Поздний гость. Стихотворения и поэмы — страница 4 из 22

I СТИХИ

По страницам ветер бродит;

Из распавшейся строки

Сквозь трамвайные звонки

Поздний гость ко мне выходит.

Кто он? Чем он сердцу дорог?

Думать трудно, думать лень —

ПЛАЧ ЯРОСЛАВНЫ

Копiа поютъ на Дунаи. Ярославнынъ

гласъ слышитъ; зегзицею незнаемъ

рано кычетъ…

Слово о полку Игореве

1

Темный лоб в огневой насечке, —

Не атлас, не шелк, не парча —

Раздобыли во всем местечке

Залежалый кусок кумача.

Темный лоб перерезан шрамом,

В веки врезаны два пятака, —

Есть в местечке такая яма,

Где бессрочны все отпуска.

Проходили, прошли, и мимо, —

Снегом, ветром следы замело —

Что, товарищ, так нелюдимо

В три морщины ты сжал чело?

Не тужи, не робей, не надо, —

Задувает в зарю трубач,

Это конница Сталинграда

За тобой развернулась вскачь.

Ухарь ветер усы косматит,

От галопа душе бодрей,

Разошелся, снарядов хватит,

В ярой одури гром батарей —

Будет, будет вином багряным

Угощать молодых подряд

В чистом поле на свадьбе пьяной

Молчаливый курносый сват.

Будет кланяться миру в пояс,

Обнимать за дружком дружка, —

Слышу, слышу — княгинин голос

Окликает сквозь дым века.

2

В Новеграде, в Путивле старом,

Лишь заря прозвенит в окно,

На стене городской, над яром,

Раздувается полотно.

То не лебедь поет, тоскует,

В море синее бьет крылом, —

Ярославна в зарю кукует,

Припадает к земле челом.

— Полечу, — кычет, — вдаль зегзицей,

— За Каял, за реку быстру. —

Ярославна-свет вещей птицей

Просыпается поутру.

— Долечу, — кычет, — к тем ли воям

Что курганная степь взяла, —

Ржала медью, к лихому бою,

За холмами ночная мгла.

Где рядами легли шинели

На зеленый, на конский луг,

Плавит жажда на княжьем теле

Огневую свою стрелу.

Я рукав омочу бобровый

В тот Каял, в ту реку быстру,

На виске его шрам суровый,

Росчерк сабельный оботру…

Солнце, солнце, почто простерло

Ты лучи над родным полком?

Пылью каменной выжгло горло,

Заслепило глаза песком.

Губы милого жаром серым,

Смертной жалобой сведены —

Ярославна уходит в терем

На заре с городской стены.

3

Снилось мне, — на горах, на черных,

Пеленали в холсты меня,

И коньки в теремах узорных

Поломались к закату дня.

Замешали в вино отраву,

Дали выпить мне то вино,

В синем кубке лихие травы

Оплели корневищем дно.

У колчанов открыли тулы,

Часто сыпали мне на грудь

Крупный жемчуг, и долгим гулом

Ворожила ночная муть…

Смутный сон. На походном ложе,

На тесовом, я ждал утра,

И твой плач, на туман похожий,

Стлался медленно вкруг шатра.

Барабаны пробили зорю,

Батарейный трубил трубач —

Между Волгой и Черным Морем

Встал к полудню твой древний плач.

Все бугры зацвели полками,

И я слышал, — трубя, звеня,

Прорастала земля веками

У копыт моего коня.

И я видел, — в сквозные ткани,

В жемчуг матовый убрана,

Уплывала в речном тумане

За певучей волной волна.

4

То не лебедь поет, тоскует,

В море синее бьет крылом, —

Ярославна в зарю кукует,

Припадает к земле челом —

Ты не плачь, Ярославна, в зори,

Ты в зарю на стене не плачь, —

Скачет долом, летит с угорий

Твой кудрявый лихой трубач.

Вон ширяет всё выше, выше,

И куда ни взмахнет рука, —

Красным золотом камень вышит,

Кровью вздыбленной седока.

В Новеграде, в Москве, во Пскове

И на Волге шумит-звенит,

В снежный голос косматит брови,

Распускает в метель ремни.

Выкликает орлов на зори,

Орлий клекот по всей земле,

От соленых чужих поморий

До путивльских родных полей —

Кони ржут за Сулой, за Доном,

Щит багряный ведет полки,

В дымный трепет, в степные гоны

Брошен перстень с твоей руки.

Запушился морозной пылью,

Закружился в седой волне,

Пал в года лебединой былью,

Вещим словом на сердце мне.

Где каспийская степь безводней,

Распаялся, прожег песок —

Но не плачь, ты не плачь сегодня

На стене в заревой восток.

Скачут кони, несутся лихо,

Всем видны, далеко слышны —

Ярославна уходит тихо

На заре с городской стены.

ИГОРЕВЫ ПОЛКИ

И та же степь, и тот же зной,

Лазурь над глиной и песками, —

Знакомый путь передо мной,

Поросший ржавыми веками.

Сверкнет дорожный бубенец,

Переплеснется воздух четкий,

И за курганами беглец

Вздымает пыль стальной походкой.

Опять ордынская стрела

В колчане зреет и томится,

И в узкой балке расцвела

Багряной былью сукровица.

Неистребимы и легки,

Кудрявым Игорям на смену,

Спешат веселые полки

Забрызгать степи конской пеной.

Сухие стебли ковыля

Срезают кони удилами, —

И стала русская земля

За невысокими холмами.

Всё та же степь, и тот же хруст,

Блуждают сумерки в овраге,

И неприметный к ночи куст

Стал тяжелей от росной браги.

Печаль дорожная звенит

Крылом подбитым журавлиным,

От граней дымчатых в зенит

Струится тень широким клином.

Несется полночь на коне,

Томится ратник в поле чистом,

На половецкой стороне

Смерть пляской тешится и свистом.

Предгрозовой тяжелый пар

Гнет долу тощие бурьяны,

И синей молнии пожар

Поют тревожные баяны.

Но жаркий шлем закинут в Дон,

Заря скрипит над волчьим логом, —

Летит с попутным ветром звон

Лебяжьим пухом по дорогам.

Мне по обочинам пустым

Дано трубить в мой рог суровый

И призывать далекий дым

В забвенье рухнувшего крова.

Но снилось — вызрела стрела,

И дева вещая Обида

По бездорожьям и телам

Прошла от Кеми до Тавриды.

Как птица древняя, в ночи

Кричала сонная телега,

И пересохшие мечи

Тупились в ярости набега.

Горели заревом костры,

Дымилась степь кремневой пылью,

И все овраги и бугры

Цвели всю ночь багряной былью.

И знал, — от зарева проснусь, —

Звеня железными полками,

Придет и снова станет Русь

За невысокими холмами.

Костями рылась борозда,

Ломались крепкие орала,

И темной гибели узда

Ладони кровью обагряла.

Но трудный полдень согнут в рог, —

Веселый Игорь скачет прямо

И в каждый встреченный порог

Звенит победными ветрами —

Широкий ветер освежит

Немой простор земного круга,

Перемешает рубежи

И дали вымеряет туго.

Росой коснется пыльных губ,

Дождем прольется над долиной

И в кирпичи высоких труб

Плеснет размеренной былиной.

1925–45

БЕРЛИН 1923–1939

* * *

Снова хмель загулял во сне,

Сад в три дня молоком облит, —

А в лесу, на овражном дне,

Половецкая девка спит.

Березняк да крапивный дух

Приведут под уздцы коня, —

За конем прибежит пастух,

Завернет поводок вкруг пня.

Паровоз за бугром свистит,

Бродит в снах колокольный звон —

Ты коня, молодец, пусти —

Половчанку бери в полон.

Выйдет ночь проверять весну,

Стянет звездный тугой кушак, —

В молодом весняном плену

Зацветет на сорочке мак.

1925

ЗЕМЛЯ

Ярится степь, — уже не дева,

Дождем и солнцем пронзена,

Земля для пламенного сева

Блистательно обнажена.

Сгрудились борозды за плугом,

Безмолвен пахарь и суров,

И черный пар пояшет туго

Сосцы набухшие бугров.

Взыгравший ветр вгоняет щедро

Тепло в земные глубины,

В зерном беременные недра

Подъятой плугом целины.

Как укрощенная рабыня,

До дна распаханная новь

Несет, покорная отныне,

Железа терпкую любовь.

А там, в овражной буйной чаще,

В насторожившемся яру,

Зверье бродяжное всё чаще

Взывает к звездному костру.

И вечерами дней погожих,

Когда закат кропит поля,

Волчат, детенышей пригожих,

Рожает рыжая земля.

И в тяжкий час степной натуги,

Обрекший жатве тонкий злак,

Волками полнятся яруги

И заповедный буерак.

Когда же в голые просторы

Морозы выжмут кровь рябин,

Волчата хмурые, как воры,

Крадучись, выйдут из глубин.

Уйдут в осенние туманы,

Разыщут гибель в ржавой мгле,

И ветр, остуживая раны,

Пригнет их к матери земле.

1923

* * *

Глухая ночь. Фонарь, зевая,

Оберегает черный мост,

Метель, как лошадь скаковая,

На крыше распустила хвост.

То пляшет на сугробе взрытом,

Играя, рвется на дыбы,

То бьет в чугунные столбы

Своим рассыпчатым копытом.

И вдруг зальется ржаньем грозным,

Галопом скачет вдоль стены,

Попона облаком морозным

Летит с крутой ее спины.

Как часовой стою на страже,

Слежу за ней из-за угла,

Я жду ее, зову и даже

Касаюсь зыбкого седла.

И вот — вскочу, заправлю ноги

В сверкающие стремена

И бурным вихрем, без дороги,

Помчусь по воле скакуна.

1929

ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА

На обозленный и усталый,

На город пыльных чердаков

Звезда вечерняя упала

Из мимолетных облаков.

И сразу стало по-иному, —

То горячее, то нежней,

По улицам — от дома к дому —

Взлетели тысячи огней.

Мгла исступленно просветлела,

И, в новый ритм вовлечена,

Душа медлительное тело

Оставить вдруг обречена.

Еще привычно попираю

Гранит сердитым каблуком,

Еще неловко протираю

Очки фуляровым платком, —

А из-под ног земля уходит

В лазурь, в туманы — навсегда —

И лишь вечерняя звезда

Одна навстречу мне восходит.

1929

* * *

В холодный дым, в туман морозный,

Сегодня город погружен,

Над белой аркой всадник грозный

Сияньем тусклым окружен.

Его лицо забили туго

Непроницаемые льды,

И медленно пушится вьюга

В широких кольцах бороды.

С карнизов косо пыль сдувая,

На острых выступах свистит

И мутным облаком летит

По голой линии трамвая.

Глуша прохожего звонками,

Срывает шляпы и платки

И мчит огромными прыжками

Увертливые котелки.

А вслед за буйными вещами,

Рождая черные смерчи,

Взлетают с треском над плечами

Широковейные плащи.

Громовый грохот и стенанье,

Обвалы каменной стены —

То ветер из моей страны

Приносит мне напоминанье.

И всё внезапной тьмой сокрыто, —

Шумит метель по всей земле —

Лишь там над бездной, в белой мгле

Чернеет конское копыто.

1929

ВОЛХВЫ

Взошла звезда над каменной трубой,

И вот — не сплю, не двигаюсь, бледнею —

Да, три волхва бредут уже за нею,

Роняя тени в сумрак голубой.

Их кудри белы львиной белизной

(Вся седина моей земли бесплодной), —

Их губы дышат горечью степной,

По-летнему прозрачной и холодной.

Но бьют часы. В бесформенном углу

Отчетливей границы очертаний; —

Три полотенца свесились во мглу

Предутренних пустых очарований —

Нет, не жалей, душа моя. Храни

Все голоса, пропевшие однажды,

Все марева, возникшие от жажды,

Всех дальних звезд неверные огни.

РЮГЕН

На горизонте редкий мрак,

Дождей широкие ладони, —

Как пламень жертвенный, маяк

Зажегся в сумрачной Арконе.

Идут на север стороною

Едва приметные суда,

В тиши тревожной иногда

Лишь чайка вскрикнет надо мною.

Всё глуше, глуше шорох важный

Доходит из дубровной мглы, —

И вдруг со стоном ветер влажный

Сгибает черные стволы.

О, как терзает, как возносит

Он ветви в бурной вышине,

О, как он мучит сердце мне,

Как этой муки сердце просит.

* * *

Зверь обрастает шерстью для тепла,

А человек — любовным заблужденьем, —

Лишь ты, душа, как мохом поросла

Насильственным и беглым наслажденьем.

Меня томит мой неизбежный день,

Ни счастья в нем, ни даже возмущенья —

Есть голода высокая ступень,

Похожая на муки пресыщенья.

* * *

И дождь, и мгла. Не всё ль равно?

Артист в душе, творец без цели, —

Он нежной музыки зерно

Качает в жесткой колыбели.

Пусть спотыкается смычок,

Из грубых пальцев выпадая, —

Но царственно провалы щек

Захлестывает прядь седая.

Невыразимая мечта

Им безраздельно овладела, —

И строже тонкие уста,

И выше сгорбленное тело —

Дождями вымытый сюртук

Вбирает жадно ритм и звуки, —

О, пламень глаз, о, сердца стук,

О, в ветер брошенные руки!

Зачем же хмурая толпа,

Зажатая под воротами,

Так равнодушна, так скупа,

Так небрежет его мечтами?

И вот — высокое чело

Склонилось долу и остыло, —

Как будто то, что быть могло,

Ничтожнее того, что было.

1928

* * *

Порой, как бы встревоженный слегка,

В пустом кафе не замечаю скуки,

И кажутся чарующими звуки

Небрежного и грубого смычка.

И вот — гляжу по-новому туда,

Где, к телу скрипки припадая бровью,

Худой румын торгует без стыда

Поддельной страстью, злобой и любовью.

Так длится ночь. Дымятся зеркала,

В окно плывет несвежая прохлада,

На скатерти сигарная зола

Крошится в бурых пятнах шоколада.

Я слушаю. И мысль во мне одна, —

Душа, как поле осенью, изрыта,

Захлестана, дотла разорена,

И оттого — всем радостям открыта.

1928

ТЕНИ ПОД МОСТОМ

Где ночи нет, а день не нужен,

Под аркой гулкого моста

Азартом заменяя ужин,

Они играют в три листа.

На свалке городского хлама,

В лоскутьях краденых мешков, —

Не всё ль равно? валет и дама

Решают судьбы игроков.

Вот загораясь жаждой гнева,

Убийца с золотым зрачком

К веселому соседу слева

Уж надвигается бочком.

Но, с ловкостью привычной вора

Тасуя карты, шутки для,

Сосед опасному партнеру

Сдает учтиво короля —

Так, забавляясь и играя,

Подобные летучей мгле,

Легко любя и умирая,

Они проходят по земле.

О, не гляди на них тревожно, —

Освобожденным и нагим

Доступно всё и всё возможно,

Что снится изредка другим.

1928

* * *

Когда прожектор в выси черной

Свой узкий распускает хвост

И над общественной уборной

Подрагивает гулко мост, —

И затекает дождь за ворот

Растерзанного пиджака,

Мне кажется, что мост и город

Вдруг уплывают в облака —

Кто может знать? Но бег тревожный,

Весь этот шум и лязг и звон —

Весь этот мир — быть может, ложный

Мучительный и краткий сон.

И вдруг под фонарем проснется

Бродяга в ржавом котелке,

Он рук моих крылом коснется,

Он уведет меня к реке.

И я увижу с изумленьем

Сквозь своды тяжкие воды

Лазурь, пронизанную пеньем,

И белых отроков ряды.

И крылья обретая тоже,

Уже летя, уже трубя,

Я в том, который всех моложе,

Узнаю с трепетом тебя.

1928–1952

БЕССОННИЦА

1

Снова въедливая хина

Сводит судорогой рот,

На висках горячий пот —

Посиди со мною, Нина.

Опусти плотнее штору,

Лампу книгами закрой,

Вечер скучный и сырой

Пролетит легко и скоро.

Будем слушать понемногу

Шум докучливый дождя

Иль, на рифму набредя,

Заглушать стихом тревогу.

Трудно, трудно в вечер длинный

Призывать напрасный сон,

Выжимать в стакан лимон,

Слушать шорохи в гостиной.

Ночь придет, луна засветит

Узкой щелью на стене,

Позову ль кого — и мне

Только голос мой ответит.

Жар и бред. Мечты пустые —

В целом доме — никого,

И на улице мертво,

Только сумерки густые.

Только легкой каруселью

Тени носятся вокруг,

Только сердца тайный стук

В полуночном подземелье.

2

К незатейливой постели

Ближе столик подтяну,

Лист бумаги перегну,

Чтоб края не шелестели.

Резкой лампочки стекло

Счетом прачки перекрою,

Пуховик взобью горою —

Тихо, чисто и тепло.

Скука день свой отстучала,

Отлетел короткий срок,

Помяну его меж строк, —

Завтра буду жить сначала.

Острый след карандаша

Закруглился понемногу, —

Так выходит на дорогу

Полуночная душа.

Что ж? Не всё ей по заказу

В пятнах окон городских

Под дождем искать таких,

Что не выспались ни разу.

Счастье рядом, счастье тень,

С каждым шагом неразлучно,

Да шагать без цели скучно,

А бежать за целью лень.

Оттого в метель ночную

Хорошо лежать без сна,

Ближе к тени, чтоб она

Прилегла к душе вплотную —

Поздно. Счастьем окружен,

Глаз усталых не смыкаю,

Рифму милую ласкаю

И не верю в добрый сон.

1930

* * *

Я полюбил Берлин тяжелый,

Его железные мосты,

Его деревья и цветы,

Его проспектов воздух голый.

Иду неведомой дорогой

В туман, рассветом залитой, —

Гранитный профиль, голос строгий

Пленяют важной простотой.

Чернеет линия канала,

Горят сигнальные огни,

От холодеющей ступни

В подводный сумрак тень упала.

За ней — перил чугун фигурный,

Под аркой — отраженный свод, —

Нет, не Венеции лазурной

Равняться с блеском черных вод.

Здесь, только здесь и может сниться

Сон, невозможный наяву, —

Лед, сжавший черную Неву,

И в бездне — Зимняя Столица.

1930

ПУДЕЛЬ

Да, есть, о — есть в обычном мире

Необычайные шаги —

Сижу в прокуренном трактире,

И шум, и гам, и вдруг — ни зги.

