* * *
Твои миндалевые очи
Вонзились в мой простертый взгляд, —
Куда идти, в какие ночи,
В какой пылающий закат?
Твои ль карающие руки
Меня на гибель обрекут,
И я ли, раб твоих минут,
Развею смертью тень докуки?
Гони вперед, вперед, за грани
Осевших грузно облаков, —
Пойду туда и грудь израню
О копья бешеных клыков.
И нет тебя. Ты снова стала
Царицей выжженных степей,
Обрывки ржавые цепей
Твои скрепляют опахала.
Под медным небом, на скрещеньи
Семи пустынь, твой древний трон,
И в черной бездне довременья
Восстал железный твой закон.
И во вселенной нет закона
Превыше сомкнутых бровей,
И рати царских сыновей
К твоим ногам несут знамена;
Падут у замкнутого круга
Никем не перейденных дум,
И знаю, к северу от юга
Пройдет над трупами самум.
Так брось же в ночь меня, к истокам
Моей пылающей тоски,
Где дыбом красные пески
Уже вздымаются до срока.
* * *
Ты ль коса моя, кудрявая коса,
Ты ль гармоника, стальные голоса!..
Выйду вечером я к реченьке-реке,
След запутаю на мокром на песке.
Друг желанный мой начнет меня искать,
Под ракитами подружку поджидать, —
Может, смилуюсь, забуду к ночи зло:
«Эх, целуй меня, куда уже ни шло!»
ПОХВАЛЬБА
Наши девушки-лебедки
Вашим девкам не чета, —
Не катаются на лодке,
Не ломают кочета.
Не кидаются со страху
В огороды на пустырь
И не бегают к монаху
В подгородний монастырь.
В нашем смирном околодке
Нет того, чтоб вечерком
Подгулявшая молодка
Залегла с озорником,
Оттого-то сыплют смело
Новобрачным нашим хмель,
А по свадьбе — месяц целый
Честью красится постель!
КУМАНЕК
За стеной храпит свекровь;
В окна ветер бьет с размаха,
На лежанке, словно кровь,
Кумачовая рубаха.
Кто-то крадется во тьме,
Так и ходят половицы, —
Не пришел бы кум к куме
За забытой рукавицей…
За околицей пуржит;
Меж столбов оледенелых,
На веревке, вихрь кружит
Костенеющее тело.
Кум то двинется бочком,
То, пускаясь в пляс без толку,
Дразнит синим языком
Освещенную светелку.
А в дому, всю ночь без сна,
Ошалелая от страха,
Смотрит мужняя жена
На недвижную рубаху.
МЕТЕЛЬ
Посв. Л.Д.
За околицей нечесаная вьюга
Выше дерева дороги замела;
Ждет любовника постылая подруга,
Косы русые в три ряда заплела.
Погоди ужо. Дай выбраться из ночи…
Вихри белые, что плети, снегом жгут;
Лечь бы замертво, да ведьмовские очи
Сердце гневное на привязи ведут.
Звезды к полночи проглянут из метели,
Ветры выметут белесую пургу, —
Есть с кем тешиться, томиться на постели,
Есть что высказать на радостях врагу.
Да не ласкою попотчевать с дороги —
В грудь покорную под сердце кулаком,
Чтоб без голоса свалилась на пороге,
Чтоб не двигалась под мерзлым каблуком.
У, проклятая! Как к Пасхе нарядилась,
Ленту алую в который раз вплела…
Только б к полночи погода прояснилась,
Только б к полночи добраться до села.
СЕНОВАЛ
Ночью прошлой спал — не спал я
На душистом сеновале, —
Не во сне ли целовал я,
Не во сне ль меня ласкали?
Я не знаю, мне казалось,
Что плечо во тьме белело,
Что томилось, отбивалось
И горело чье-то тело.
Мне привиделось — приснилось
На душистом свежем сене —
Чье-то сердце рядом билось
И упрямились колени.
Мне привиделось, что рядом
Кто-то плакал и смеялся,
И изорванным нарядом,
И руками закрывался.
