливо доставал боровики и укладывал один за одним.
— И где это ты? —Жена улыбнулась, оказывается, те ямочки на щеках еще были.
— Есть одно место, — Фонарев положил на стол последний, сорок седьмой, — в районе Симакино.
Сработало безотказно. Услыхав про Симакино, Виктория Михайловна пошла к себе и вернулась с «маленькой».
— Ира, корми мужа!
— Нас со Светой в лес не возьмешь? — сказал Андрей.
— А что? Давайте, завтра выходной. — Фонарев не сдерживал радость.
Он поглядел на сына, сын на него; похоже, оба удивились, что так давно не смотрели друг другу в глаза.
Чудный вечер был. Андрей попросил не трогать грибы до прихода Светы, пусть полюбуется. Сам вызвался раздобыть проволоку. Увидев грибы, потрогав, подержав каждый в руках, перемолвившись с ними, словно это цветы, куклы или дети, невестка изъявила желание чистить или «что там с ними нужно делать», и вместе с Ирой они скоблили, резали — готовили для сушки. «Ирина Ивановна, смотрите, у меня опять чистенький, как масло! Виктория Михайловна, а этот будем резать или целиком? Давайте целиком…» — слышал Фонарев, и на душе был праздник от домашнего мира и лада, которые увенчали этот необыкновенный день. Он бродил по квартире, присаживался, вставал, курил, осторожно, чтобы не нарушить ненароком идиллию, заглядывал в кухню, где сын уже нанизывал куски на проволочные шампуры, которые теща закладывала в духовку. В квартире пахло грибами, по вкусу пряный запах не уступал любимому — сжигаемых сухих листьев.
Когда улеглись, Фонареву захотелось обнять Иру, быть молодым, жадным, неугомонным. Он не сразу решился, будто собирался сделать что-то уже неуместное, глупое, лишнее, нарушить — вот дожили — нажитое с годами, право оставлять друг друга в покое. Осторожно протянул руку, жена сразу отозвалась — ждала?
В половине шестого он постучал в маленькую комнату. Поставил чайник, снова постучал. Обкатился холодной водой и еще постучал, посильнее.
— Чего? — Андрей прошлепал к двери.
— Встаете?
— А?..
— В лес идете?
— А… Не, поспим… — зашлепал обратно.
В этот день и в дни последующие он доезжал до Семеновки и с корзиной из виноградной лозы через деревню — только не по Земляничной улице, а по параллельной Луговой — шел на заветное место. Боровиков было много, не «косой коси», а как раз столько, чтобы не наскучить человеку, длить его радость — теперь уже спокойную, без плясок и воплей. Он скоро привык к этой милости, уже не сомневался, что так все и должно быть, раньше или позже что-то такое даже обязательно должно было случиться в его жизни, и, когда приходилось искать минут пятнадцать или двадцать, не паниковал, не злился: был уверен, что осечка временная.
В эти дни он пребывал в полной гармонии — как с миром в целом, так и с отдельными его частями. Не было претензий к будущему, не было наивной мысли сожалеть о чем-то прошлом, несбывшемся, и потому он сполна наслаждался лесной благодатью, звуками, тишиной, теплом и дождями. И стало казаться, дело вовсе не в корзине, которая наполнялась, тяжелела, и, опустей вдруг лес, это чувство уже не исчезнет, никогда его не покинет. Впервые Фонарев не стеснялся своей беззаботности, как будто сделал все, что ему полагалось, а уж как сделал — не ему судить, и, кроме тех, свадебных и прибалтийских, не было долгов, и не было просьб и пожеланий.
Городской его дом все отдалялся, превращаясь в тесный игрушечный шар, погремушку, набитую усталостями, обидами, упрямством, нетерпениями и лишними словами.
Впервые он ощущал одиночество не как скуку, беспокойство или страх, а как единственное, что на самом деле принадлежит ему.
Знакомым маршрутом на ремне он волок корзину к поезду, не подозревая, что тянет вес, в общем-то, ему непосильный мобилизовались какие-то скрытые, доселе никак не проявляющиеся резервы. Однажды, когда электричка уже скользила мимо платформы, он оступился, чуть не упал, грибы рассыпались, часть отвалившихся шляпок даже скатилась вниз; пришлось собирать и ехать на следующей, через час пятьдесят.
Увидав его корзину, люди замирали, улыбались, пугались, останавливались, некоторые старухи крестились, дети останавливали мамаш; люди что-то вспоминали, строили планы, вздыхали, кое-кто отважился с Фонаревым заговорить, и все глядели на него, на грибы, пытаясь как-то связать эти два явления, не прибегая к помощи чуда.
Обрабатывали с Викторией Михайловной, один вечер помогала Ира.