На электрические свечи,

На неживые зеркала,

На обессиленные плечи

Внезапная нисходит мгла.

И в онемевшем разговоре

Звук тщетно бьется и молчит,

Лишь в северном пустынном море

Подводный колокол звучит.

И кто-то в темень грозовую

Вознес на мачте два огня,

И кто-то трижды вкруг меня

Черту смыкает огневую —

И вижу мрак дуги надбровной

И выступ острого виска,

И слышу чей-то шаг неровный

И скрип стального коготка,

И пусть одно мгновенье только

Мой краткий продолжался сон,

Пусть затанцованная полька

Опять терзает граммофон, —

Уже молчу, уже не верю

Ни пьяницам, ни кельнерам,

Гляжу внимательно на двери —

И ничего не вижу там.

Но жженой серы запах душный

Горчит забытое вино,

И просит растворить окно

Мой собеседник простодушный.

А чуть поодаль, в стороне,

Хозяин пуделя ласкает,

И черный пудель глухо лает

И порывается ко мне.

* * *

Иду по набережной черной

В закрытом наглухо пальто,

Слежу за тенью беспризорной

И думаю не то, не то.

Когда в стволе сухом и жестком

Взыграет соками весна

И над широким перекрестком

Взойдет широкая луна,

Когда в канаве заржавелой

Ростки завьются зеленей,

И станет ветер неумелый

И ласковей, и солоней, —

Не выдержу, в ночную глотку

Швырну ключи от всех дверей

И жизнь, как парусную лодку,

Пущу гулять, без якорей.

1930

* * *

Чуть подует ветер влажный

Заструит в окне листву

Весь в чернилах лист бумажный

Косо ляжет на траву

И шурша в траве зеленой

С теплым утром заодно

Рифма девочкой влюбленной

Запоет в мое окно.

Так, от шалости воздушной,

От движенья ветерка,

Станет плотью непослушной

Простодушная строка.

1931

* * *

К прохладе гладкого стола

Прильну щекой, ресницы сдвину, —

И от угла и до угла

Вдруг вижу плоскую равнину.

Далекий голос за стеной,

В вечерних сумерках гитара,

А подо мной и предо мной

Моя привычная Сахара.

В пустыне марева и сны,

Воздушные лучатся токи,

Я сплю. И брызги тишины

Мне горько увлажняют щеки.

А там, где черный лак стола

Пронизан пламенем стакана,

Как бы два яростных крыла

Восходят в золоте тумана.

И с замираньем сердца жду,

Вот, вот взлетит в огне и громе,

Со звоном лопнут стекла в доме,

И, оглушенный, упаду.

1931

* * *

В тот день отчетливей и резче

Труба под солнцем протрубит,

И древле связанные вещи

Сойдут с расплавленных орбит.

Смеясь и плача, ангел звонкий

Провеет вихрем по земле

И распадется пылью тонкой

На письменном моем столе.

И вспыхнет легкая страница

Тревожного черновика,

И в сердце вытлеет строка,

И перестанет сердце биться.

Но знаю, знаю, в мире новом,

Затеряна, оглушена,

Душа, — земным коротким словом

Ты будешь насмерть сражена…

Тогда в своей печали строгой

Чужое имя назови,

Исполненное боли многой

И меда горького любви.

* * *

Должно быть, нá море туман, —

Волна на брызги не скупится;

Должно быть, старый капитан

До самой смерти не проспится.

Клянясь убийственной божбой,

В вонючих переходах трюма

Кто топором, кто острогой

Уж запасается угрюмо.

Пожалуй, кровь и потечет,

Смешается с тюленьим жиром,

И ветер яростный над миром

Со стоном тучи повлечет.

И в ночь кромешную, сверкая,

Ракетой вырвется беда,

И закипит волна морская,

Ломая встречные суда, —

Обрушатся дожди потоком

В густую, в грозовую тьму,

И только я, во сне жестоком,

Игры веселой не пойму.

Перебегая рысью валкой

Сквозь дымные струи и свист,

Зло отшвырну намокшей палкой

Приставший по дороге лист,

Забьюсь в подъезд чужого дома,

Затиснусь в дальний уголок, —

И полетит под грохот грома

По лужам чей-то котелок.

1931–1945

* * *

Сегодня снег. Окно вагона

Легчайший запушил мороз,

Еще четыре перегона —

И переменят паровоз.

Сорвутся лыжники гурьбою

И разбегутся кто куда,

И только я с моей судьбою

Считать останусь провода.

За телеграфными столбами

Холодный воздух пуст и гол,

Лишь справа черными зубами

Поскрипывает частокол.

И слишком, как-то слишком близко,

Открытая со всех сторон,

Топографическая вышка

Прочерчивает небосклон.

Так вот она, земля живая, —

Она мне снилась не такой —

Вернусь по линии трамвая

В привычный сумрак городской.

Пойду по улицам без цели

Бродить и слушать до зари,

Как злобно звонкие метели

Гнут городские фонари.

1931

* * *

Бреду в сугробе, и без шубы

Летишь навстречу ты сама,

Кружась; тебя целует в губы

В тебя влюбленная зима.

Я восхищаюсь и ревную,

И насмотреться не могу,

А ветер кофточку цветную

Оглаживает на бегу.

Смеясь, несется лик румяный,

И вдруг — беда, скользит нога, —

И ты на пышные снега

Упала северной Дианой.

ГОСТЬ

Колоколец не звучит,

Гулкий ставень не стучит,

Ель под снегом не скрипит.

В доме пусто, город спит.

Я лежу в моей постели,

Книга плавает в руке, —

Слышу — в старом сундуке

Мыши будто присмирели —

Что читаю? Всё равно мне,

Этой книги не пойму,

Этой жизни не приму,

Этой памятью не помню.

По страницам ветер бродит;

Из распавшейся строки

Сквозь трамвайные звонки

Поздний гость ко мне выходит.

Кто он? Чем он сердцу дорог?

Думать трудно, думать лень —

Наплывает зимний день

Из-за выбеленных шторок.

Вот сомкну глаза от света, —

Не припомню ль в полусне,

Кто там бросил в сердце мне

Белый отблеск пистолета?

Поздно. Ставень не стучит,

Колоколец не звучит,

Не качается сосна.

Косо дует от окна.

1931

* * *

Так ясно вижу — без сигнала,

Без объявления войны,

За мирным чтением журнала

Мы будем чем-то смущены.

И кто-нибудь движеньем резким,

Как бы очнувшись ото сна,

Сорвет внезапно занавеску

С побагровевшего окна.

И вдруг увидим, — из тумана,

Из черных, из пустых ночей

Взойдет в сиянии лучей

Кровавый глаз аэроплана.

Услышим в бешеном молчанье

Щелчок стального рычага

И равномерное дыханье

Многоочитого врага.

И, яростью немой томимы,

В одно мгновенье, там и тут,

Сверкающие херувимы

Над ночью пламя пронесут.

Как громко завопят сирены,

Завоют дикие свистки,

Как забеснуются гудки,

Как рухнут каменные стены. —

Под сводом ненадежным храма

Вотще органы загремят

И густо свечи задымят, —

Земля начнется без Адама.

1931

* * *

Я грезил в сонной тишине,

Ненарушимой и безбрежной,

И было странно слушать мне

Твой плач, и жалобный и нежный.

В пустынной спальне, без огня,

Я был объят мечтой иною, —

Ночь, ночь овладевала мною,

Качала и влекла меня.

Твои упреки облекал

Глухой прибой в размер певучий,

И вот — в молчанье стих летучий,

Стих быстротечный возникал.

А я лежал, закинув руки

К каким-то темным облакам,

Я плыл в невозмутимой муке

Навстречу дальним маякам.

И папиросы пепел жаркий,

Дрожавший где-то в стороне,

Мерцал сквозь сон звездой неяркой

В подводной, в черной глубине.

Но, захлебнуться в ней готовый,

Почти уже касаясь дна,

Я различал твой профиль снова

На фоне мутного окна —

О, если б знала ты, какие

Хлестали волны в этот час,

Какие зарева морские

Во мраке озаряли нас.

1931

НОЧЬЮ

Поздней ночью зажигаю

Одинокую свечу.

Не до сна мне. Я шагаю,

Вспоминаю и молчу.

Тихо, мирно за стеною,

Городская ночь пуста.

Даже ветер стороною

Не заденет в ней куста.

Даже куст в сыром тумане

Черной веткой не качнет —

Даже кот мой на диване

Сонных глаз не разомкнет.

1934

* * *

Зима. Трубящая эстрада,

Веселый выворот флажка, —

Кружится резвая наяда

На гладком зеркале катка.

Влюбленных возгласов не слышит,

Не размыкает нежных губ —

Полярным жаром солнце пышет

На медном развороте труб.

Стуча коньками, выбегает

На лед румяная орда,

И вдруг звезда, треща, врастает

В твердыню лопнувшего льда.

Отважно розовеют лица,

Вдали дымится белый прах, —

Вся в горностае и в стихах

Сегодня зимняя столица.

Поклон, наклон, — и вот, с разгона, —

(Метка рука) — издалека —

Удар лукавого снежка

В седое золото погона.

Какой ожог! Но скоро, скоро! —

Преодолен мундирный плен, —

Летит с морозной трелью шпора

В охват услужливых колен.

И, весело гонимый вьюгой,

С прохладным зноем на щеках,

Я на серебряных коньках

Лечу с приветливой подругой.

1934

* * *

Где с вечера прожектор скудный

Задернут сеткой дождевой,

Корабль безмолвный и безлюдный

Проходит тенью огневой.

И стала ты неразличима,

Тебя как сном заволокло,

И только влажный запах дыма

Порывом ветра донесло.

Счастливый путь, — еще не поздно —

Но дальний трепет фонаря,

Но в море первая заря, —

Отныне всё нам будет розно.

Душа души едва коснулась —

И дрогнула, уязвлена,

И как балтийская волна

В тумане дождевом проснулась.

Бурлит, клокочет, берег гложет,

Без отражений, без лучей,

Седые кольца пены множит,

И мутный блеск ее — ничей.

1936

ВЕНЕЦИЯ

Здесь тайны строгие забыты

Для смеха праздничных гостей,

Здесь все сокровища открыты

Для туристических затей.

Вотще крылатый лев маячит

В высокой лучезарной мгле, —

Никто его на всей земле

Не воспоет и не оплачет.

Он молча смотрит с высоты

На нищую свою столицу,

Он хмурит мертвые черты, —

Но мертвым ничего не снится.

Увы. Под небом голубым

Жизнь кажется давно ненужной,

Как этот пароходный дым

Над Адриатикой жемчужной…

Прими и не ищи иного,

Но ради прошлого убей

Хотя бы пару голубей

Обломком мрамора цветного.

1937

ЛУНА-ПАРК

Взлетела яркая ракета

И с треском лопнула. И вдруг

Весь зримый мир, весь древний круг

Распался на осколки света.

Всё с громом рухнуло за нею,

В глухую закатилось ночь, —

Качели откачнулись прочь,

И черный тополь стал чернее.

Внезапной вспышкой огневою

Ослеплена, оглушена,

Душа в паденье дуговое

Как в черный вихрь увлечена.

И, пробудясь, уже не сразу

Земную скудость узнает, —

Крутую арку в пятнах газа,

Высокий тополь у ворот…

1937

* * *

На шумных братьев не похожий,

Весь день прихода ночи жду,

А ночью слушаю в саду,

Как вызревает слово Божье.

В мерцанье лунного столба

В густой листве таится лира,

И ствол недвижный — как труба,

В которой замкнут голос мира.

Вот резвый ветер налетит —

И заиграет мрак привольный,

Всколышется, зашелестит

И бурным пеньем возвестит,

Что ныне молвит Безглагольный.

1937

* * *

Как часто на любовном ложе,

Целуя милые уста,

Мы думаем всё то же, то же, —

Душа ленива и пуста.

Обласканные нами плечи

Как бы царапаем зрачком

И страстные лепечем речи

Чужим враждебным языком.

И беспокойно шарит — бродит

В сосущей темноте рука,

И нужных спичек не находит,

Не зажигает огонька, —

Но в дебрях столика ночного,

Где наспех брошено белье,

Дрожа, ощупывает снова

Старинной бритвы лезвие —

А утром, ночь припоминая,

Мы медленно глотаем стыд

Иль плачем холодно навзрыд —

О, бедная душа земная!

1937

* * *

На берегу большой реки

С одеждой оставляю тело.

Дрожат и шепчутся несмело

Над гладью водной тростники.

И вот — переступил черту,

В речном тумане молча таю

И уплываю, уплываю

В ликующую пустоту.

Так это смерть? Но ясный день

В меня проник теплом и светом,

И ночь моя — простая тень

В простом и светлом мире этом.

Всё — глубина и синева,

Слегка одетая волною,

И только узкая трава

Плывет, качается со мною.

Здесь каждый стебель полон мной,

И всё полно моим дыханьем,

Я проливаюсь в мир иной

Одним безбрежным колыханьем.

Колеблюсь в зыбкой глубине,

Влекусь за облаком бегущим,

И жалость смутная во мне

Ко всем усопшим и живущим.

1937

* * *

Когда с работы он идет,

Устало разминая ноги,

Когда у стойки пиво пьет,

Бранит погоду и налоги, —

Кто в резких бороздах чела

Отыщет след страстей мятежных?

Кто в черноте одежд небрежных

Узнает тусклый след крыла?

Увы, над гулкой бездной мира

Тысячелетия прошли,

Изгнанник вольного эфира

Стал пленным пасынком земли.

Блеск рая, грозный мрак паденья —

Зарыты в мутных тайнах сна, —

Земная жажда разрушенья

Земной душе его дана.

И часто, заглушая речи

Праздновраждующих сторон,

В трескучий говор человечий

Как нож вонзает слово он.

И снова в кабачке убогом,

Старинный спор не разреша,

В единоборство с мертвым Богом

Вступает мертвая душа.

Его никто не прерывает,

Ответный голос не звучит,

Внимательная ночь молчит, —

Но солнце в мире убывает.

1937

СИВИЛЛА

Весь день молола нянька вздор, —

Ребенку будет очень худо,

Недаром с некоторых пор

Ей снятся голоса «оттуда».

И правда, в дом вошла беда —

Ребенок умер от желтухи,

Не глядя на ночь, господа

Прогнали вещую старуху.

Она простилась кое-как,

Не причитала и не выла,

В ночную стужу, в дождь и мрак

Ушла косматая Сивилла.

А ветер ей слепил глаза,

Срывал со свистом покрывало —

Как будто в мире бушевала

Пророчеств тайная гроза.

1938

* * *

В зеленом зареве листа,

В губах, и в воздухе, и всюду

Такая легкость разлита,

Такое трепетное чудо!

Струится золото и медь,

Сияют розовые клены, —

Так просто жить и умереть,

Благословляя все законы.

Осенний жар, осенний хлад

Загаром обдувает щеки, —

Каких потерь, каких наград

Незабываемы уроки?

И этот день, — не всё ль равно,

Что будет к вечеру иль к ночи?

Что не иссякло — то полно,

А радость горя не короче.

1938

* * *

Бегу пустыней переулка

И рассуждаю сам с собой,

И, камнем отраженный гулко,

Мой голос кажется трубой.

— Ну, что же, наступили сроки?

— Где эти ангелы твои?

А ветер бороздит мне щеки

Ожогом ледяной струи.

И ангел бронзовый на башне,

Обросший инеем и льдом,

День этот, как и день вчерашний,

Возносит в сумерки с трудом.

* * *

Недаром целый день вчера

Снаряды падали так близко,

И из-за черного бугра

В тумане возникала вспышка.

Враги сегодня тут как тут,

Всё поле трупами пестреет,

И через несколько минут

Нас пулемет соседний сбреет.

— Картечь, картечь! — Уже замки

Дают отказ и заедают,

Уже голодные штыки

О чьем-то жребии гадают, —

Но вдруг из ближнего леска

Как будто холодком пахнуло,

И чья-то чуждая рука

Прикладом сломанным взмахнула,

Кольцом торжественно блеснула,

И грудь моя исподтишка

Глотнула ветер — и вздохнула…

Летит уланский эскадрон,

Атака дочиста отбита,

И, заглушая боль и стон,

Смех обступил со всех сторон —

И смерть до вечера забыта.

Иду и воздух пью сосновый,

Считаю листья на сучках,

Лазурь томится в облаках

Весной неповторимо-новой…

Нет, сердце никогда не билось

С такой блаженной полнотой,

Мой прошлый день — лишь сон пустой,

В нем смерть моя — еще не снилась.

1937

СТИХИ К ПУШКИНУ

1

Не спится мне. Не знаю почему —

Лежу всю ночь и комкаю подушки,

Всю ночь гляжу в изменчивую тьму,

И вот — из тьмы ко мне приходит Пушкин.

— Скакал всю ночь, цыганская судьба.

Он бросил плащ и улыбнулся хмуро.

— На сорок верст случайная изба,

— Но даже в ней жандармы и цензура.

О, легкий взлет горячечной мечты, —

Мне сладостно в жестокой лихорадке

Запоминать и смуглые черты,

И разговор, текущий в беспорядке.

— Берлин? Еще бы; так и в старину,

— Российской музе странствовать не внове,

— И я свершил прогулку не одну,

— Был и Кавказ, и служба в Кишиневе. —

Стучат часы. Бессонница и бред,

Ползет рассвет, медлительный и скучный —

Уж колокольчик замер однозвучный,

И в коридоре топает сосед.

2

Шарлоттенбург, Курфюрстендам, — не верю, —

Я выдумал, проснусь и не пойму. —

Спой песенку, задумчивая Мэри,

Как пела Дженни другу своему. —

Блестит асфальт. Бессонница как птица,

Во мглу витрин закинула крыло, —

Вон, в зеркале, бледнеет и томится

Еще одно поникшее чело.

За ним — другой. Насмешливый повеса,

Иль призрак ночи, иль убийца? Что ж,

Когда поэт на Пушкина похож,

То тень его похожа на Дантеса.

3

Немудрено. Ведь рифма не в фаворе,

На почтовых и думай, и строчи —

В фельдъегери поэта! Поскачи, —

В Сибирь, к цыганам, к немцам, — что за горе?

Так исстари. Такая участь наша,

И умереть спокойно не дадут;

Лет через сто — потомков правый суд,

А в настоящем — ссылки да Наташа.

Гони, ямщик. Добраться б до корчмы,

Лучину вздуть и переправить строки.