А потом, изнемогая,
На груди моей могучей,
Трепетала грудь другая
Всё доверчивей и жгучей.
И сегодня, как с похмелья,
Я качаюсь, будто пьяный;
Вспоминаю запах зелья,
Блеск очей да рот румяный.
ПОХМЕЛЬЕ
Повернулся и сел в постели;
На часах — непривычно рано;
В коридоре шаг скрипели:
— «Скоро ль выспится там обезьяна?»
Встал. Накинул пальто небрежно,
Дотащился к окну спросонок…
Был сентябрь голубой и нежный,
Как пятилетний ребенок.
Чуть погладил виски и щеки
И шепнул, на морщины глядя:
— «Всё-то пьешь, пропиваешь сроки, —
Право, бросил бы лучше, дядя?»
Хорошо головой с похмелья
Прислониться к холодной раме…
Пахнул двор золотистой прелью,
И хотелось, как в детстве, к маме.
Легкость, легкость и кротость божья!
Так нетрудно любить и верить,
И гореть покаянной ложью,
И прощенных обид не мерить.
СТИХИ
Я себя не жалею давно,
И тебя пожалеть неохота —
Вон горит золотое руно
На картонном щите дон Кихота.
Златорунная шерсть холодна,
Ненадежны картонные латы, —
Хорошо на скале чугуна
Вырезать исступленные даты.
Проводить по глубокой резьбе
Тепловатой рукой без обиды,
Вспоминая о мифах Колхиды,
О щите, о руне, о тебе —
Давно моей бессоннице знаком
Печальный стыд ненужного рассвета —
В подвале сторож прогремел замком,
В воображеньи — выстрел пистолета.
— Быть иль не быть? — Мучительный вопрос
Я про себя решу, быть может, вскоре;
Уж оснастил неведомый матрос
Ладью мою в беззвездном Эльсиноре.
Уже бежит пустынная волна
В иную ночь предвестницей решенья,
И древняя Ирония — луна —
Встает обломком кораблекрушенья.
ИЗМЕНА
Вот комната моя. Она низка,
В ней громкий звук до шепота придавлен;
От стертых ковриков до потолка
Здесь каждый дюйм растоптан и отравлен.
Тебя томят жестокой наготой
До желтизны прокуренные стены?
О, этот воздух, ветхий и густой,
Почти готов слепиться в плоть Измены.
Уже всплывают пыльные зрачки,
Мохнатой бабочкой висят на шторах,
И маятника легкие щелчки —
Как бег убийцы в дальних коридорах.
Зачем в графине вспыхнул и потух
Багровый свет? Откуда эти блики?
Измена рядом, — напряженный слух
За тишиной угадывает крики.
Она вбежит, любовь моя, крича, —
И упаду, весь пол зальется кровью —
Из глаз твоих две змейки, два луча,
Сбегут ко мне, от шторы к изголовью.
* * *
Я не ищу с врагами примиренья
И близости с друзьями не бегу,
Но ни любви, ни злобы, ни презренья
Не подарю ни другу, ни врагу.
Да, сердце знает страсти и движенья,
Тайник души прохладен, но не пуст,
И часто томный жар изнеможенья
Касается моих дрожащих уст.
Но и сраженный не ищу союза
С другой душой, желанья одолев —
Пою один, и чутко вторит Муза
Мой одинокий сумрачный напев.
БЕГСТВО
Я разгадал несложный твой обман,
Не опускай прищуренного взора, —
Ты только тень, веселый дон-Жуан,
Кочующая греза Командора.
Пускай вдова склоняется нежней,
Пусть предается полуночной чаре, —
Могильный камень бредит перед ней,
Перебирая струны на гитаре.
Нет, не догнать последнего трамвая.
В асфальт неспешно втаптывая злость,
Кварталов шесть прошел пешком, зевая,
В седьмом — швырнул обломанную трость.
Иль в поздний час мы над собой не властны?
Какие грузы вызрели в душе!
Вон женщина безмолвно и бесстрастно
Пересекла пустынное шоссе.