Доставив четвертую партию — сто двенадцать штук, опустив за порогом корзину, чувствуя, что уже не в силах донести ее до кухни, он сразу понял: что-то произошло. Даже сквозь грибной дух, видимо, уже навсегда пропитавший жилье, он почуял, что был скандал. Лицо тещи, пришедшей на кухню за валокордином, но-шпой и термосом, подтвердило: Ира и Света. В их тяжбы Виктория Михайловна не вмешивалась, запасшись лекарствами, термосом и сухарями, запиралась в своей комнате и оттуда не выходила, как правило, и на следующий вечер тоже. У Андрея играла музыка — негромко, утешительно. Ира вязала, подключив энергию обиды к спицам, и казалось, кусок носка и был тем, что она не договорила, не докричала невестке.
Жена не подняла головы, Фонарев знал, что лучше не трогать, ничего хорошего не услышись. Все же постоял в дверях и пошел обратно — переодеваться, мыться, выуживать лосиных блох, ужинать и разбираться с грибами. Чем он мог им помочь? Что он мог сказать? Одна хотела бы жить отдельно, и другая хотела бы жить отдельно, и эти перебранки нужны, чтобы показать, кто сильнее этого хочет и больше заслуживает и у кого меньше терпения ждать.
Он провозился до глубокой ночи. Приходил Андрей — ставил чайник, относил Свете еду. Сказал: «Привет». Ира заглянула уже в халате, ей очень хотелось договорить — подвернулся Фонарев.
— Я тебя прошу, хватит, ну, хватит нам грибов!! Надоел этот цирк! — В голосе мамино железо, уже чистое, без примесей.
Виктория Михайловна была другого мнения. Утром, складывая готовый ценный продукт в синюю наволочку, нацепляя пухлую наволочку на безмен, успокоила:
— Иру, что ли, не знаешь… Вчера сказала, сегодя забыла. Езжай. Год хоть и не грибной, но в таких местах, как Сима-кино… Да и деньков-то тебе осталось.
Вечером, подъезжая в поезде к городу, он принял решение домой грибы не везти, может кончиться истерикой, Ира под горячую руку возьмет да и выкинет все, в придачу и наволочку, и колпаки, — он представил, как легко, бесшумно проскальзывают они в унитаз. Мишка с Ольгой были в Юрмале, а то отвез бы им.
Он притащился в зал ожидания, сел, аккуратно поставил корзину между ног, прикрыв газетой. Была половина девятого, скоротать предстояло часа три. Рядом освободилось место. Он переставил корзину на скамью, подложил свою вязаную шапочку с помпоном, примерился щекой — нормально, взглянул, не примялись ли грибы, снова прилег, немного поерзал и уснул.
Проснулся Фонарев в начале двенадцатого, приладил поудобнее ремень и, не торопясь, чтобы подрастянуть час езды, поволок корзину в метро.
Его расчет оправдался. У Иры и Виктории Михайловны было темно, только у Андрея горел ночник. Он решил нигде не зажигать свет, осторожно снял обувь, в носках прокрался на кухню. Вставив бумажный пыж, плотно прикрыл дверь. Включил духовку, расстелил на полу газету, придвинул ее поближе к короткому красноватому свету домашнего очага, расставил корзину, миски, приготовил шампуры, после чего сел по-турецки на пол и принялся за грибы.
ЭРА МИЛОСЕРДИЯ
Учительница средней школы Ирина Петровна была в том счастливом возрасте, когда чугунное чувство реальности еще не перебивает смутной жажды дел хороших и добрых. Даже необычайных. И преподавала она не что-нибудь, а литературу, тайно ощущая себя более причастной к братству муз и гениев, чем к коллективу коллег-учителей, считавших ее предмет чуть ли не второстепенным. Особое раздражение, почти неприязнь питала она, конечно, к преподавателю физкультуры, мужчине вызывающе здоровому, даже в феврале румяному и обветренному, как торговки пирожками у метро. Физкультурник круглый год ходил по школе в тренировочных штанах, отчего Ирину Петровну при его приближении бросало в краску. К тому же, по дикому совпадению, фамилия у этого человека была Чацкий, да, буквально Чацкий, что приводило женщину в тупое отчаяние. Бывало, в худые минуты вдруг лезла ей в голову дикая мысль, будто бы тот, настоящий Чацкий, крикнув карету, пойдя искать, «где оскорбленному есть чувству уголок», плутал, плутал по свету и вот ничего лучшего не нашел, как ходить круглый год в тренировочных штанах, напоминавших Ирине Петровне соседское нижнее, беспардонно сушившееся на их коммунальной кухне. Вдобавок в седьмом «б» его урок стоял в расписании перед ее уроком. Дети являлись на литературу шальные и потные, слушали Ирину Петровну, а видели перед собой «козла», через которого Чацкий из года в год, изо дня в день всю школу нещадно гонял. Все это казалось учительнице едва ли не главной причиной того, что дети никак не хотели тянуться к прекрасному, и, сколько она ни подыскивала ключик к их юным сердцам, как ни подбиралась туда с Пушкины