Уже метель запела о Пророке,

И ветер жжет лобзанием Чумы.

4

Час замыслов. Работа бьет ключом.

Час поздний муз. Скрипят тихонько двери.

Косая тень склонилась над плечом, —

Он снова здесь, задумчивый Сальери.

Вошел — и замер. Чопорный сюртук

Без пятнышка, перчатки без изъяна;

В глазах — зима. Но в нервном взлете рук

Вся музыка, все ритмы Дон Жуана. —

— Поймете ль Вы?

— О, знаю, он поймет,

Но не простит. Плотней задернет шторы

И с нежностью, с отчаяньем вольет

В напиток мой последний дар Изоры.

5

Да, им легко. Одна забота —

На сердце наложить печать,

В минуту гнева промолчать,

Друг в друге вызывать зевоту.

Несложный круг, пустое дело,

И даже солью клеветы

Не сдобрить пресной пустоты,

Что этим миром овладела.

Но если изредка, случайно,

К ним ветер гостя занесет,

Чья речь звучит необычайно,

Чей взор глядит с иных высот,

Чей путь проходит стороною,

Поближе к безднам и звездам, —

Какая ненависть волною

Вскипает по его следам!

И если он слегка запнется,

Смутится яростной молвой, —

Какая буря пронесется

Над обреченной головой!

Поэт. Клонясь над водопадом,

Не пей обманчивой струи,

Но утоли змеиным ядом

Уста засохшие твои.

От колыбели до могилы

К горчайшим ядам привыкай

И всё, что лживым взорам мило,

Правдивым взором не ласкай.

Беги людей. Не их судьбою

Живет твой одинокий стих;

Лохмотья жалких риз твоих

Пусть делят музы меж собою.

6

Гляжу на смуглые черты,

На чуть приплюснутые губы —

Быть может, север слишком грубо

Не ценит южной красоты.

О, как пленительно глядят

Глаза из-под бровей широких,

Какой живой и умный яд

Обжег морщинистые щеки —

Должно быть, правда, тяжело

Стремиться к тропику родному,

Склоняя жаркое чело

Навстречу ветру ледяному.

Любовь двойная жестока,

Кто вынесет любовь двойную?

Нева прекрасна, но близка, —

Мечта творит Неву иную.

Сердцам ленивым красота

И не нужна, и не доступна,

Затем — высокая мечта

Всегда чужда, всегда преступна.

Они дарят свою любовь

Лишь мертвецам, и нет им дела,

Что ими пролитая кровь

Давно к любви их охладела.

Всё те же мы. И так же лгут

Уста холодные и злые,

И так же мало сердце жгут

Нам осуждения былые.

Мы не прощаем, не простим,

Нам ненавистен лик поэта,

Мы из притворства погрустим,

Но не опустим пистолета.

СТИХИ О ВДОВЕ ^*

Под вдовьим покрывалом черным

Она — как слабая трава,

Лишь локон с торжеством упорным

Хранит забытые права.

Лишь ветерок легко вздыхает

На хрупком трауре плеча,

И вся она благоухает,

Как погребальная свеча.

Но сердце наше не как прежде,

Движеньем новым смущено, —

Она любила, ей дано

Любить в монашеской одежде.

И в ревности к былым мечтам,

Румянящим ее ланиты,

Отрадно мыслить мне: он там,

Ты предана, ты им забыта.

Я не люблю. Но может быть, —

Живое чувство сокровенно —

Еще я мог бы полюбить

И преданно, и вдохновенно.

Но светлую судьбу твою

Не наша воля омрачила,

Но в призрачном твоем краю

Ты жребий свой не нам вручила.

Поникшая на рубеже

Двух бездн, враждующих от века,

Ты стала символом уже

Двух назначений человека.

Какая вечность над тобой,

Какие тайные внушенья?

Твой каждый день, твой час любой —

Связь творчества и разрушенья.

А я, моя земная кровь,

Томлюсь и нежностью и страхом, —

Я жду, не улыбнутся ль вновь

Глаза, склоненные над прахом.

ДЕСЯТЫЙ КРУГ

— И я сошел безмолвно и угрюмо

В десятый круг. Там не было огней,

Был воздух чист. Лишь где-то меж камней

Мертво блуждали шорохи и шумы.

Вотще смотрел я напряженным взором

По сторонам, — ни крючьев, ни смолы

Я не нашел в прохладном царстве мглы.

Здесь ад казался просто коридором.

Под сводами готическими строго

Клубился мрак. Искусная резьба

Венчала медь граненого столба,

Давившего в железный брус порога.

Но, отойдя подальше в глубину,

Заметил я во впадинах гранита

Квадратные окованные плиты.

То были двери, — я нажал одну.

Учтивый бес помог мне неохотно,

Робел ли он? Не знаю. Тяжело

Плита осела. Бледное стекло

Высокий вход затягивало плотно.

Как в зеркале предстали предо мной

Две плоскости, — паркет оледенелый

И потолок, однообразно белый, —

Два зеркала с потухшей глубиной.

В потоке жидком неживого света,

Там чья-то тень, похожая на сон,

Брела понуро. — Тише, это он, —

Шепнул мне бес, и я узнал Поэта.

Затерянный в жестокой тишине,

Он бредил вслух божественным размером,

Но на челе его, как пепел сером,

Жар музыки чумой казался мне.

Порой как будто рядом проплывала

Другая тень. Тогда его рука

Вздымалась бурно, нежная строка

Звенела четким голосом металла.

Но нет, но нет. Невидимые стены

На горизонте замыкали круг,

Здесь умирал без эха каждый звук,

И были все созвучия — мгновенны.

Его стихи струились в пустоту,

Легко скользя по чертежу паркета, —

Когда же грань насквозь была пропета,

Она молчаньем жалила пяту.

Так он бродил, без цели и отрады,

Не услаждая слуха ничьего,

И распадалось творчество его

На ребусы немые и шарады.

И понял я. И тайно содрогнулся,

Прижался к бесу в страхе и тоске —

Он запечатал скважину в замке,

Поморщился и криво улыбнулся.

ПАРИЖ 1939–1960

* * *

Не надо вечности. Томится

Бессмертием душа моя,

Она не хочет и боится

Повторной муки бытия.

Как будто знает знаньем смутным,

Что ничего страшнее нет,

Чем этот в нашем сне минутном

Почти неразличимый свет.

Из поколений в поколенья

Она измену и любовь,

Их ложь и блеск, прощает вновь

За право самоистребленья.

1939

* * *

Влюбленных парочек шаги

Мотив столетний выбивают,

Правдоподобные враги

Друг друга шпагой убивают.

Кругом поэты собрались

В дрянных плащах, в дырявых шляпах, —

Рифмуют брань, рифмуют запах, —

Они совсем перепились —

И, розой скомканной играя,

Красотка из монастыря

Зовет на помощь, умирая

В лучах кривого фонаря.

И медленно из-за угла,

От полусгнившего фонтана,

Тень жулика иль д’Артаньяна

Заносчиво к ним подошла.

Тень черная на фоне рыжем

С боков отчетливо видна, —

Над романтическим Парижем

Средневековая луна.

Мой друг, скорее на коней!

Лишь звон и гром вдоль улиц сонных,

Во весь опор в страну влюбленных, —

Гони сильней, гони сильней!

* * *

Дырявый зонт перекосился ниже,

Плащ отсырел, намокли башмаки.

Бурлит фонтан. Весенний дождь в Париже, —

И девушке не избежать руки

Еще чужой, еще немного страшной, —

Она грустит и отступает прочь, —

И с лесенкой фонарщик бесшабашный

Их обогнал, и наступила ночь.

Сгущая мрак над улочкой старинной,

Бесцветные, как рыбьи пузыри,

Висят цепочкой тонкой и недлинной

Ненужные влюбленным фонари.

Всю ночь шумят деревья в Тюльери,

Всю ночь вздыхают где-то на Неглинной.

* * *

Всю ночь парижская весна

Исходит сыростью и мглою,

Внизу неслышная волна

Как бы подернута золою.

Легко качаются дома,

Река туманом затянулась, —

Ты наклонилась и сама

Моей руки почти коснулась.

Что скажешь, мой неверный друг?

Ночная мгла к устам прильнула,

Ночная тьма порочный круг

До безнадежности сомкнула.

И что отвечу? На мосту

Меж двух разлук, меж двух прощаний?

Погасит ветер на лету

Слова напрасных обещаний —

Еще творим судьбу одну,

Одним дыханьем жадно дышим,

Но розно видим, розно слышим

В тумане вставшую волну.

1939

* * *

Ты будешь помнить ветер встречный,

Парижских улиц фонари,

Любовь, что длилась до зари,

Прошла с зарей и стала вечной.

Самой себе наперекор

(Быть может, только в грезе сонной)

Услышишь ты свой плач влюбленный,

Увидишь пристальный мой взор.

О, не напрасно на прощанье

Ты ожила иль умерла, —

Я взял лишь имени звучанье,

Взамен оставил два крыла.

Лети! Пускай другим навстречу,

Лети, — пускай к чужой судьбе, —

На всех дорогах я отвечу

Знакомым голосом тебе.

И будут сны мои твоими —

В моей стране забвенья нет, —

Лишь ослепительное имя,

Лишь оглушительный рассвет.

1939

* * *

Твоя ленивая вражда

Почти похожа на участье,

Но тайно мыслишь иногда, —

Моя беда, мое несчастье.

И долго смотришь на меня

С нетерпеливым раздраженьем,

И мстишь открытым униженьем

За блеск утраченного дня.

Всё бывшее небывшим стало,

Болотным паром изошло, —

Ничто души не потрясло,

Привычных чувств не надорвало.

Ни перемен, ни новизны,

Весь мир как бы подернут скукой, —

Мы равнодушно, без вины,

Прощаемся перед разлукой.

Нет, не любовь, — мечта о ней,

Томительная неудача,

Но сердце тем щемит больней,

Чем меньше жалобы и плача.

Увы, меж площадных зевак

Мы жить хотим не очень сложно,

И любим мы — неосторожно,

И ненавидим — кое-как.

1939

* * *

Бродяга праздный на мосту

Окурка жаркого не бросит,

Не брызнет искра в темноту,

Прохожий имени не спросит.

Обозначений и примет

Не жду и не хочу, пожалуй. —

Простой вопрос, простой ответ,

Нечастый дождь и ветер вялый —

Но, Боже мой, как всё не то,

Как всё навек непоправимо!

Твое лицо, твое пальто,

Твои ладони — мимо, мимо —

1939

* * *

Бредет прохожий спотыкаясь,

Хохочет женщина спьяна, —

В широкой луже, растекаясь,

Ночь мутная отражена —

Но так сверкает нестерпимо

Мне видимая высота, —

Что я склоняюсь (мимо, мимо) —

Над черным выступом моста —

И медленно, без напряженья,

Заламываю руки я,

Как бы для взлета иль круженья

Над этим дымом бытия.

И прочь летят, как ветер встречный,

Как вышина и глубина, —

И женский крик, и мрак заречный,

И все земные имена. —

Мне всё равно, что завтра будет

При лгущем освещеньи дня,

И кто полюбит (иль забудет)

Мое паденье и меня.

1940

* * *

Прощальной нежностью не скоро

Согрею слабую ладонь, —

Цветы жестокие раздора

Губами легкими не тронь.

Они не сыростью веселой,

Не ранней свежестью полны, —

В стекле туманном стебель голый

Без запаха и без весны.

К утру они дышать устанут,

Свернутся в безобразный жгут,

И потускнеют и увянут,

И белым снегом опадут.

Случайный ветер их развеет,

И даже мертвая рука

Не оживит и не согреет

Души заклятого цветка.

* * *

Крикливых дачниц голоса

В сосновой чаще отшумели,

Лежу и слушаю. Оса

Кружится надо мной без цели.

В лицо струится синева,

Весенний дым в ресницах тает,

Сквозь тело легкое трава

Почти неслышно прорастает.

Все трепеты и все влеченья

Уже проходят сквозь меня,

И жар небесного огня,

И лед подземного теченья.

Деревья густо оплели

Меня пушистыми корнями, —

Так длится день, и дни за днями,

Так длится музыка земли.

И в мире этом, в этом сне,

И непробудном и глубоком,

Где стала мысль зеленым соком,

Живая вечность снится мне.

1939

* * *

Моих разомкнутых ресниц

Далекий полдень не тревожит,

И разбудить меня не может

Гортанный говор горных птиц.

Меж пальцев скупо прорастает

Пучками жесткими трава,

Лавина снежная едва

Меня касается и тает.

Ни образов, ни сновидений

Моей пустыне не дано,

Всё чуждо мне, и всё равно

Не возбуждает сожалений.

Когда ко мне слетаешь ты

С раскаяньем и со слезами,

Гляжу незрячими глазами

Я на забытые черты.

Моей Тамары легкокрылой,

Моей княжны, не узнаю, —

Лишь смутно слышу голос милый

И клятву робкую твою.

Я скован каменной громадой,

Я сплю, — и горные ручьи

Забвеньем дышат и прохладой

В уста безмолвные мои.

1940

* * *

Покрыта лужица ледком,

Но каплет с крыши понемногу —

Готовясь в дальнюю дорогу,

Душа не плачет ни о ком.

Земли былые искушенья

Как утренний ледок дробя,

Я весь во власти отрешенья

И от земли, и от себя.

Гляжу как бы прозревшим оком

На скудный городской рассвет

И знаю: в холоде высоком

Ни мести, ни прощенья нет.

Лишь тучу ветер в небе гонит,

Мерцает поздняя луна

И, как неверная жена,

Лик помутневший долу клонит.

1940

* * *

На дымный луг, на дол холмистый,

На дальние разливы рек,

На облако в лазури чистой

Гляжу из-под тяжелых век.

И душу подозренье гложет,

С холодным борется умом —

За этой рощею, быть может?

За этим, может быть, холмом? —

Там, там, где ельник синеватый

Возник зубчатою стеной,

Занес впервые страж крылатый

Свой грозный пламень надо мной…

С тех пор изгнаннику не надо

Ни райских, ни иных цепей,

Душа на всё теперь скупей

И даже мудрости не рада.

Давно довольствуясь судьбою,

Свободно жребий мой влачу

И больше спорить не хочу

Ни с ангелами, ни с собою.

Пусть светит день, растет трава,

Я ни о чем не сожалею, —

Я знаю, — райские права

Земных бесправий тяжелее.

Но всюду, где, как в оны дни,

Земля цветет красой, тревожно, —

Я ставлю ногу осторожно,

Боясь лукавой западни.

Я ничего не забываю,

Но тяжбы с прошлым не веду,

Я равнодушно, на ходу,

Мое бессмертье изживаю.

1940

* * *

Какой свободы ты хотела,

Когда, страдая вновь и вновь,

Ты трепетала и летела

И падала, моя любовь?

Забудь сердечные преданья,

Смотри, как льется млечный свет, —

Там в колыбели мирозданья

Ни смерти, ни бессмертья нет.

Всё связано и подчиненно,

И та звезда, и солнце то

В высоком рабстве неуклонно

Бегут в начальное ничто.

Именованье до рожденья, —

И чье бы имя ни взошло —

Ни выбора, ни принужденья,

Но неизбежность. Но число.

Все домыслы и все гаданья

К одной разгадке приведут:

Свободы нет ни там, ни тут,

Моя любовь, мои страданья —

1943

* * *

Струится солнце вдоль ствола,

Шумит в лазурь листва густая,

А у корней кольцом легла,

Свернула крылья, замерла

Змея пурпурно-золотая.

Ей снятся чахлые сады,

Колючий снег в пустыне горной,

И в пропасти туманно-черной

Глухие выкрики беды.

Всё, чем земля заражена,

Что тяжело наружу рвется,

Во тьме пророческого сна,

Как сердце, судорожно бьется.

Клокочущая пена зла

Всползает, как по трубам тесным,

По узким скважинам древесным,

По жилам вздувшимся ствола.

И, округляясь в море света,

Таинственный огромный плод

Подрагивает и вот-вот,

Как яблоко или планета,

К змеиным крыльям упадет.

Он упадет и разобьется, —

Скорей же рви его, сорви, —

Пусть боль болит, и смех смеется,

Пусть горла тонкого коснется

Неотвратимый нож любви.

1944

ТРУБОЧИСТ

На крыше острой, за трубой

О чем-то трубочист болтает,

Над ним небесный шар взлетает

Легчайшей птицей голубой,

Щебечет ласточкой веселой

Иль жаворонком в высоте, —

И запад синевой тяжелой

Дрожит на радужном хвосте,

А из трубы, как бы с разгону,

Прямая пальма вознесла

Свою ветвистую корону

На дымном золоте ствола.

Под ней все тени золотисты,

Ручей прозрачен и глубок,

И щедро греет трубочиста

Ладонью пламенный восток.

Пусть так, пусть так. Домохозяин

Давно сомненьями объят, —

Его преследует набат

Крикливых, городских окраин.

Зачем безумец наверху

Мешает миру голубому,

Как звонкогривому стиху,

Гулять по розовому дому?

От малой спички восковой

Душа могла б воспламениться

И так же тяжело, как птица,

Лететь за радугой кривой.

1944

* * *

Решеткой сдавлено окно

(Так душат жертву ночью черной),

В стене угрюмой и упорной

Полупрозрачное пятно.

Там жмется мир белесоватый,

Одетый в сумерки и мглу,

В нем солнце желто-бурой ватой

Прилипло к мутному стеклу.

Деревья, облака и поле,

Всё, что шумит в свободном сне,

Обезъязычено в неволе

В замазанном моем окне.

Но, рабством длительным наскуча,

Я углем на стене тайком

Рисую море, лес и тучу,

Ладью на берегу морском.

Я долго дую в парус белый,

И вот — бежит моя ладья, —

Счастливый путь, кораблик смелый,

За счастьем отправляюсь я.

И снова мир прозрачный дышит

В текучих водах и песках,

И ветер радугу колышет

В живых, гремучих облаках.

Морской лазурью воздух тронут,

Кипит веселая корма,

И в белой пене тонут, тонут

Окно, решетка и тюрьма.

1944 Тюрьма Френ

* * *

В тюрьме моей, во мраке черном,

Лежу и не смыкаю глаз,

А время молотом упорным

Дробит мой умывальный таз.

Я тяжких капель не считаю,

Двойного ритма не ловлю, —

Я в полночи иной мечтаю,

Я в вечности иной люблю.

Непроницаемой стеною

Мир от меня отъединен,

Но в крупных звездах надо мною

Творится новый небосклон.