Лицо в тени, — но легкий шаг так странен,
Но узкий след мучительно знаком —
О, ты ли, ты ль скользнула, донна Анна,
Постукивая четким каблуком?
Быть может, бред, но помню ночь иную, —
Все шорохи сливались в тяжкий звон, —
И он пришел, терзаясь и ревнуя,
Гранитный муж, ответить на поклон.
Остановись! На площади безлюдной,
На перекрестке, — бездыханный труп —
Я вспоминал мучительно и трудно
Огонь твоих, о, донна Анна, губ.
Твой слабый крик, и глаз тревожный пламень,
И теплый мрак кладбищенских садов, —
Я звал тебя, но грудь давили камни,
Развалины погибших городов.
Века, гранит и мертвые колени,
Как две горы, вросли в мою гортань, —
Мне памятник сказал сегодня: — встань
И будь моей запечатленной тенью.
Две лестницы и коридор короткий;
Свод комнаты — Гляди, сама судьба
Мое окно заделала решеткой
И дождевые смяла желоба.
Глубокий двор томится вечной жаждой,
Всё выгорело, всё прокалено,
Здесь каждый камень, угол, выступ каждый
Напоминает высохшее дно —
Да, это ты. Упрек в девичьем взоре,
Негромкий смех, — но мысль твоя ясна, —
Сухой песок кастильских плоскогорий
Тебя овеял в вырезе окна.
Я звал тебя, и ты пошла за мною,
Быть может, вечность протекла с тех пор, —
Мне кажется, я высох сам от зноя,
Вдыхая соль твоих далеких гор.
Моя любовь! Холодный и жестокий,
Я лишь тебя искал в пустыне лет,
Зачем же снова хрипло числит сроки
Мой одряхлевший сломанный брегет?
Ты слышала? Опять по двери бродит,
Гремит ключом гранитная рука,
И к низкому крыльцу коня подводит
Злорадная дорожная тоска.
Вновь ветер мнет потрепанную шляпу,
Свистят в ушах летучие года,
Бегут, бегут на север провода —
Ты будешь долго вспоминать и плакать.
Я мог забыть, но старое пальто
Еще хранит невиданные складки,
Как будто плащ болотной лихорадки
Обвил меня тропической мечтой.
Я мог забыть, — но ржавый нож в кармане,
Но блеск морей и мертвые пески,
Но сотни лет терзаний и тоски,
Но Командор, пришедший на свиданье!
Нет, я не твой. Огромная рука
Мое плечо нащупала и сжала —
О, тяжкий скрип гранитного кинжала,
О, женский крик, пронзающий века —
Вперед, вперед, бунтующая тень.
От женских слез, от милых женских рук
Туда, в холодный, полуночный день.
За северный неодолимый круг —
И вот предстал, огромный, как скала,
Нормандский дуб, закутанный в туман, —
Широкий плащ отяжелила мгла;
Он доскакал, счастливый дон-Жуан.
Он доскакал. Дымился и храпел
Голодный конь. Свисали облака
Сквозь ветви дуба. Снег, гранит и мел,
Да ночь предстали взорам седока.
Скрипя, взошла полярная звезда.
Он вслушался, глядел за перевал, —
Там падала гремучая вода
Иль зарождался снеговой обвал.
Но нет, но нет. Всё ближе и грозней
Знакомый шум, и громче эхо гор —
Вдруг ночь прорвалась грохотом камней.
Так мог ступать лишь мертвый Командор.
* * *
Уже в постели, отходя ко сну,
В полубеспамятстве, припоминаю —
Вот только выключатель поверну —
И ты войдешь, и я тебя узнаю.
В каком бреду ты жалила меня,
В каких я вычитал забытых строках
Два смоляных пылающих огня,
Два львиных глаза, умных и жестоких…
И, засыпая, вздрагиваю вновь, —
Всё это было, это будет сниться, —
На темной лестнице густая кровь
К ногам твоим торжественно струится.
Я утром чай завариваю сам,
Изнемогаю от газет и скуки,
Не верю в сны, — но часто по утрам
Разглядываю собственные руки.