И бестелесной плотью чистой

Я рею в голубом луче,

И солнце розой золотистой

Сверкает на моем плече.

1944 Тюрьма Френ

* * *

По ветра прихоти случайной

Вкруг оголенного ствола

Кружись, душа, в погоне тайной

За тем, чего не обрела.

И в диком шуме непогоды

Сквозь эти сучья и кусты,

Быть может, вдруг услышишь ты

Внезапный вопль такой свободы,

Такой жестокой чистоты…

1945

* * *

Предвестник осени туманной,

В дырявой шляпе всех мастей,

Он покоряет речью странной

Сердца торговок и детей.

Словечки, выходки пустые,

Вся жизнь зачахла в пустяках, —

Две розы, синью налитые,

Мерцают на его щеках.

Он ловко щелкает мелками

И к удивлению зевак

На тротуаре (натощак)

Выводит даму с завитками,

Гербы, оленей и собак.

Глазеет улица беспечно,

Оценивает мастерство, —

Но, как творец, недолговечно

Земное творчество его.

Цветистой радугой сверкая,

Рожденное из ничего,

Оно влечет, не увлекая,

И, в мертвом мире возникая,

Согласно с миром — и мертво.

1945

* * *

Жестокой верности не надо, —

Оглохший от сердечных гроз,

Я в белый пламень водопада

Бросаю клочья красных роз.

Они летят со звоном странным,

С воздушным шорохом туда,

Где брызжет облаком туманным,

Вскипает горная вода —

Как этот шум, полна тревоги

Моя невнятная любовь, —

Для горной встречи без дороги

Палатки мирной не готовь.

Мы разойдемся молчаливо

На срыве каменной тропы,

И первый ветер торопливо

Сметет и розы и шипы.

Мы станем вновь, чем прежде были, —

Ты — слабым лепетом ручья,

Столбом гремучим брызг и пыли

В пустом ущелье стану я.

1946

* * *

В раю холмистом, меж сиреней,

Печаль, томленье и лазурь,

Земля во власти испарений

Еще полудремотных бурь.

И я, травы не приминая,

Спешу к негромкому ручью, —

Мое крыло — волна льняная,

Я ношу легкую мою

Со вздохом ветру отдаю.

Лечу бесплотный, невесомый,

Вновь звездоокий, и скорблю, —

Зачем я здесь, зачем я дома?

Зачем я рая не люблю?

Зачем в душе одно виденье,

Один лишь сон, из года в год, —

В листве зеленой жаркий плод

Готовит тяжкое паденье —

Под эхо гор, под грохот вод

Мое свершится пробужденье.

1946

* * *

Я вам признался, против правил,

Что молодость не снится мне,

Что я в любви порой лукавил,

Любил и жил как бы вчерне —

Не грустно ль вам, моя забота,

От слова, сказанного зря?

Где чувств начальных позолота,

Любви высокая заря?

Без умысла иль шутки ради

Вы нежно тронули рукой

Волос седеющие пряди

Над увядающей щекой.

И от невольного движенья

(Как будто пронесли свечу)

Припавши к вашему плечу,

Я тишины не замечаю,

Пусть, каждый про себя хранит, —

Вы наливаете мне чаю,

И ложечка звенит, звенит —

* * *

Упала чашка с тонким звоном,

Хрустят осколки на полу.

(Ах, в нашем мире всё с наклоном.)

Стекает жидкость по столу.

День разрушенья. Пылью серой

Все наши чувства полегли, —

Но если мерить полной мерой,

Но если на краю земли,

На самом полюсе, быть может,

В гиперборейской простоте,

Где даже верность не тревожит,

Где всё не то, и мы не те,

Где музыка дугой огромной

Небесный подпирает свод, —

Могли бы мы? Хотя бы скромной,

Привычной, нежной, — круглый год,

До старости, до смерти самой,

До полной седины земли, —

Могли бы мы? Простой, упрямой, —

Как любят все, как все могли —

ВАЛЬС

А, вальс Шопена — Нотный лист

В слезах чернильных и чахотке —

Высок Париж, и воздух чист, —

Повисла роза на решетке.

Печаль на Люксембургский сад

Глядит поломанной игрушкой,

И сторож развлекаться рад

Провинциальной погремушкой.

По-польски в нежной синеве

Фонтан вполголоса болтает,

Ребенок ласковый в траве

Покашливает и мечтает.

Седой старик следит за ним

С лицом неумолимой славы,

И борода его как дым

Разбитой пушками Варшавы.

Проснулась музыка в окне,

Слетает в мир рояль крылатый,

Час сумеречный в тишине

Склоняет профиль виноватый,

А, вальс Шопена — Я молчу, —

Но ты запела, ты припала

К его любви, к его плечу —

Ты от любви моей устала.

1955

* * *

С плащом и палкой кое-как

Повесил сердце я в прихожей,

И вот вхожу, на всех похожий,

Зевака праздный средь зевак.

Сижу в гостях за чашкой чая,

Платочек даме подаю.

И вдруг со страхом замечаю

Под дверью темную струю.

За дверью горничная бродит,

След затирает на полу, —

Не сердце ль кровью там исходит

В затоптанном чужом углу?

О, как ты мог? Уйди отсюда,

Стул по дороге отшвырни,

Беги, мечтательный Иуда,

Пока не поняли они.

На улице столбом тяжелым

Гуляет дождь, колотит град, —

Деревья на бульваре голом

Бушуют с бурей невпопад —

Дыши, — вбирай в себя глотками

Широкий ветер всех дорог,

Живи громами иль веками, —

О, как ты мог! О, как ты мог!

1952

* * *

Мой вечер тих. Невидимых ветвей

Невнятный шорох следует за мною,

Воспоминанья робкий соловей

Вполголоса томится за спиною.

Я не вздохну. Неосторожный жест

Нарушит, может быть, очарованье, —

Офелия, как много в мире мест,

Где назначают призраку свиданье.

Меж двух домов беззвездная река,

В ней грозный факел отражен тревожно,

А ты плывешь, как облако легка,

Как водоросль слаба и невозможна.

О, ты плывешь, в бессмертье заперта,

За четырьмя замками иль веками, —

Лишь с фонарей венчальная фата

Летит в лицо туманными клоками.

Поет тростник на темном берегу,

Дает сигнал к отплытию, и скоро

Я дымную звезду мою зажгу

Над рухнувшей твердыней Эльсинора —

И вот сосед, мечтательно жуя,

Проветриться выходит после чаю, —

— Да, это ночь, — он говорит, и я

— Да, это ночь, — как эхо отвечаю.

1953

* * *

Король глядел без удивленья,

Как сброд слонялся по дворам,

И низложенье грозной тенью

За ним ступало по коврам.

В пустынном зале, за колонной,

От изменившего штыка

Он пал, надменный и влюбленный

И одураченный слегка.

Тогда четыре капитана

Труп завернули в черный флаг

И, важный замедляя шаг,

На башню, полную тумана,

Взнесли высокомерный прах.

Четыре факела багрово

Прорвали северную тьму,

И трубы хриплые сурово

Отдали почести ему.

Ночь призраку салютовала

Из тяжкой пушки на валу,

И розой молния упала

На потрясенную скалу —

Что перед натиском потока

Людские бедные права?

Жизнь так слаба и одинока,

Так перед смертью не права —

И очарованный разрядом

Беды иль славы, сам не свой,

Вихрастый мальчик диким взглядом

Следил за вспышкой огневой.

* * *

Леди Макбет в темной ложе

Рвет перчатку и молчит,

А на сцене, так похоже,

Сердце громкое стучит.

Оглушенная духами,

Как наездница хлыстом,

Леди стынет под мехами,

Зябнет в облаке густом.

В пламя осени багряной

Воткнут гребень роговой,

С гор Шотландии туманной

Мчится ветер бредовой.

И когда кровавой тенью

Сцена вдруг омрачена,

Вновь как буре преступленью

Доверяется она.

Я люблю без состраданья,

Я без горечи ловлю

Нежный запах увяданья

Той, кого еще люблю.

Ложью чувств не отравляю,

Но заботливо опять

Ей над бровью поправляю

Разметавшуюся прядь.

И, клонясь на взор тревожный,

Словно в омут, я молчу,

С совестью неосторожной

Поздней встречи не хочу.

1953

* * *

За кружкой пива дремлет повар,

Колпак надвинут до бровей, —

А в черном небе шумный говор

По ветру пущенных ветвей.

Он тяжко дремлет и не знает,

Как гнутся звонкие стволы,

Как мрак играющий пятнает

Его крахмальные столы.

Вот хлынул ливень. Мокрым флагом

Метнулась бабочка в окне,

И молния большим зигзагом

На миг повисла в стороне.

Глотая ужин неприметный,

Я поднимаю воротник, —

Я слушаю, как гром ответный

Над дальним грохотом возник.

Поспешно шляпу нахлобуча,

Я убегаю в мир ночной,

И плащ растерзанный иль туча

Клубится низко надо мной.

Дождя летучие простыни

Трещат и рвутся в темноте, —

Дыханье бури и пустыни

В многоголосой высоте.

И, широко раскинув руки,

Я сердцем оживаю вновь, —

Так после длительной разлуки

Встречают первую любовь.

1953

* * *

День завершен, как следует, как надо, —

Не хуже прочих календарных дней, —

Я ухожу из пасмурного сада

Без горечи, но, может быть, грустней.

У выхода поскрипывают глухо

Два дерева в последнем свете дня, —

Из всех прельщений памяти и слуха

Лишь этот звук доходит до меня.

На улицах темнеет понемногу,

Блеснул фонарь мечтательно, и вот —

Лег черной тенью на мою дорогу

Узор географических широт.

Меридиан таинственной чертою

Их пересек, слегка наискосок, —

О, как хрустит под медленной пятою

Туманами пропитанный песок!

И в шорохе ночного приближенья

Я различаю дальнюю струну,

Ночной земли бессонные движенья,

Земной полет в ночную глубину.

Старинный мрак взволнованно и страстно

Глушит бродяг невнятные слова,

И дрожь витрин несмело и напрасно

Мне радугой летит на рукава.

1953

* * *

Над дверью вычурной фонарь

Сворачивает в ветер шею,

Табачный дым, лесная гарь —

Не разобрать, что там за нею.

Старинной улицы мечта

Румянцем новым подогрета,

Но так чиста, но так чиста

На мостовой полоска света. —

И, спотыкаясь на ходу,

В порыве дружбы откровенной,

Прохожим вслух белиберду

Старик читает вдохновенный.

Его неверная рука

Подчеркивает ритм убогий,

Бездарный стих издалека

Чахоткой пахнет и берлогой.

О, ты завидуешь ему,

Его с рожденья мертвой славе, —

Ступай за ним. В притон, в тюрьму,

Навстречу драке и облаве.

Скорей безумца догони, —

И если он тебя прогонит,

Столб телеграфный обними,

И столб в ответ тебе застонет.

1955

ТУМАН

1

На Эйфелевой башне флаг

Уже неразличим в тумане.

Я снова замедляю шаг,

Ощупываю ключ в кармане.

Молчаньем влажным на меня

Тускнеющая Сена веет.

Тень вечереющего дня

Меня сметает и жалеет.

Но в одиночестве моем

Я не забыт и не оставлен —

Я с этой башнею вдвоем

Речным туманом обезглавлен…

Иду и листьями шуршу,

В воде их провожаю взглядом,

И новым счастьем не спешу

Встревожить то, что дышит рядом.

2

Туманной ночью вдоль канала

Бреду без цели, не спеша,

И кажется мне: вдруг устала

Под легким пиджаком душа.

Вся жизнь моя за мной шагает,

И каждый год — как эта тень,

Что отстает иль забегает,

Но всё со мною, ночь и день.

Я провожатых не считаю,

И одинокий, как туман,

Лишь напеваю и мечтаю

О корабле из дальних стран.

И сырость мартовская нежно

Мне грудь и плечи серебрит.

И так печально, так прилежно

Фонарь на площади горит…

3

Во всех садах приглушены,

Оголены деревья снова.

Дома и улицы черны,

Нигде ни возгласа, ни слова.

На фонарях висит туман

Иль чахнут розы дождевые.

На старой площади фонтан

Решетки сторожит кривые.

Пустынной ночи тишина,

Пустынное очарованье…

За шторой каждого окна —

Предчувствие иль расставанье…

Я тяжбы с прошлым не веду,

Не упрекаю, не вздыхаю —

Гляжу на дальнюю звезду;

И отдыхаю. Отдыхаю.

ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ

Моей жене

* * *

Стоим, обвеянные снами

(Так молча сердце отдают),

И камни пыльные под нами —

Как птицы райские поют.

Нас тесно обступили люди,

И чей-то хрипловатый бас

Толкует о поддельном чуде,

О суеверье и о нас.

Но грубых окриков не слыша,

Мы видим небо над собой,

И вдруг — летим. Всё выше, выше,

В эфир прозрачно-голубой.

И в восхождении высоком

С воздушно-солнечных дорог

Глядим, уже бессмертным, оком

На тех, кто улететь не мог.

1944

ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ

Змей уходил под облака

(Так в высоте душа летала),

Нить гнулась, дергала слегка

(Как бы звала издалека),

Воздушной жизнью трепетала.

Я небо осязал рукой,

Его упругое теченье, —

Постиг лазури назначенье,

Ее двусмысленный покой.

Вдруг что-то лопнуло. Беда

Открылась разуму не сразу, —

Еще бумажная звезда,

Катясь, взлетала иногда, —

Лгала неопытному глазу.

Змей падал, падал — меж домов,

Меж разных вычурных строений, —

Нравоучение без слов

Для праздных городских умов,

Для внеслужебных настроений.

Я горестно смотрел туда,

Привычно строил наблюденья,

И вся воздушная среда

Как бы ждала его паденья.

Не закрепленный бечевой,

Он странным телом инородным

(Каким-то пьяницей свободным)

Скитался в синеве живой, —

Быть может, ангелом безродным

Летел по ломаной кривой.

1944

* * *

В трубе большого телескопа

Ученый высмотрел звезду;

Ее маршрут — Земля, Европа.

И вот она в большом саду.

Прелестный шар голубоватый,

Еще в космической пыли,

На нем узор замысловатый

Морей прозрачных и земли,

В пустынной бухте — корабли.

Сбежались дети, закричали

На сотни разных голосов, —

Им няньки строго запрещали

Касаться странных парусов.

И нехотя смотрел на это

Расстроенный городовой, —

Меж роз поломанных — планета

Блистает свежей синевой —

Тогда старуха-от-уборной

Из выскобленного угла,

Прихрамывая, птицей черной

К планете чуждой подошла.

Мигнула выцветшей ресницей

И на глазах у детворы

Вдруг тыкнула вязальной спицей

В склон огнедышащей горы.

Шар дрогнул в пламени лазурном,

Рванулся, откачнулся прочь, —

И между солнцем и Сатурном

Надолго воцарилась ночь.

1944

ДВОЙНИК

Весенний ливень неумелый,

От частых молний днем темно,

И облака сирени белой

Влетают с грохотом в окно.

Земля расколота снаружи,

Сосредоточена внутри, —

Танцуют в темно-синей луже

И лопаются пузыри.

И вдруг, законы нарушая,

Один из них растет, растет,

И аркой радуга большая

Внутри его уже цветет.

Освобождаясь понемногу

От вязкой почвы и воды,

Он выплывает на дорогу,

Плывет в бурлящие сады.

И на корме его высокой

Под флагом трепетным возник

Виденьем светлым иль морокой

Мой неопознанный двойник.

Я рвусь к нему, но он не слышит,

Что я вослед ему кричу, —

Под ним сирень как море дышит,

В своих волнах его колышет

И влажно хлещет по плечу.

1944

ОЧКИ

На письменном столе блистают

Очки в оправе роговой,

Там люди весело взлетают

И падают вниз головой.

Там плещется окно цветное,

И дверь косая, как крыло,

Законам физики назло,

В пространство выгнута иное.

Лучистая цветет среда

Меж нами и заветной дверью, —

Взойдем (иль спустимся) туда,

Навстречу снам и суеверью.

Там ярко оперенный змей,

Предчувствуя грехопаденье,

Покажет чудное виденье

Душе взволнованной твоей.

И в жарком фокусе стекла

Возникнет лик знакомо-странный,

И ваза посреди стола

С букетом зелени туманной, —

И кресло, крытое чехлом,

На спинке тронутое молью, —

Мир, переполненный теплом,

Любовью и привычным злом,

Весь освященный нашей болью.

1944

* * *

На пыльной площади парад,

Все улицы полны народа, —

Весенний ветер и свобода

В пустынный удалились сад.

Там полдень в синеве прохлады

Горстями солнце раздает,

Он весь щебечет и поет

От карусели до эстрады.

Он мачту белую свою

Украсил флагом горделивым,

Он, как разбитую ладью,

Качает утлую скамью

С каким-то пьяницей счастливым.

И вдруг подхваченный волной,

Слегка скрипя на поворотах,

Сад уплывает в мир иной,

Лежащий на иных широтах.

И, различимые едва,

Земли невидимой предтечи,

Дымятся, как большие свечи,

На горизонте острова.

Предчувствуя их приближенье,

Бродяга открывает глаз;

Его смущает, в первый раз,

Морское головокруженье.

Мир непривычно изменен,

Ветвистый мрак струится рядом —

Над медленно-шумящим садом

Таинственный проходит сон.

1944

ФРЕГАТ

На рынке, пестром и крылатом,

Где в синем воздухе весны

Торгуют луком и салатом

И наскоро пекут блины, —

Цветя багдадскими коврами,

С отметкой паспортной — пират, —

Стоит, обточенный ветрами,

Сорокапушечный фрегат.

И, скаля солнечные зубы

(Их каждый был бы рад украсть),

Матросы весело и грубо

Поносят городскую власть.

Пожарные на них взирают

Недружелюбно, искоса,

Зевак прохожих оттирают,

Вылавливают голоса, —

И, овладев пространством голым

Между молочной и мясной,

Развязной черни площадной

Грозят жестоким протоколом —

И, в первый раз за много лет,

Над этим морем говорливым

Седой непризнанный поэт

Почувствовал себя счастливым.

Прельщенный буйной небылицей,

Он из чердачного окна

Не камнем падает, но птицей

Летит в гнездо свое для сна.

1944

* * *

Под вечерок, с женой поджарой,

Банкир гуляет напролом, —

На перекрестке ангел старый

Их робко трогает крылом.

И удивленная немного

Павлинье-радужным пером,

Жена отщелкивает строго:

— Бунтовщикам не подаем.

— Вы верить в Бога не хотели,

— Теченье нарушали сфер,

— Как глобус землю вы вертели,

— Ниспровергали и свистели, —

— Вы в ночь, мятежный Люцифер,

— Падучим камнем отлетели.

И муж промямлил кое-как:

— Вы стали тут чернорабочим,

— Вы голодаете. А впрочем —

Он протянул ему пятак.

Они отходят шагом праздным,

Нарядной обувью стуча,

И в небе мутно-безобразном

Не видят узкого луча.

А вдоль домов уже несется,

Весь в клочьях пены, жеребец, —

Он черной бурей к ним дорвется,

Он их настигнет наконец.

Он туго-кованным копытом

Хрустящий череп обожжет, —

Он задыхается. Он ржет

О мире грозном, но забытом.

1944

* * *

Из подворотенной дыры,

Куда жара не досягает,

Горбун лохматый предлагает

Прохожим детские шары.

И шагом медленным, вразвалку,

Банкир подходит к горбуну,

Он долго, опершись на палку,

Глядит на пеструю волну.

И вдруг — от перстня до портфеля —

Банкирский дом преображен, —

На мой почтительный поклон

Он морщит брови еле-еле.

Я постигаю, — близ меня

Из крови мутно-тепловатой,

Из мглы сигарного огня

Творится мир замысловатый.

Зажатый в улице пустой

Меж рестораном и аптекой,

Перед банкиром и калекой

Кружится шарик золотой.

Он полон солнечного света,

Он вырастает на лету, —

Звезда цветная иль планета,

Стремящаяся в высоту.

И мы глядим, глядим все трое,

Полуоткрыв по-детски рот,

На это небо голубое,

На этот ангельский полет —

1944

* * *

В большом шкафу библиотечном,

Где старый глобус накренен,

Где время в мячике беспечном

Оглушено со всех сторон, —

Где покоробленная полка

Философам отведена, —

Ночная бабочка из шелка

Располагается для сна.

На звездный атлас осторожно

Легла, как пурпурная тень, —

И возникает непреложно

В пустынных окнах новый день.

Я крылья складываю тоже,

На вешалку бросаю их,

Теперь они на плащ похожи

Под ворохом одежд моих.

И ты, войдя ко мне дозором

(Так нежность требует твоя),

Отметишь равнодушным взором

Их полустертые края.

1946

СКВОЗНЯК

Стаканы в зеркало швыряя,

Звеня осколками стекла,

Сквозняк возник из-за угла, —

Всё возмущая, разоряя

(Прием знакомый повторяя),

Он вымел комнату дотла.

О, ветер, ветер! Дверь рвануло

Вон из освистанной глуши, —

Вслед занавеска промелькнула

И, пробкой хлопая, хлестнула

Край взбудораженной души.

И все бумаги без разбора,

Сверкая птичьей белизной,

В косом полете вдоль забора

Переметнулись в мир иной.

А впереди, найдя дорогу

К непоправимым высотам,

Стихи распались по листам, —

(Но ввысь уходят понемногу,

Чтоб затеряться где-то там).

1949

* * *

На землю пала ночь глухая, —

В тени разбитого ствола

Таится ангел, отряхая

Прах с помутневшего крыла.

Он поднял руки, он уходит

От грустных, но привычных мест,

Он взоры к небесам возводит,

Где Млечный Путь и Южный Крест, —

И скорбными следит очами,

Как падает в ночную тьму,

Как бы язвимая лучами,

Душа, внимавшая ему.

1937

* * *

Глядится в зеркало чудак

И видит небо за собою,

И башню с каменной резьбою,

Подвешенную кое-как

Над бездной дымно-голубою.

По горной лестнице, пыля

Дорожной обувью разбитой,

Безмолвно ангел деловитый

Нисходит в тихие поля.

Благословляет день весенний,

Ручей болтливый как всегда,

И пастухов, и их стада,

И дым разрушенных селений, —

Живых и трупы вдоль дорог

(Колосья жатвы неумелой),

Косматый многолетний стог,

И бесприютный череп белый,

Поскрипывающий у ног.

Сойди, вечерняя прохлада,

На все их скорбные дела, —

Здесь нет забвенья, и не надо,

Но глубь земная сберегла

Росток для будущего сада,

Живые соки для ствола.

1947

* * *

Лазурь воскресная чиста,

Всё так легко и невесомо, —

Свет бьет из каждого куста,

Из каждой скважины и дома.

Мечтатель в шляпе голубой

Влюбленных провожает взглядом,

Веселые шары гурьбой

Взлетают над притихшим садом.

В упругом воздухе паря,

Они всплывают поплавками,

Вальсируют под облаками,

Иль, новый танец сотворя,

Ввысь устремляются прыжками

(В бессмертье, проще говоря), —

И, лопнув, падают клочками

Наморщенного пузыря.

А мы под зонтиком цветным

За кружкой пива полудремлем,

Табачный отгоняем дым, —

Мы краем слуха сонно внемлем

Невнятным шумам площадным.

1949

ЗЕРКАЛЬНЫЙ МИР

Я заблудился ненароком

В зеркальном мире, как в лесу, —

В граненом хрустале высоком,

В таинственном шкафу глубоком

Слежу, почти ослепшим, оком

Зари цветную полосу.

Куда б я ни повел очками,

Везде мой бедный кабинет

Прямолинейными пучками

Иль огненными языками

Весенний отражает свет.

И в этой солнечной купели

Найдя певучую струю,

Я сам сверкаю и пою, —

Не ангел ли я в самом деле

В глухом запущенном раю?

Что, если броситься со страха

В широкое мое окно?

Что, если ангелу дано

Паденье только для размаха,

Для разворота грозных крыл?

Что, если падать он забыл?

1944

ОПРОКИНУЛ ЧЕРНИЛЬНИЦУ

Писец, бумаги разбирая,

Задел чернильницу, и вот —

Река без берега и края

Вдоль по столу его течет.

На папиросную коробку,

На пепельницу из стекла,

На завалявшуюся пробку,

На исходящие дела,

На всё, что жизнь его заело,

Что душу выжгло и сожгло,

На всё, что быть еще могло,

Что попросту быть не успело —

Огромный парус раздувая,

Как грозный призрак корабля,

В ночь обрывается земля,

Ночь наступает гробовая.

И в этой совершенной мгле,

В аду кромешном и чернильном,

Он видит — солнце на столе

Качается в дыму кадильном.

И сам он, легкий как стрела,

Одетый по последней моде,

Плывет в большие зеркала,

Где зреют розы без числа,

В органный гром, в колокола, —

В такую высь, к такой свободе —

1945

НОЧНЫЕ БАБОЧКИ

На площади клубится пар,

Скрипит фонарь в ключе скрипичном,

Без смысла в тупике кирпичном

Качается стеклянный шар.

В нем бабочка заключена, —

Невольной жалости достойна,

Она, от боли иль спьяна,

Срываясь, бьется беспокойно,

Насквозь огнем прокалена.

Летучей плоти отраженье

Трепещет и шуршит слегка, —

Я узнаю издалека

Ее падучее круженье.

Я молча подползаю к ней,

Слежу полет ее бесплодный, —

И хлещет дождь за мной холодный,

Бурлит меж уличных камней.

Я слышу лепет несуразный,

Дышу на мутное стекло

И жду — пускай прохожий праздный

Вонзит свой ноготь безобразный

В обвисшее мое крыло.

1944

* * *

В ночном молчанье, в некий час,

Когда душа почти не дышит,

Но жадно слушает и слышит,

Как время падает на нас, —

Когда, сознанье размывая,

Проносится сквозь тело тьма,

И рядом ходит смерть сама,

Нас длинной тенью задевая, —

Что в этой скудости земной

Тогда нас держит и волнует?

Что в этой вечности дурной

Нас к вечности иной ревнует?

Уже полсердца сожжено,

Вздохну — и сердце оборвется, —

И вот оно всё бьется, бьется,

Как будто жить осуждено.

И длится дрожь существованья,

Пустая память о былом,

Волна, разбитая веслом,

Ночь без лица и без названья…

1943

* * *

Дождь сечет. Фонтан кирпичный

Мутно газом освещен.

Тьма и шорох. Мир обычный

Чем-то тронут и смущен.

То ли выплески канала

Заглушает шум дождя,

То ль душа моя, бродя,

Поскользнулась и упала?

И прильнув к земле холодной,

Сквозь асфальтовый покров

Различает многоводный

Плавный ток иных миров —

Только отдых и молчанье,

Шелест ветра на столбах, —

Только времени журчанье

В водосточных желобах.

Отсырела папироса,

Липнут волосы к виску, —

Городскую площадь косо,

Не спеша, пересеку.

Обойду квартал туманный,

Скрытый жар превозмогу,

Дома, гость непостоянный,

Скучной лампы не зажгу.

1931

* * *

Непрочное апрельское тепло

Срывается на стужу поминутно,

Встает волна медлительно и мутно

И падает на камень тяжело.

Неверный день, неверное свиданье —

Приглохший город кажется пустым.

Лазурь уходит в облака и дым,

Моя душа уходит в ожиданье.

О, если бы ты снова не пришла!

Стоять бы так, томить воображенье —

Есть в мире зло, ты — излученье зла,

Есть в мире смерть, ты — смерти отраженье.

1939

* * *

Еще не глядя, точно знаю,

Чем тронуты твои черты, —

Как будто сердцем вспоминаю

Тот мир, которым дышишь ты.

Как будто не было меж нами

Ни столкновений, ни преград,

Как будто вещи говорят

Со мной пророческими снами.

Да, я люблю, и ты за мной

Готова следовать послушно,

Но нетревожно, равнодушно,

Но отдаленно, стороной.

И часто в слабости любовной

Клонясь на грудь твою, в тиши

Я слышу сердца бег неровный

И дрожь холодную души.

И сквозь опущенные веки

Я вижу в темном забытьи

Невоплощенный образ некий, —

Черты грядущие твои.

1939

* * *

Л. Росс

Уже ноябрь туманит фонари,

Все улицы просторнее и тише,

Прохожие спешат, лишь два иль три

Уткнулись хмуро в мокрые афиши.

Еще в саду на сломанном столбе

Качаются забытые качели, —

Мой милый друг, не кажется ль тебе,

Что мы прошли и молча постарели.

Всё я да ты, понятливый мой пес,

Под сумерки недлинная прогулка,

Холодный чай да пачка папирос,

Да для тебя прикупленная булка.

Так и летим. В пустынные миры,

Сквозь мрак и дождь к созвездью Геркулеса,

Не отрываясь от земной коры,

Не замечая собственного веса.

В ошейнике иль в старом пиджаке

(Не всё ль равно?) мы вышли на дорогу,

Всё ты да я — и оба налегке,

Не торопясь, почти шагаем в ногу.

Ноябрь, ноябрь. И зонт не перекрыт, —

Но воздух так деревьями колышет!

Весь город легким воздухом омыт,

И каждый лист не шелестит, но дышит.

1948

* * *

Поздно, поздно. В бороде

Невеселого соседа

Дым запутался с обеда.

Ночь в бокале. Ночь везде.

Загремела штора где-то,

Стукнул пьяный по столу,

Музыкант жует в углу

Запоздалую котлету.

Хорошо уйти отсюда

В сумрак влажных площадей,

Чуть подальше от людей,

От неубранной посуды.

Расстегнув крылатки ворот,

Втиснув Пушкина в карман,

Пробираться сквозь туман,

Сторожить любовно город.

Скоро сонный мир проснется,

Захлопочут чердаки, —

Недоверчивой строки

Рифма легкая коснется.

1931

ЛИСТЬЯ

Е. Ю. Рапп

Сырые листья вдоль дороги

Туманным золотом блестят,

Они уже полны тревоги,

Срываются, но не летят.

Дай срок. Пусть ржавчина их тронет,

Сожжет морозная земля,

Пусть ветер северный угонит

Их в одичалые поля.

От зимних бурь они проснутся

И, сталкиваясь на лету,

Шумящим роем унесутся

В ночь и в ночную высоту.

1949

КАРУСЕЛЬ

Кусты сирени и свобода,

Толпа подвыпивших зевак,

Прямая мачта возле входа, —

В лазурном поле белый флаг.

На карусели под шарманку

Брезентом хлопает весна,

Плащи и платья наизнанку

Расхлестаны, как знамена.

И с чьей-то шляпки розоватой

Летит в шарманочный поток,

Плывет по воздуху измятый,

Как бы притоптанный цветок.

И я, в моей печали важной,

Молчу и никну головой, —

В моей руке цветок бумажный

Благоухает как живой.

Двойной булавкой осторожно

Его прикалывают там,

Где расцветать еще возможно

Живым и призрачным цветам.

Вдыхая пудры запах сладкий,

Табачный горьковатый дым, —

На размалеванной лошадке

Скачу за солнцем голубым.

Оставь меня в моем круженье,

Возврата позднего не жди, —

Я всадник в гибельном сраженье

С засохшей розой на груди.

1946

* * *

За дверью голос дребезжит,

Ключей тяжелых громыханье, —

Там раб с винтовкой сторожит

Мое свободное дыханье.

А я над городом парю, —

Моя дорога так воздушна,

Моя тюрьма мне так послушна,

Что я тихонько говорю:

Живое сердце мыслить учит

Не в глубину, а в высоту, —

Он не задушит, не замучит

Высокую твою мечту.

Смотри, как чудно просветлела

Иссохшая твоя рука,

Как стала плоть твоя легка,

Какой звездой она взлетела

В сверкающие облака.

1944

* * *

Нас трое в камере одной,

Враждующих в пространстве малом;

С рассвета говор площадной

Уже трещит в мозгу усталом.

А по соседству, через дверь,

Четыре смертных приговора, —

Быть может, и для нас теперь,

Не в эту ночь, но скоро, скоро —

И вдруг, на некий краткий час,

Душа в молчанье окунулась,

Закрылась от голодных глаз,

В глубокий сон как бы проснулась.

И внемлет медленным громам,

Их зарожденью, нарастанью,

И тайным учится словам,

Еще не связанным гортанью —

Лишь шелест трав, лишь грохот вод,

Лесов ночное колыханье, —

В застенках всех земных широт

Свободы легкое дыханье.

1944

* * *

Терзаемый недугом грозным,

Оставленный моей судьбе,

Я догорал в жару тифозном

И громко плакал о тебе.

В огне неутолимой жажды,

Срываясь поминутно в бред,

Я подолгу и не однажды

Лизал холодный пистолет.

И в орудийные удары,

В ночную трескотню ружья

Вплетались жалобы Тамары

И лепет горного ручья.

Один лишь сон, одно виденье,

Невыносимое для глаз, —

В дневной лазури белой тенью

Вставал из марева Кавказ.

И снежные пласты взрывая,

Меж глыб голубоватых льда,

Гремя, бежала ключевая

Неуловимая вода.

И как вода неуловима,

Позванивая и дразня,

Журча, ты растекалась мимо,

Ты уходила от меня.

1937

* * *

Нас обошли и жали с тыла,

Снаряды близились к концу,

И стала смерть лицом к лицу

И пулей вражеской завыла.

Шумели громко хвастуны,

Молчали храбрые устало,

И пламя черное войны

На горизонте клокотало.

В разбитой хижине к утру

Совет составился случайный,

И не было уж больше тайной,

Что с первым солнцем я умру.

В дырявых сумках эскадрона

Остаток скудный наскребя,

Я молча разделил патроны,

Один оставил для себя.

Тогда, в минуты роковые,

Как будто гибели назло,

Тогда, клянусь, меня впервые

Такое счастье обожгло, —

К такой свободе полноводной

Душа прильнула наяву, —

Что новый день, как смерть свободный,

Стал днем живых. И я — живу.

1937

* * *

Мой сад наполнен влагой дождевой,

И шорохом, и мраком, и движеньем, —

Не видно звезд, но воздух грозовой

Как бы насыщен звездным отраженьем.

Еще блуждает глухо в вышине

Недавних молний отрешенный трепет, —

Возвратный ливень где-то в стороне

Возобновляет торопливый лепет.

Вот рухнет гром. Дрожащая листва

Как океан вскипит и заклокочет —

Прислушайся, — душа моя жива,

Но жить тобой она уже не хочет.

1945

* * *

Лазурь безоблачно мутна,

В саду деревья веют жаром, —

Ты полудремлешь в кресле старом, —

Я замечаю — ты больна.

Я молча руку подаю

Для помощи, не нужной боле,

Я руку легкую твою

Еще целую поневоле,

Но не люблю. Не узнаю.

День без примет и без числа,

День медленного увяданья, —

В траве жужжащая пчела

(И роз удушливая мгла), —

Всё лишь предлог для состраданья.

Быть может — лишь предлог для зла.

1946

* * *

Анне Присмановой

Играл оркестр в общественном саду,

Рвалась ракета с треском и горела,

И девушка с цветком в руке смотрела

Поверх меня на первую звезду.

Из глубины взволнованного сада

На освещенный фонарями круг

Ночь темной бабочкой спустилась вдруг,

И медленно нахлынула прохлада —

Что помнишь ты, о сердце, в полной мере

Из тех годов, из тех высоких лет?

Любовный плач о выдуманной Мэри,

Два-три стиха и тайный пистолет —

Шумит земля в размерах уменьшенных,

Как вырос я для зла и для добра, —

Предчувствий светлых робкая пора

Сменилась бурей чувств опустошенных.

Сухой грозы невыносимый треск,

Бесплодных туч гремучее движенье,

Но нет дождя. Лишь молния и блеск,

Один огонь, одно самосожженье.

1943

* * *

Звезда скатилась на прощанье,

Твой взор зажегся и погас, —

Лишь эхо слушает молчанье,

Соединяющее нас,

И ясно повторить готово,

Рассыпать по ночным кустам

Уже прильнувшее к устам,

Еще не сказанное слово.

1939

* * *

Прохладных роз живая белизна

В росе, в слезах, во мгле голубоватой, —

Над городом прощальная весна

Склоняется с улыбкой виноватой.

Кой-где дома, не в ряд, освещены,

Грустит рояль под женскими руками —

Мечтатель праздный бродит вдоль стены,

Отмеривает рифмы каблуками.

По улицам приглохшим и пустым

Повеяло былым очарованьем, —

Над крышами туман иль светлый дым

Готов смешаться с облаком ночным,

Чтоб завтра стать простым воспоминаньем.