* * *
Я точно вывел формулу страстей
И отделил стремленья от обмана,
Так отделяет мясо от костей
Седой хирург, исследующий рану.
Ни женский шепот, ни лукавый взгляд,
Ни нежное руки прикосновенье
Отныне чувств моих не шевелят,
Не трогают прохладного забвенья.
И вот, мудрец, бесстрастный и немой,
Я осужден на опыты без цели,
И полнится не кровью, а чумой
Нагое сердце в обнаженном теле.
* * *
Еще коплю для будущего силы,
Ревниво жду обещанных наград, —
А дни бегут, а время тонкий яд,
По капле капля, подливает в жилы.
Уж мудрость скучная дружна со мной,
Уж опыта холодные уроки
У темных век легли каймой широкой
И скоро тронут волос сединой.
Но поздний жар в остывшем сердце бродит,
Но ожиданьем обостренный слух
Рождает ночью вымыслы, и вдруг —
Простая мысль, — ведь молодость уходит.
И кажется, я понял наконец,
Что боги скачут мимо ожиданья,
Что под личиной первого страданья
Прошел богов неузнанный гонец.
* * *
Что знаешь ты об этой тишине?
Я полюбил мою пустую келью, —
Пусть дым и копоть, сырость над постелью, —
Но не закрою пятен на стене.
Ни сельский вид, ни профили влюбленных
Не опозорят яростных следов
Обузданных событий и годов,
И зимних бурь, и ливней исступленных.
Они мои. Обиды и мечты
Отныне с камнем нераздельно слиты, —
Так проливает ржавчину на плиты
Холодный пламень серной кислоты.
Не говори же, с гневом и досадой,
Что ветра нет, что море улеглось,
Здесь и твое дыханье пронеслось
Мучительной и гибельной усладой.
ДОЖДЬ
Стоит, глядит, — сутул, покат, —
Качает зонтиком лиловым…
Неостывающий плакат
Пылает одиноким словом.
Вокруг сапог большим окном
В подземный мир втекает лужа;
И слышу, под сырым сукном
Взлетает одинокий ужас.
Что видит он? Какой судьбе
Моленья шлет или упреки?
И гневно ветер на столбе
Подъял вдруг пламенные строки.
— Тоска, тоска —
Так вот зачем
Спина так стерта и горбата…
Пройду неслышно, глух и нем,
Из уваженья к ноше брата.
МЩЕНИЕ
Медвежий мех на лаковом полу —
Как здесь тепло, как много в доме света, —
Я без усилий тонкую иглу
Нашел в случайной скважине паркета.
Но бьют часы, пора. Пора давно,
Мороз и ночь зовут нетерпеливо,
Досужий ветер ломится в окно,
Быть может, ветер Финского залива.
Давно пора. По улице кривой
Я поведу корабль рукой умелой,
И над чужой постылой мостовой
Чужая ночь вдруг станет ночью белой.
Воображенье верное мое
Все крыши выгнет в купола, из праха
Взнесет гранит и в ратушу с размаха
Адмиралтейское вонзит копье —
О, дикий плод упорного труда,
О, злобы час! По мраморным колоннам
Уже стекает невская вода
С неповторимым выплеском и звоном.
Пой, ветер, пой… Вот, молча подыму
Дрожащую от гневной страсти руку,
И рухнет призрак в ледяную тьму,
В ночной провал, в небытие и скуку —
Не обвиняй. Не праздная мечта
Моим рассудком бурно овладела,
Но ненависть. Она не охладела,
Земной любви последняя черта.
* * *
Сквозь мирный быт — рассказы о былом;
Всё улеглось, и страсти и обиды,
Потертый коврик под хромым столом
Взамен волшебного руна Колхиды.
Но помню я, — душа, пускай давно,
Дышала трубным воздухом сражений.
Ей ведом жар и дым (не всё ль равно?)
Блистательных побед и поражений.