1948

* * *

Сергею Маковскому

Пройдет трамвай, и в беге колеса

Взметнутся листья вихрем золотистым,

Прохожий в парке подзывает пса

Рассеянным и приглушенным свистом.

Да, осень, осень. Всё обречено, —

И взмах руки в заштопанной перчатке,

И стук мяча на теннисной площадке,

И музыка в пустынном казино.

Какая жалость в мире разлита,

Как предана душа воспоминаньям, —

Каким испепеляющим лобзаньям

Мир отдает прохладные уста.

1939

* * *

Горят широкие листы

Осенней трепетной любовью,

Бульвары густо налиты

Сентябрьским золотом и кровью.

Томись, душа моя, томись, —

Вечерний воздух свеж и влажен,

Как музыка струится высь

Вдоль городских высоких скважин.

Цветут блаженной синевой

Все тени, трепеты и звуки, —

Не вскинуть ли над головой

Бессильные от счастья руки?

Не закружиться ль в вышине

Сверкающего листопада,

Не прикоснуться ли и мне

К живому творчеству распада?

* * *

Не обвиняй. Любовь не обвиняет.

Прошедший день был холоден и пуст,

Я молча пил дыханье бледных уст,

И видел я, как за ночь смятый куст

Последнюю листву свою роняет.

Как широко раскрылись облака —

Дым вечности — без жизни и движенья, —

Казалось мне — огромная рука

Там начертала наши отраженья.

Два образа из вымыслов моих,

Обвеянных и бурями и снами, —

Ночь близкая соединила их

И вознесла торжественно над нами.

И столб дождя, безветрием гоним,

С холма на холм, где чудилась дорога,

Неотвратимо приближался к ним —

Живая тень внимающего Бога.

1943

* * *

Июльский мрак, полночная прохлада, —

Недавним ливнем всё оживлено,

И многоствольное дыханье сада

С моим дыханьем бурно сплетено.

Еще грохочет туча в отдаленьи

Невнятные, но грозные слова, —

Тяжелая намокшая листва

Качается в последнем исступленьи.

Но звездный свет в летучей высоте

Уже возник над тьмой первоначальной,

И явственней сердечной глухоте

Негромкий зов любви твоей прощальной.

Приди ко мне, — стань молча у окна,

Гляди со мной и слушай без движенья, —

Какая ночь, какая глубина,

Почти без чувств, почти без выраженья.

1943

* * *

Нине

Сентябрь блистает и томится

Своей неверной красотой,

В лазури ясной и пустой

Источник осени струится.

Незамутненные струи

Нисходят золотом и светом,

Тепло, не знаемое летом,

Согрело волосы твои.

Какою жаждой восхожденья

Душа земная смущена!

Как будто вся земля больна

Предчувствием освобожденья.

1938

* * *

Ноябрь туманный за окном,

Пустынный сад подернут сеткой;

Как бы окрашенный вином,

Трепещет лист над голой веткой.

Как неприметно в два-три дня

Весь путь земной усыпан ими —

Не осень, но простое имя,

Звучащее лишь для меня.

1945

* * *

Глухая осень движется на нас

С туманами, и стужей, и дождями, —

Пустой бульвар усыпан желудями,

Опавший лист свернулся и погас.

Я день-деньской по городу брожу

Без горечи и без воспоминаний,

Забытых чувств и мыслей не бужу

И не ищу насильственных признаний.

Лишь сумерки приветствуют меня,

Всё — тишина, беззвучье, послушанье, —

Пролетки скрип, и колеса шуршанье,

И фырканье смиренного коня.

Широкий зонт над согнутой спиной

Копытам в такт качается пугливо, —

И забредает ночь неторопливо

Во все сады, оставленные мной.

1945

* * *

Е. Ю. Рапп

На склоне городского дня

Шаги и глуше и небрежней, —

Вновь осень трогает меня

Очарованьем грусти прежней.

Я почерневшую скамью

В саду пустынном занимаю,

Я шляпу влажную мою

Движеньем медленным снимаю, —

И слушаю, как шелестят

Верхушки легкие над садом,

Как листья желтые летят

И падают со мною рядом.

Я тонкой тростью обвожу

Их по краям и протыкаю,

Я молча в прошлое гляжу,

В нем слабой тенью возникаю.

И возвращаюсь не спеша

В мою привычную заботу, —

В тумане сучьями шурша,

Весь город (или вся душа)

Уже готовится к отлету.

1946

* * *

Весь день вдыхаю с дымом папирос

Бескровный воздух городского сада.

Октябрь, октябрь. Опять моих волос

Касается осенняя прохлада.

Как льется звон вдоль четкого ствола,

Как важен шум деревьев надо мною!

Сквозь жар дубов березовая мгла

Просвечивает нежной белизною —

Не шевелись. На темном рукаве

Блистательно пылает лист широкий, —

Вот-вот в закат по скошенной траве

Проскачет молча всадник одинокий.

Уже летит над лугом синева, —

Ты хочешь знать таинственное имя?

Быть может, смерть. Но краски и слова,

Но эту дрожь — любовь зовет своими.

1938

* * *

Е. Гризелли

Вздыхает эхо под мостом,

В траве дремотное журчанье, —

Всё те же звуки, всё о том,

Что погружается в молчанье.

Но землю слушать мне дано

И числить время по-иному, —

Так погребенное зерно

Опять лучам возвращено,

Чтоб дозревать не по-земному.

Пленительная вспышка дня,

Последний блеск исчезновенья!

Как вечность длится для меня

Дар мимолетного мгновенья.

И ты, любовь моя, со мной, —

Сквозь наслажденья и страданья

Ты входишь в сердце новизной

Уже предсмертного свиданья.

1949

* * *

Огни пустынного залива

Прошли и скрылись в стороне.

Без ветра в бледной вышине

Бежали облака пугливо.

Как быстро скудная земля

В сиянье влажном потонула!

Дыханьем весла шевеля,

К нам бездна ластилась и льнула.

Ломая встречную волну,

Волна широкая дымилась,

Беззвучно по морскому дну

Звезда разбитая катилась.

И было весело качать

Ее текучее миганье

И сонной бури содроганье

Холодным сердцем отмечать.

1936

* * *

Темнеет небо понемногу,

Светлеет первая звезда,

Тень затуманила дорогу,

День закатился навсегда.

Но ночь еще не наступила,

Природа кажет два лица, —

Что надвигается, что было, —

Еще не слито до конца.

На всем тревога раздвоенья,

Рассеянно томится дух, —

Земля взамен дневного зренья

Ночной приоткрывает слух.

И близкой ночи шорох важный,

И дальний шум дневных тревог, —

Всё разрешается в протяжный,

Огромный и глубокий вздох.

1943

* * *

Заря уже над кровлями взошла.

Пора. Пестрит узорами страница,

И синева усталости ложится

На влажный блеск оконного стекла.

Но жаль уснуть. Смущенная душа

Так непривычно вдруг помолодела,

Так просто рифма легкая задела

Медлительный клинок карандаша.

Я не творю. С улыбкой, в полусне,

Набрасываю на бумагу строки,

И свежий ветер трогает мне щеки

Сквозь занавес, раздутый на окне.

Как я люблю непрочный этот час

Полусознания, полудремоты, —

Как пуст мой дом. Как дружелюбно кто-то

Касается моих усталых глаз.

О, это ты, последняя отрада, —

В квадратном небе зреет синева,

Чуть-чуть шуршит незримая листва,

И никого, и никого не надо.

1931

* * *

Н.

Сколько грохота и грома,

Сколько оглушенных птиц!

Содрогаясь, стены дома

Ловят отблески зарниц.

Мчит разруху дождевую

Мутный выворот воды,

С шумом в темень огневую

Рвутся мокрые сады.

Ты, что песней огласила

Свой земной короткий путь,

Ты, что песен лишь просила,

Слышишь ли ты что-нибудь?

Иль гроза не досягает

За могильные врата?

Только влага набегает

На размытые уста.

1937

* * *

Дождь, дождь и дождь. И ночь. В окно

Летит клоками пена с мола,

Всё скрытое — обнажено,

И неустойчиво, и голо.

Всё в мире ищет пустоты,

Стремится в мрак первоначальный,

На берег плоский и печальный

В такую ночь выходишь ты.

Глядишь сквозь струи дождевые

На черный горизонт, туда,

Где, словно тени огневые,

Проходят дальние суда.

Высокомерный от страданья,

Под бурным ветром ледяным

Ты ждешь прощанья иль свиданья

С забытым призраком ночным.

Ты счастья просишь иль измены,

Равно не веря ничему,

И ловишь клочья белой пены,

Летящей в северную тьму.

1939

ТРУБАЧИ

На летнем взморье трубачи

Зарю морскую провожали,

Ее прощальные лучи

На меди заревом дрожали.

В веселый ритм вовлечена,

Толпа купальщиков гудела,

И женщина влюбленно пела

В широком вырезе окна.

Но, не вступая в общий хор,

Отражена горой соседней,

Одна труба (иль эхо гор)

Звучала жалобой последней.

Нас тихо к берегу несло,

За нами тень влеклась несмело, —

Порой небрежное весло

В сухой уключине скрипело.

Крыло под ветром накреня,

Над нами чайка пролетала,

Как белый парус трепетала

На пляже чья-то простыня.

День уходил. Теплом и светом

Вступали сумерки в него,

И было ясно, — в мире этом

Мы не любили ничего.

Иль, может быть, в пустом просторе

Лишь сонных весел мерный стук,

Быть может, только эхо в море,

Горами отраженный звук.

1931

ПЕНА

Гляди на клочья легкой пены,

Но их напрасно не лови, —

Мы умираем от измены,

Мы умираем от любви.

Оставь душе ее свободу,

Но пламень сердца укроти, —

Случайный ветер тронет воду —

За легкой пеной не лети.

Пусть блеском солнечным упьется

Иль схлынет на морское дно,

Пускай о камень разобьется,

Слезой свернется — всё равно.

Она была и перестала,

И быть иною не могла, —

Чужим движеньем трепетала,

В чужом паденьи умерла.

1934

* * *

Чиновник на казенном стуле,

Усердствуя, протер дыру, —

Его начальственно ругнули,

И он постиг: не ко двору.

Стул очень быстро починили.

Чиновник умер. В феврале

Его семейно хоронили,

Прилично предали земле.

И кто-то отпечатал «В Бозе»

На ленте кремовой венка,

И снег на одинокой розе

Сверкал, похрустывал слегка.

И вдруг душа моя припала

К дешевым лентам и цветам, —

О, Боже мой! Как страшно мало

Ты нам оставил здесь и там.

1944

РОЗЫ НА СНЕГУ

Дымятся розы на снегу,

Их вьюга заметает пылью, —

Проворный попик на бегу

Трет белый нос епитрахилью.

Трескучий холод кости ест, —

Все разошлись мороза ради, —

И только — розы, снег и крест,

Приваленный к чужой ограде.

И двое пьяниц, — землю бьют,

Тяжелым заступом ломают,

Продрогнув, крепко водку пьют

И что-то грешное поют,

Отроковицу поминают.

И во хмелю своем, гордясь

Ее невинной красотою,

Уж не робея, не стыдясь,

От ветра лишь отворотясь,

Нечистой тешатся мечтою —

Железная земля тяжка, —

Гроб гулко ахает и стонет,

Под грудой мерзлого песка

Никто не смеет и не тронет.

Она лежит, снегов бледней,

На смертном иль на брачном ложе,

И небо низкое над ней

На вечность мутную похоже.

Дымится куст, дымится твердь,

Земля во власти мглы летучей,

Безлюдье в темноте скрипучей, —

Лишь ночь и ночь. Лишь смерть и смерть.

1944

* * *

Большие звезды недвижимы,

И прочен камень под ногой;

Лишь поздний ветер — мимо, мимо, —

Грозит рассыпаться пургой.

Без снега всё оледенело,

Всё стало твердым и звенит, —

Мороз и ночь целуют смело

Холодный воск твоих ланит.

Ты на постели белоснежной,

На ложе девственно-льняном, —

Так необычен профиль нежный

При слабом пламени свечном.

Но это ты, тебя я знаю, —

Твои уста, твоя рука, —

Я каждый шорох вспоминаю

И каждый жест издалека.

Былая страсть еще со мною,

Я жду ответного огня, —

Явись, явись, пускай иною,

Пускай другой, но для меня.

Могиле вечность только снится,

За гробом вечность не нужна,

Как снежный прах она дымится,

Как камень падает она.

Без наслажденья и без боли,

Лишь маска мерзлого лица,

Лишь краткий вопль в пустынном поле,

Который длится без конца.

1945

* * *

Был музыкант — и больше нет, —

Бредет с поминок дьякон хмурый.

Ночь дует яростно в кларнет,

Не затрудняясь партитурой.

Труби, труби, жестокий рог, —

Быть может, кто-нибудь услышит, —

Клокочет вьюга вдоль дорог,

Сугробы снежные колышет.

Сквозь эту бестолочь и тьму,

Сквозь эту злобную тревогу

Стучатся ангелы к нему

В его морозную берлогу.

Трещит сосновая доска,

Но не поддастся, не обманет,

Работа плотничья крепка,

Никто для вечности не встанет.

Трубит до хрипа высота,

Но ни свиданья, ни прощанья, —

Так совершенна глухота

Среди нестройного звучанья.

1946

* * *

Скрипят подошвы в тишине,

Кадильный дым легко синеет,

И роза в пышной белизне

На крышке гроба леденеет.

Но вот — опущен в землю гроб

Движеньем ловким и проворным,

И первый камень бросил поп,

За ним старуха в платье черном.

И я, смелея от стыда,

Взял мерзлой глины, как велели,

И долго целился туда,

Где розы хрупкие белели —

Еще вздыхали здесь и там,

В сторонке говорились речи,

Но холод припадал к устам,

Покалывал тревожно плечи.

И в повседневной суете

Душа привычно опустела, —

Лишь остывающее тело

Рвалось к лазурной высоте.

1944

* * *

О, Боже мой, какая синева!

О, Боже мой, беспомощность какая!

Вспорхнуть, лететь и щебетать, едва

Послушный воздух грудью рассекая —

Всё утеряло связанность и вес, —

Взлетают камни стаей журавлиной,

Развеялись озера над долиной

И к дальним звездам уплывает лес.

А я не знал до этого мгновенья,

Что грубый мускул окрылен давно,

Что столько трепета и дуновенья

В привычной косности заключено —

Воздушный шар на шелковистой нити

В голубоглазом царстве детворы, —

Каких еще восторгов и открытий

Ждать от веселой и простой игры?

Мой первый день земной моей разлуки,

Мой первый путь к лазурным высотам!

Нет, ты не мне крестом сложила руки,

Ты не меня оплакиваешь там.

1939

* * *

Опять со мной воспоминанья, —

Так в тлеющем черновике

Живут лишь знаки препинанья

На перечеркнутой строке.

Но от чернильницы к порогу,

Дом полунощный накреня,

В какую странную дорогу

Уводит прошлое меня!

Шумят слова пчелиным роем,

И, вслушиваясь в ночь и тьму,

Я безучастно руки жму

Моим шекспировским героям,

Давно остывшим ко всему.

Быть иль не быть? Так страшно мало

В душе осталось узелков,

Что жизнь на память завязала, —

Так много новых башмаков

Душа за гробом истоптала.

1949

ВАЛЬС

Он ловко палочкой взмахнул,

Дал знак таинственный гобою,

Лукаво флейте подмигнул, —

И, отшвырнув случайный стул,

Я в омут бросился с тобою.

Как море рокотала медь,

И хриплый ангел плакал слева

Холодными слезами гнева

О тех, кто не полюбит впредь.

И в некой глубине подводной,

Где в звездное окно, как в сон,

Стремила ночь полет свободный

И глухо ахал геликон, —

Корделия, твой голос страстный

Вдруг оборвался и затих, —

Корделия, твой труп безгласный

Растаял на руках моих.

И снова в нищенском уборе,

Скупую отерев слезу,

Я заклинаю ночь и море,

Жестокий ветер и грозу.

Обычай древний соблюдая,

Со мной бредет мой шут, ворча,

Дорожным посохом стуча,

И борода его седая

Как плащ струится вдоль плеча.

1944

ОФЕЛИЯ

Н. А. К.-П.

1

Ночь ломится в мое окно,

Расплющила о стекла губы, —

Во всех печах ревут давно

Морозом схваченные трубы.

В саду белесом вой и стон,

Снег ходит полотном трескучим,

Мой заколоченный балкон

Захлестнут пологом летучим.

Я к стеклам приникаю лбом,

Гляжу настойчиво наружу,

Я ненавидящим теплом

Дышу в клокочущую стужу —

Где сучья черные свистят,

Над омутом реки широкой

По ветру волосы летят,

С прибрежной путаясь осокой.

И слезы поздние мои

От встречной бури холодеют, —

Офелия, твои ручьи

И розы мутные твои

В разрытом воздухе седеют.

2

На берегу туманный луг

Летучие виденья множит,

Настольной лампы тусклый круг

Не освещает, но тревожит.

В цветах, в слезах, шурша фатой,

Офелия скользит по дому

(Так ветер входит в дом пустой,

Так сон является больному).

И в мир теней вовлечена,

На стебель водяной похожа,

Ложится медленно она

На зыбкую прохладу ложа.

— Сожми колени, чтобы мог

Я головой на них склониться,

У этих непокорных ног

Давно привыкло сердце биться.

Я пальцы тонкие ловлю,

Я кудри мокрые ласкаю,

Дышу ей в сердце и люблю,

И в темный омут увлекаю.

Она глядит в мое лицо,

Почти размытое волною,

Она спешит свое кольцо

Поднять тревожно надо мною.

И, зародясь в белесой мгле,

Не заглушенный занавеской,

С коротким звоном, на столе

Луч (ослепительный и резкий)

В пустом ломается стекле.

3

Измятый куст в пыли тяжелой

К могильной клонится плите, —

День и засушливый и голый

Горит в огромной высоте.

Я мутной зелени не мну,

Роз перегретых не срываю,

На хрупкую их белизну

Скупой слезы не проливаю, —

Но в сумраке моей руки

Цветы становятся влажнее, —

За каплей капля шум реки

Всё беспокойней и слышнее.

И, прорываясь меж камней,

В движеньи бурном и широком,

Вода вскипает у корней

Свинцово-облачным потоком.

И каждый стебель — как струя,

Весь куст клокочет белой пеной,

И вновь с любовью иль изменой

Над омутом склоняюсь я.

И вижу выплески льняные

Распущенных небрежно кос,

Песок и травы водяные

В туманном зареве волос.

И на лице ее дремотном

Пугливых рыб живая тень, —

Любовный сон в раю болотном,

В ночь ускользающий мой день.

Офелия, шаги дозора

К рассвету не нарушат сна,

Над дикой башней Эльсинора

Нависла тучей тишина.

Ночная буря отшумела,

И день зачах давным-давно.

В пустынных комнатах темно,

Лишь сучья дерева несмело

Царапают мое окно.

1949

ЗАКЛИНАНИЯ, или СТИХИ О РОССИИ

* * *

Ночь, посвященная мечте,

Любви таинственной начало.

Без ритма сердце в темноте

Подковой сорванной стучало.

И, наклоняясь из седла,

Я вновь прислушивался к звуку, —

Ты каждым выстрелом звала

Иль обрекала на разлуку.

И капля первого дождя,

Стекая по щеке соленой,

Внезапно в ливень перейдя,

В плач безнадежный и влюбленный,

По вывихнутой мостовой

В напрасных жалобах бежала, —

Ты ль низкой тучей дождевой

Меня на запад провожала?

Ночь, посвященная борьбе,

Многоголосице обозной,

Распутице и вше тифозной,

Ночь, посвященная тебе.

* * *

Тебя еще как будто нет,

И я загадывать не смею

Лицо под молодостью лет,

Любовь под нежностью твоею.

Предчувствие. Иль сон. Иль вздох, —

Почти печаль, почти страданье, —

Лишь имени начальный слог,

Любви назначивший свиданье.

Но вот уже, издалека,

Биенье сердца настигая,

Прощальной молнией смычка, —

О, дорогая, дорогая, —

Живой водой, ночной травой,

Разливом утреннего смеха, —

Во всех признаньях голос твой,

В ночь закатившееся эхо —

1960

* * *

Всю ночь, всю ночь, всю ночь мело,

Деревья гнулись и свистели,

Под окна листьев намело,

Как будто листья в дом хотели.

В пустынном мире тьма одна,

Нигде ни проблеска, ни слова, —

В такую ночь, когда волна

Все корабли топить готова,

Когда на мачте рваный флаг

Иль проще — старый плащ в тумане.

Иль проще — в мусоре бумаг

Плач, перечеркнутый заране —

И всё же, подойдя к окну,

Для верности глаза зажмуря, —

— Тебя одну, тебя одну! —

А там о стены бьется буря —

Вот-вот, и выдавит окно,

Сломает раму выдвижную, —

Как будто счастье подошло

С той стороны совсем вплотную —

* * *

Слепая лошадь без седла

Уже упала на колени, —

Ей снится голая скала

И скрежет дальних отступлений —

Воспоминаний не хочу

(Бог знает, то ли это слово),

Я каждым именем молчу,

Но что с того? Душа готова.

И отворачивая прочь

Крыло, изъеденное молью,

Она идет в такую ночь,

С такой невыразимой болью,

Что, если протянуть струну

От сердца до калитки старой,

До тех кустов, где в старину

Ночь пела птицей иль гитарой, —

И, если пальцем лишь нажать, —

Что знаю я? Все шумы сада, —

От струн иных не убежать,

Иных, быть может, и не надо.

Все ветки свесились ко мне,

Росу и звезды рассыпая —

Что снится ей в тяжелом сне?

Зачем упала, засыпая?

* * *

Босыми быстрыми ногами

Зеленый приминая мох, —

Лес, наплывающий кругами,

И с каждым кругом — вздох и вздох.

В лесу железная дорога,

И гулкий свод над головой, —

Так было в этом детстве много,

Что ты теперь уже не твой.

Там эхо пряталось, играя

С певучим голосом твоим,

И, звук за звуком подбирая,

Слагало имя — Элоим.

Плач Иова в траве болотной —

Лишь узкая струя воды —

Дуб многошумный тенью плотной

Вливался в легкие следы.

Судьбы особые приметы

В слоистом мареве жары,

И меж густых стволов просветы

В почти библейские миры.

И четкий семафор над входом,

Над закругленной крутизной, —

Там, в Фастове, где год за годом

Душа, оставленная мной —

* * *

Не ожидая, на ходу,

Случайно, вдруг, — не ветка даже, —

Два-три листа в чужом саду,

Сочнее, может быть, и глаже,

Крупней, моложе, зеленей, —

Душа предчувствует, не зная, —

За ночью ночь, и столько дней,

Что ты теперь совсем иная —

Но в памяти разлив реки,

Трава, забрызганная светом,

Кремней отточенных прыжки

По гладководью рикошетом —

И вот уже летит, летит,

И ласточкой в лазури тонет, —

– Пускай вернется, погостит,

– Пусть кончиком крыла затронет!

Воздушным росчерком пера

По голубому задевая, —

Еще вчера, еще вчера,

Но столько лет не заживая —

* * *

Во мгле сплошного снегопада

На белом фоне полотна

Движеньем многоствольным сада

Мне намечается она.

Морозной веткой без изъяна,

Фатой серебряной, и вот, —

Как бы из дальнего тумана

Она уже встает, встает —

И оглушительным потоком

В распахнутые настежь, вдруг, —

И рядом, в омуте глубоком,

Обозначая первый круг,

Без камня, без паденья тела,

Всё шире расходясь волной,

Ударила и закипела

И ослепила белизной.

Лишь брызги утреннего смеха

Летят на чуткие кусты,

И листья отряхают эхо

На землю, где ступала ты —

Снег, снег. На островерхой крыше

Труба иль черная рука

Указывает выше, выше,

Где ночь сгустила облака.

* * *

К. Вильчковскому

Забудь ее, — большим потоком

(Как синий воздух нарочит)

Она и Пушкиным и Блоком

Под веткой сломанной звучит.

И вырвавшись струной протяжной

С утеса на утес и вновь, —

Любви неверной и продажной,

Уже не верящей в любовь,

Бросает вызов пеной белой

И вырытым со дна песком —

Забудь ее, рукой умелой

Или намыленным шнурком, —

Или под горло, где живая

От нежной впадины звезда,

Как ветку сердце обрывая —

О, никогда, о, никогда!

Кипя, теченье труп уносит,

Стихами выгрызает грудь, —

Еще стихов и трупов просит, —

Забудь ее, забудь, забудь —

* * *

О, понимаю, понимаю, —

Оставим, впрочем, до поры, —

Играя ложечкой, снимаю

Слой раскаленной кожуры.

Чуть рыжеватая, с загаром

От потускневших позолот,

Чуть красноватая, на старом

С сияньем изнутри, — и вот —

Осколки хрупкие фарфора

Подпрыгивают на полу,

Кофейной гущей по столу

Глаз расплывается, и скоро —

Лишь луч стремительный, стрела

(О, сердце на стволе древесном),

Теряя жало в мире тесном,

Пятном — не вытереть — легла —

Всё вдребезги — уже не склеить, —

И только в роще голубой

В предсмертных сумерках лелеять

Мечту, рожденную тобой —

* * *

В таком же точно, горделивом,

Забавно выпуклом — В таком,

С голубоватым переливом

И золоченым ободком —

Фарфор с капризной паутинкой

Иль тонкой трещиной на дне, —

В таком — Переводной картинкой

Мир появляется в окне —

И у зашибленной коленки

Лукаво назревает смех,

И пуля весело от стенки

Отскакивает, как орех —

Разоблаченная примета,

Причин повторных полоса, —

Иль в теле каждого предмета

Есть жизни тайной полчаса, —

И он, в своих границах точных

Весь обозначен, напряжен,

Твоей судьбой вооружен,

Вдруг рвется из кругов порочных,

И ночью, в городе чужом

Пленяя обликом похожим,

Грозит растерянным прохожим

Воспоминаньем как ножом —

* * *

Корделия, — могла бы ты ползком

Иль на коленях вымерить дорогу,

Ведущую в вонючую берлогу,

Где твой король заночевал тайком?

Зарыть лицо в косматой седине

(Еще в лучах короны горделивой)

И гладить горб, наросший на спине

По-нищенски покорной и пугливой?

Принять, лаская, голову на грудь

И старческие слушать причитанья, —

Могла бы ты, Корделия, весь путь

Забыть для плача этого свиданья?

А за тобой — гуляка площадной,

Свистун-монах и фермер бородатый,

И мальчики, зовущие куда-то,

И голый холм, и ливень проливной —

Корделия! Вот солнце без стыда

Над Англией твоей висит, пылая,

А ты ползешь неведомо куда —

О, если бы, о, если бы могла я!

* * *

И всё же знал, — пускай не точно,

Но допускал наедине,

Что если даже не нарочно,

Что если даже на луне

Иль на иной планете, выше,

Иль дальше числовых примет,

На самом дне, на самой крыше

Того, чего уже и нет,

Что только мыслится тревожно

В болезни, в странном полусне,

Что в сне простом и невозможно,

Что больше и не снится мне, —

Но знал, предчувствовал вернее,

Всем уговорам вопреки,

Всем силам, — и не стал нежнее,

И навсегда, и ни руки, —

И в памяти ни отраженья,

Ни искаженья одного, —

О, ни разлуки, ни сближенья,

Ни смерти даже — Ничего.

* * *

В заносы, в бунт простоволосый,

Но поскорей, но поскорей, —

В разрытый щебень, под откосы,

Без тормозов, без фонарей,

По голым рельсам, отцепляясь

Иль прицепляясь на ходу,

А трехдюймовка, накаляясь,

Волчком, запущенным на льду,

А ночь, вытягивая шею,

По-вдовьи кутаясь в платок, —

И зарево, треща, над нею

С шестка летает на шесток —

Офелия, о нимфа! Нежной

Болотно-сумрачной водой,

Фатой венчальной белоснежной

Под угасающей звездой —

Или седая, неживая

Или иная, не своя,

Забившись в уголок трамвая,

С корзиной старого белья, —

Десятилетьями без цели,

Лишь что-нибудь еще сказать, —

И так, в могиле иль в постели

Лежать и плакать и взывать,

И заклинать и, заклиная,

Не верить и молчать, — хоть раз,

Во сне, быть может, вспоминая,

Офелия! — Коснуться глаз —

* * *

Над Росью, над моей рекой,

Где розовые скалы в воду

Как в зеркало, — еще такой —

С разгона головой в свободу, —

Веслом натруженным гребя,

В дырявой лодке плоскодонной,

В одну тебя, в одну тебя,

В одну тебя еще влюбленный,

Переплывая синеву,

Лазурь опущенного взгляда,

В Александрийскую листву,

В ветвистую прохладу сада,

По старой Гетманской в зарю,

К таинственной звезде Полярной,

К мечтательному фонарю,

К наклонной каланче пожарной,

К годам, где старая печаль

Персидской поросла сиренью, —

Хотя б на миг один причаль

Взволнованной счастливой тенью —

Над Белой Церковью луна, —

И льется летняя истома

На труп зарезанного сна,

На мусор нежилого дома,

На милые твои черты, —

И вновь, в движенье поворотном,

Луна спокойно с высоты

В прозрачном воздухе дремотном —

* * *

Софье Прегель

И если так, и если даже

Бельмо слепое в словаре,

Она со мною, та же, та же, —

Зарубкой свежей на коре.

Вся в шуме листьев, в блеске, в громе,

В ударе гулком под ребром,

В измене старой, в новом доме,

В глазах невидящих и в том,

Как ночью нехотя с окраин,

Больное сердце торопя,

По лестницам вползает Каин,

Зубами черными скрипя,

И в том, как ложка, разливая,

Над паром въедливым дрожит

И падает и, остывая,

Как труп на скатерти лежит —

Так возникает, — непохожей,

Себя сама не узнает,

Но здесь уже, в костях, под кожей,

И, кажется, еще поет —

Тем голосом, тем страшным звуком,

Подслушанным среди волков,

И только сердце ржавым стуком

Считает время у висков —

Не отпущу и не забуду,

Не разлюблю, — за каждый год,

За каждый камень, здесь и всюду,

В пустыне всех земных широт.

* * *

Среди вокзальных наставлений

Играя шляпой иль ключом,

Случайно, без приготовлений

Коснуться призрака плечом —

И в первый миг не замечая

Ни холодка, ни ветерка,

Но спутникам не отвечая,

Кого-то потеснив слегка,

Вдруг вырваться нетерпеливо

Из рук, терзающих еще,

И гладить, гладить молчаливо

В толпе занывшее плечо —

Ни судороги, ни ожога,

Но долго повторять потом —

О, ради Бога, ради Бога, —

Внезапно пересохшим ртом —

И спотыкаясь о ступени,

Роняя вещи на ходу,

Взывать вослед скользящей тени —

— Уже иду, уже иду! —

А там, сквозь вечность проплывают

Голубоватые черты,

В вечернем дыме тают, тают —

Уже не ты, уже не ты —

1956

* * *

Подходит смерть, и странно мне прощанье

С самим собой на чуждом языке, —

Как будто чувств подложных завещанье,

Забытое на пыльном чердаке.

Так странно мне признаться, что без цели

Блуждал я столько беспокойных лет,

Что суждено мне умереть в постели,

Что выпьет с горя добрый мой сосед,

Что на пять лет по третьему разряду

Чужой земле мой прах передадут,

Потопчутся, поговорят что надо,

И наскоро всплакнут — и отойдут.

Но я услышу, вечность проникая,

За Бояркой вечерний стук колес, —

То дачный поезд, окнами мелькая,

Уже уходит в мир метаморфоз —

Ночь первая надвинется сурово,

Свое лицо правдиво обнажит,

И по деревьям необычно ново

Без шума темный ветер пробежит.

Вторая ночь придвинется на смену, —

Вздохнет вдовой, помедлит надо мной

И озарит кладбищенскую стену

Влюбленной в небо Пушкинской луной.

1956

КАЛИФОРНИЙСКИЕ СТИХИ 1961–1966

* * *

Ночь поздняя черным-черна,

По стеклам в ночь ручьи стекают,

Деревья в проруби окна

Как руки длинные мелькают.

В саду потоп. Бурлит вода,

Цветы всплывают вверх корнями,

Дрожащий ветер иногда

В дом пробирается тенями.

Входите запросто, мой друг, —

Как встарь со мною помолчите,

О криво стоптанный каблук

Потухшей трубкой постучите.

Послушных слов не находя,

Взъерошьте волосы густые,

И шум дождя, и шум дождя

Заменит нам слова пустые.

Давайте слушать дальний гром

И плеск, и лепет, и журчанье, —

Так распадается наш дом

И громко плачет на прощанье.

НОЧЬ И САД

Иллариону Воронцову-Дашкову

1

Не знаю, ласточки иль ноты

На телеграфных проводах, —

Вот-вот смычком их тронет кто-то

Еще затерянный в садах.

Быть может ветер, тень быть может,

Быть может осторожный сон, —

Но в час вечерний выйдет он

И вздох на музыку положит.

Ты будешь слушать, — потому

Что всё теперь неповторимо,

Что ночь сама уже незримо

Листы разметила ему.

2

Твой мир, с его туманным дном,

С его текучим обновленьем —

Всё те же звезды за окном,

Но вот окно в саду ином

(Сад, где терзает сожаленье).

Любил ли ты? В густых ветвях

До утра соловьи кричали,

И свистом пули второпях

На птичий голос отвечали.

Во мраке слабого крыла

Испуганное трепыханье,

И треск разбитого ствола,

И орудийного жерла

Неумолимое дыханье —

Так просто, — все воспоминанья

Свести к числу забытых лет, —

Но этот отраженный свет

Не нужного тебе признанья —

Горит и падает звезда,

Вся ночь озарена до боли, —

— О, подскажи!

— Быть может да,

Быть может только. И не боле.

3

Медлительно и многоствольно

Свой голос понижает сад, —

Ты будешь повторять невольно —

— Потом закат, потом закат.

Начало фразы музыкальной,

Легко запевшей на ходу,

Иль поздних листьев шум прощальный

В незатихающем саду.

Закат, закат. И ночь вошла,

Неспешно окна затемнила,

В пустое кресло у стола

Свой плащ широкий уронила.

Молчанье. Отдых. Мир дневной

Как рана свежая зализан,

Вокруг меня и надо мной

Весь воздух музыкой пронизан.

Холодное журчанье гор,

Деревьев сонных бормотанье,

Подземной бури клокотанье,

Звезд полуночных разговор.

4

Ты болен, болен. Этот сон

Неясный, ни о чем, и всё же

О чем-то, что всего дороже, —

Не сон, но призраки имен,

Колеблемые ветром лица,

Предчувствие настороже,

Пустая мертвая страница,

Но оживленная уже

Пера одним прикосновеньем

В туманных поисках штриха,

Возможным трепетом стиха,

Возможным бури дуновеньем,

Возможной сердца глубиной,

Души движеньем осторожным,

Одним признаньем невозможным, —

О, Боже мой, — одной, — одной, —

Одной слезой, что не упала,

Но промелькнула в стороне,

И высохла, и камнем стала,

Сметающим тебя во сне.

* * *

Л. Росс

Бессонница и задыханье, —

Тебе курить запрещено, —

Последней ночи трепыханье

Срезает молнией окно

И ливня ложного потоки

На лбу холодном иль в окне,

Дождя расплывчатые строки,

Стихи о гибели вчерне, —

А ты следишь сквозь кольца дыма,

Как оперенная стрела,

Нацелясь, пролетает мимо

Над гладкой плоскостью стола,

Над этой жизнью, сердцем этим,

Над всем, что мы когда-нибудь,

Прощаясь, наскоро отметим,

Чтоб позже, разойдясь, вздохнуть, —

Позвать, прислушаться и снова,

Ломая спички на ходу,

Забыть от слова и до слова

И зажигать звездой звезду, —

Большой Медведицы и Малой

Две тени слить на потолке

И, надрываясь грудью впалой,

Их взвесить медленно в руке.

* * *

И всё о нас, и всё о нас, —

Прощальной темы нарастанье,

Вечерней пены клокотанье

(Виолончель и контрабас).

И море в лунном обрамленье —

(Каким крылом перечеркнуть?)

Последний парус в отдаленье

(Когда-нибудь и где-нибудь) —

Но звезды первые блеснули,

И нежным сумеркам в ответ

Две скрипки дрогнули, — иль нет —

Два сердца, кажется, вздохнули

О том, что поздний вздох — не тот, —

Обрывок ноты безымянной,

Пометка в партитуре странной

Длиннот предельных иль высот,

Иль ускорений знак туманный,

Души, быть может, нежеланный,

Но неизбежный переход

Вот в этот вечер, в эти звуки

Иль в отраженье (навсегда)

Звезды, запевшей в час разлуки,

Слезы, скользнувшей как звезда.

* * *

Когда окно в саду тревожном

Взойдет, как дальняя звезда,

И сад в порыве невозможном

Все ветки выплеснет, — когда,

Как сердце ночи, лист огромный

Прильнет к туманному стеклу,

И осень в грусти вероломной

Пилой ударит по стволу,

И, задыхаясь, птица стонет

И умирает на лету,

А буря беспощадно гонит

Ее в такую высоту,

Где нет падений иль снижений,

Где падать некуда, — и вот,

Смотри, — от долгих поражений

Лишь этот остается взлет.

* * *

Цветы и молнии, — в саду

Огромной радуги подкова, —

О, подожди, я выйду снова,

В забытый голос упаду

И, ветку мокрую срывая,

Тебя сияньем окроплю,

Скажу, что всё еще люблю,

Скажу, что, даже умирая —

О, подожди, — мне всё равно,

Что годы между нами стали,

Что помнишь ты меня едва ли,

Что я и сам забыл давно,

Не вспомнить ни одной приметы, —

Так память мертвая молчит, —

Но нежностью, но болью этой

Как встарь душа кровоточит.

* * *

Письмо, которое не скоро

Еще напишется, — строка,

В тонах минора иль мажора

Зовущая издалека,

Иль просто ветра суматоха,

Гул набегающей грозы, —

Предчувствие большого вздоха,

Предчувствие большой слезы, —

Конверт обычного формата

Без марок и без штемпелей,

Письмо откуда-то куда-то,

Для всех Изольд и Лорелей,

Для всех Офелий иль видений,

Еще терзающих во сне, —

Ненужный перечень падений

В несуществующей стране.

* * *

Любви второй, любви бесплодной

Волшебных формул не дано, —

Ночь льется синевой свободной

В огромное твое окно.

Дыши, — но в воздухе певучем

Звезды заказанной не тронь, —

Мы падать звезды не научим

В уже бессильную ладонь,

Так падать, сердце обжигая,

Выскальзывая так из рук,

Что даже в имени — Другая —

Забытый возникает звук,

Тот вздох, в котором всё дрожало,

И трепетало, и влекло,

Как свежевырванное жало

Иль перебитое крыло.

* * *

Вступленье к осени, — на пляже

Лишь стаи чаек, — всё равно,

С дождем случайным заодно,

Всё ближе музыка и даже

Влетает брызгами в окно,

Тем шелестом, тем трепетаньем, —

Дыханьем с тенью пополам,

Что оживают по углам

Ветвей туманным сочетаньем.

В летучих флейтах и смычках

Продольный блеск неторопливый, —

Должно быть, в легких облаках

С большими розами в руках

Проходит Шуберт молчаливый, —

В твои разлуки вовлечен,

В твои закаты опрокинут,

Из жизни осторожно вынут,

Опущен в полусмерть иль сон,

Где слов привычных и не надо,

Где только вздох иль темный стих, —

Цветы потерянного сада

На коврике у ног твоих.

* * *

Еще без темы и без плана,

Дыханьем ритмы находя

(О, розы, полные тумана,

О, розы, полные дождя),

Скитаться от стола к порогу,

На валкий натыкаться стул,

Прислушиваясь понемногу,

Как в лампе нарастает гул,

И электрическим разрядом

Перебегая в темноте,

Три ведьмы вдруг запляшут рядом

(Три вспышки на твоем щите).

О, Макбет! Слушай заклинанья,

Таинственные взрывы слов, —

Глухие стоны иль признанья

Вот этих стульев и столов.

* * *

Двойник, поэт иль кто-то третий

Подслушает его слова,

Знакомых истин дважды два,

Набор невнятных междометий,

И плоской тенью притворясь,

Легко фонарь переступая,

Куда-то в ночь, куда-то в грязь,

Куда-то в смерть, — но, тень простая,

Он отступает на чердак

(Он слишком к высоте привязан), —

Мрак, оживленный кое-как,

Бессмертьем наскоро наказан.

И вдруг — стремительным перстом

Он карандаш чернильный тронет,

Тетради выложит, потом,

Как в омуте, в мечтах утонет —

О чем, о Боже мой, о чем

Он будет плакать до рассвета, —

Чтó тень ему глухая эта,

Что гнется за его плечом?

* * *

А. Г. Воронцовой-Дашковой

Всё реже всплески водяные

И скрип уключины сухой,

Лишь осень в заводи глухой

Полощет пальцы ледяные.

Двоится эхо над рекой —

Протяжный голос повторений,

Ряд музыкальных ударений,

Еще не связанных строкой.

И в небе мертвое крыло,

Как некий образ стихотворный,

Роняет капли крови черной

На замедленное весло, —

И над пустынным островком

(Пример падений иль парений),

Колеблемые ветерком,

Летят обрывки оперений

В таком безмолвии, в таком, —

Весь мир заполнен тишиной

И шорохом и сожаленьем,

Души тревожным изумленьем,

И высотой и глубиной.

* * *

А. Н. Кожиной

Под топот беспокойных ног

Выходят скрипки на арену, —

Прелюдия или пролог,

Подготовляющий измену.

– Оле, оле! — поджарый бык,

Как контрабас, копытом роет,

Пузырчатая пена кроет

Его изжеванный язык.

И точно соблюдая меру,

Усердно пляшет дирижер, —

Кармен глядит, глядит в упор

На золотистого тореро.

Здесь смерть уже на волосок, —

Как эти флейты загрустили,

Как эти плечи опустили

Ознобом тронутый платок.

– Оле, оле! — Не всё ль равно, —

Два сердца связаны до боли,

Им в каждой музыке дано

Встречать друг друга против воли…

А сад мучительно поет,

Деревья обратились в звуки, —

– Я ранен, милая, — и вот —

Все скрипки поднимают руки.

* * *

Беззвездный мир и тишина,

Мир позднего благоуханья,

В саду глубокая волна

Таинственного задыханья.

Вот дрогнет ветка в стороне,

Тяжелый лист перевернется,

И ночь, вздохнувшая во сне,

Вдруг каждым деревом проснется.

Всё шире призрачных ветвей

Торжественное колыханье,

Всё ощутимей меж бровей

Прохлады близкое дыханье.

Как будто осень лишь ждала

В аллеях душных этой встречи, —

Она вплотную подошла

И тронула меня за плечи.

И наклонясь из темноты,

В лицо мое глядит тревожно

И хочет угадать черты,

Признать которых невозможно.

* * *

Влюбленный в ночь, я ночи жду, —

Был долог день тяжеловесный, —

Как пахнет сыростью в саду

И нежной плесенью древесной —

Сойди, благословенный мрак,

Заполни все земные щели, —

Ни лая хриплого собак,

Ни подлой человечьей трели.

Лишь сердца бой. Издалека,

Послушная живому звуку,

Безмолвья темная рука

Мне слабо пожимает руку.

В пустынном небе ни звезды,

Но кое-где меж облаками

Как бы росистые следы,

Оставленные каблуками.

Закинув голову назад,

Сорвать воротничок позорный —

Где это было? Ночь и сад,

Глубокий вздох и шорох черный.

* * *

И. Б. Дерюгиной

Туманной осени пора,

Зари последней позолота, —

В саду редеющем Забота

Глядит в большие вечера.

Она проходит по аллее,

Сырыми листьями шуршит

И, отдыхая иль жалея,

Домой вернуться не спешит.

От пряди легкой и небрежной

Тень голубая на виске,

И ягоды рябины нежной

В ее рассеянной руке.

Душа смущенная не знает,

О чем поет, зачем грустит, —

Прощается иль вспоминает,

Иль ласточкой летит, летит —

Но эти сумерки вдыхая,

Так долго слушает она,

Как будто музыка глухая

Ей в каждом дереве слышна.

* * *

В. Н. Осипьян

Я выйду ночью как-нибудь,

Тихонько сяду у порога,

Чтоб помолчать, чтоб отдохнуть,

Взгрустнуть иль помечтать немного.

Всё будет пусто вкруг меня,

Ни друг, ни враг не станет рядом,

И только два иль три огня

Зажгутся над соседним садом.

Я буду в тишине ночной

Смотреть на отблески живые, —

Вздыхая, ветка надо мной

Уронит капли дождевые.

Как слезы, дальним холодком

Они щеки моей коснутся,

И, может быть, в душе проснутся

Воспоминанья ни о ком —

О тени легкой и незримой

В воображаемой стране,

Приснившейся когда-то мне

В бессоннице неповторимой.

* * *

Е. Б. Хрущовой

Не правда ль, — вечером, когда

Нам кажется, что нас забыли,

Мы вспоминаем иногда

И тех, кого не полюбили.

Без угрызений, без тоски

И, может быть, без сожаленья

Мы узнаем полет руки,

Лицо, зачеркнутое тенью,

Иль голос, иль случайный знак,

Какое-то простое слово, —

И сердце вдруг забьется так,

Как будто плакать мы готовы…

Воспоминаний поздний свет,

Разоблаченная химера, —

Должно быть, счастью места нет

В душе, счастливой свыше меры.

Оплачем всё, что стоит слез,

Оплачем даже эти слезы, —

Гиперболические розы

И куст обыкновенных роз.

* * *

Когда рояль дрожит струнами,

И ночь, готовя эпилог,

Прохладой, шорохом и снами

Вливается через порог,

И, поздний сон оберегая,

Послушным клавишем звуча, —

Не ты войдешь, но та другая, —

Мой легкий сон, моя свеча,

Моя звезда, — иль отраженье

В уже распавшейся волне, —

Вечернее самосожженье,

Затрепетавшее в струне,

И всё, что будет долго длиться

Земной любви наперекор, —

Лететь, и падать, и томиться,

Как эхо гор, как эхо гор —

* * *

Здесь близок океан. Сюда

Порой доходит ропот странный, —

На нас прозрачная звезда

Глядит из ночи безымянной.

Неосязаемый простор

Порос деревьями густыми,

На горизонте цепи гор

Цепями кажутся простыми.

Какая тишина, мой друг!

Лишь птица изредка рванется,

Неровный обозначит круг

И в чащу сонную вернется.

И вновь таинственный прибой

Встает и глохнет в отдаленье,

Как будто где-то за тобой

Огромное сердцебиенье.

* * *

Давай немного постоим,

Послушаем еще немного, —

Как в детстве, именем моим

Меня окликнула дорога.

Быть может, это голос твой,

Но только глуше и печальней,

Быть может, кто-то неживой

Прельщает нас дорогой дальней.

Таинственная власть примет, —

Как захватило нас молчанье,

Вот эта ночь, и звездный свет,

И листьев сонное журчанье.

* * *

Какая жалкая забава

Сачком обшаривать траву, —

Вот бабочка, мечта иль слава,

Легко задела синеву.

Как совершенство невесома,

Живой расцветки торжество,

С куста на куст, и выше дома,

Всё дальше, дальше от него, —

Полету солнечному рада,

Но высотой уменьшена,

Над шорохом большого сада

Растает в воздухе она.

И кто-то ослепленным взглядом

Измерит прихотливый путь,

И кто-то, восхищенный, рядом

Захочет глубоко вздохнуть.

Смертельное прикосновенье

Неизмеримой высоты, —

Не это ли исчезновенье

Любовью называла ты.

* * *

Не от свинца, не от огня

Судьба мне смерть судила, —

Шрапнель веселая меня

Во всех боях щадила,

И сталь граненая штыка

Не раз щадила тоже, —

Меня легчайшая рука

Убьет в застенке ложи.

В жилете снежной белизны

И в черном фраке модном,

С небрежной прядью седины

На черепе холодном

Скрипач, улыбку затая,

Помедлит над струною,

И я узнаю, — смерть моя

Пришла уже за мною.

И будет музыка дика,

Не шевельнутся в зале,

И только молния смычка

Падет во тьму рояля.

Перчатку узкую сорву

(А сердце захлебнется),

И с треском шелковым по шву

Перчатка разорвется.

Я молча навзничь упаду,

По правилам сраженья,

Суровый доктор на ходу

Отдаст распоряженья.

И, усмиряя пыл зевак,

Чиновник с грудью впалой

Заметит сдержанно, что так

Не прочь и он, пожалуй.

* * *

Налево, направо — шагай без разбора,

Столетья считай на ходу, —

Сирень наступает на башни Самбора,

Ночь музыкой бродит в саду.

Ты призраком бредишь, ты именем болен,

Парчой откидных рукавов,

Серебряной шпорой и тем, что не волен

Бежать от любви и стихов.

Как дробь барабана, на гулком паркете

В камнях самоцветных каблук, —

Мазурка до хрипа, до смерти, и эти

Признанья летающих рук…

Не надо, не надо, — я знаю заране —

Измена в аллее пустой, —

Струя иль змея в говорливом фонтане

Блестит чешуей золотой.

Ночь музыкой душит, — и флейты и трубы,

В две скрипки поют соловьи,

Дай сердце, Марина, дай жаркие губы,

Дай легкие руки твои.

Сад гибелью дышит, — недаром мне снится

Под бархатной маской змея, —

Марина, Марина, Марина, царица,

Марина, царица моя.

* * *

Замостье, и Збараж, и Краков вельможный

Сегодня в шелку и парче, —

На ели хрустальной закат невозможный,

Как роза на юном плече.

О, польское счастье под месяцем узким,

Дорога скрипит и хрустит, —

Невеста Марина с царевичем русским

По снежному полю летит.

Сквозь звезды и ветер летит и томится,

Ласкает щекой соболя, —

Расшит жемчугом на ее рукавице

Орел двоеглавый Кремля —

Ты смотришь на звезды, зарытые в иней,

Ты слушаешь верезг саней, —

Серебряный месяц над белой пустыней,

Серебряный пар от коней.

Вся ночь в серебро переплавится скоро,

Весь пламень в дыханье твоем, —

Звенит на морозе венгерская шпора,

Поет ледяным соловьем.

О, польская гибель в заносах сирени,

В глубоком вишневом цвету, —

Горячее сердце и снег по колени,

И цокот копыт на лету —

Всё музыкой будет, — вечерней гитарой,

Мазуркой в уездной глуши,

Журчаньем фонтана на площади старой,

Нечаянным вздохом души —

* * *

Иллариону Воронцову-Дашкову

Повторный осторожный стук,

Но никого за дверью нашей —

Как солнце над высокой чашей,

Над лампой освещенный круг.

Я буду ждать. Будильник старый

Еще не скоро затрещит, —

На книжной полке тень гитары

Иль черный удлиненный щит.

Осколок доблести ненужной,

Мечты сомнительной оплот

Глядит пробоиной наружной,

Дырой зияющей, и вот, —

Вот входит юноша, вздыхая,

Он белое несет копье,

Отточенное острие

Кровоточит, не высыхая.

За каплей капля ритм дождя,

Настойчивый размер паденья, —

Так бьется сердце до рожденья,

Так, не любя иль не найдя,

Мы делим время на минуты,

Отсчитываем каблуком,

Так на машинке ни о ком

Письмо печатаем кому-то —

Грааль, Грааль, — мой хриплый голос

Задушен спазмой горловой, —

Но ослепительно живой

В дыму табачном реет волос.

Один лишь светлый волос твой.

1964

* * *

Когда, возникнув для распада,

Над садом падает звезда,

И вслед за ней — движенье сада,

И вздох и шорохи, — когда —

Когда, как в обморок ныряя

В ветвистый мрак, в древесный гул, —

И ты, бессвязно повторяя,

— Он умер. Кажется, уснул —

А кто-то, стул отодвигая,

— Он умер — кажется, — вздохнул.

О, дорогая, дорогая,

Он мертвым пламенем блеснул,

Он туго петлю затянул,

Стихи на жизнь перелагая,

Но сад и поздняя звезда,

Листвы прохладной колыханье,

И вздох, и шорох, и дыханье

Стихом нахлынувшим, когда —

1960

* * *

В закатном небе, в летней роще,

В ручье пугливом иль в углу,

Где незаметнее и проще, —

Щекой взволнованной к стеклу,

Навстречу звездам и туману,

Где черной веткой бьешься ты,

Не перестану, не устану

Любить поблекшие черты.

Подвешу сердце на пороге,

Чтоб осветило, если ночь,

Накрою сердцем, если ноги

Захолодели, — но помочь,

Пригладить пряди над висками,

Бровей коснуться, чтоб тепло

Губами, грудью и руками

В твои ладони перешло —

* * *

Меня обманывали дети,

Я сам обманывал себя,

Но по невидимой примете

Вслепую узнавал тебя.

Ты в каждой буре трепетала,

Ты в каждом имени жила,

То тенью ласточки влетала,

То тенью голоса звала.

И уплотненная мечтами,

Бессонной ночи эпилог,

Ты шевелилась меж листами

Моих рифмованных тревог.

И вот — в пустыне аравийской,

За письменным моим столом,

Стоишь звездой калифорнийской

Над восковым уже челом.

1961

* * *

На нашем маленьком вокзале

И ты придешь меня встречать,

И что бы рядом ни сказали —

Ты будешь слушать и молчать.

И вот — четыре капитана

Как Гамлета меня внесут,

В плащ Эльсинорского тумана

Меня, вздыхая, завернут.

Все обвиненья и угрозы,

Все подозрения забудь, —

Без страха положи мне розы

На окровавленную грудь.

Постой. Теперь в последнем плаче

Признай, скажи, подай мне знак,

Что быть и не могло иначе,

Что только так — О, только так!

* * *

Для последнего парада,

Накреня высокий борт,

Резвый крейсер из Кронштадта

Входит в молчаливый порт.

И с чужой землей прощаясь,

К дальним странствиям готов,

Легкий гроб плывет, качаясь,

Меж опущенных голов.

Правы были иль неправы —

Флаг приспущен над кормой, —

С малой горстью русской славы

Крейсер повернул домой.

Брызжет радостная пена, —

Высота и глубина, —

Лишь прощальная сирена

В синем воздухе слышна.

Час желанного возврата

(Столько звезд и столько стран), —

В узком горле Каттегата

Северный залег туман.

И до Финского залива,

Сквозь балтийский дождь и тьму,

Бьет волна неторопливо

В молчаливую корму.

И встают, проходят мимо

В беглой вспышке маяка

Берега и пятна дыма,

Острова и облака.

ИЗ СТИХОВ, НЕ ВОШЕДШИХ В КНИГИ