Наперерез всем бурям и ветрам
Душа моя, как встарь, лететь готова,
Под звонким сердцем незаживший шрам
Еще готов перекроиться снова. —
Лети же! Ввысь — промчись во весь опор, —
Пять этажей, — лишь вихрь ворвется в уши,
И солнце мира выйдет из-за гор
И канет в ночь, и память станет глуше.
* * *
Россия, Русь. Я долго не хотел
Назвать твое сияющее имя, —
В годах, в веках, суровый мой удел
Разъединен с уделами твоими.
О, я умел молчать издалека,
Не унижал страданий до упрека, —
Еще ни разу беглая рука
Не занесла тебя в ночные строки.
Но про себя, в бессонной тишине,
Я ненависть, как золото, считаю
И думаю, — все годы наверстаю,
Всю молодость, убитую во мне.
Пустынных лет холодная волна
Растает в море бурного мгновенья, —
Так верю я затем, что мне дана
Нелгущая печаль проникновенья —
И вот, угрюм, забыт и одинок,
В часы забот, в неверный час отрады,
Кую, точу ославленный клинок,
Запретное оружие пощады.
РЫЦАРЬ НА КОНЕ
Я рано встал. Лишь два иль три дымка
Над городом смиренно трепетали,
Погонщики мулов еще не встали
Для первого протяжного зевка.
И вот — ловлю привычно стремена,
Гляжу вперед внимательно и зорко, —
Клубится серой пылью на пригорке
Жестокая кастильская весна.
Я слушаю — до звонкой глухоты, —
Шаги ль звучат и наплывают ближе?
Но нет, то конь от жажды камни лижет,
То ветер гнет колючие кусты —
И снова ночь. Дорожные кремни
Скрипят во тьме пронзительней и суше,
Мой бедный конь устало свесил уши
И чуть бредет на дальние огни.
От диких роз, засохших на скале,
Исходит дым мучительный и сладкий,
Я кутаюсь в негреющие складки
И, засыпая, бодрствую в седле —
Да, прав цирюльник, — выдумка и бред,
Я в лихорадке видел Дульцинею —
Пусть. Всё равно. Последую за нею,
За выдумкой, которой в мире нет.
КРЫЛЬЯ
Пойду куда-нибудь. Несносно
Весь день не встать из-за стола, —
От желтой мути папиросной
Мысль путана и тяжела.
Быть может, встречу в грязном баре
Невероятную судьбу?
Услышу смех или пальбу
На исступленном тротуаре —
Узнаю счастье и обиды,
Восторг несчитанного дня,
В туманном парке с пирамиды
Сведу крылатого коня…
И, овладев крылом послушным,
Отрину вдруг, уже иной,
С недоуменьем равнодушным
То, что когда-то было мной.
* * *
На улице и мрак и мгла,
На встречных лицах непогода,
Очки из мокрого стекла
Стократ подводят пешехода.
На городской, на голый сад
Сошла туманная завеса, —
О, бедный мир, о, тихий ад,
Приют полуночного беса.
Не он ли, в белом сюртуке,
В широкополой шляпе низкой,
Болтает в мутном кипятке
Бесстыдно выпуклой сосиской?
Проворно сдачею звенит,
Привычно отпускает шутки
И острой ревности магнит
Вонзает в сердце проститутки…
Здесь будто драка, будто кровь,
Но всё равно, мне мало дела, —
Не эта жалкая любовь
Моею ночью овладела.
Нет, не она зажжет пожар
И ослепительный, и бурный,
Чтоб грозно в высоте лазурной
Живой воспламенился шар.
* * *
Январь и ночь. Но мостовая
Почти по-летнему черна,
И ветер веет, не сдувая
Тепла с потертого сукна.
Как мог я думать, что напрасно
Жизнь под мостами изжита?
Ночь так темна и так прекрасна,
Так упоительно пуста.
Пусть пробегают люди рядом,
Кого-то яростно браня,
Пусть напирает тучным задом
Сосед багровый на меня, —
Сердитых окриков не слышу,
Не шевельнусь, не отойду,
Гляжу внимательно на крышу
И вижу чистую звезду —
За мной, на тротуаре где-то,
Автомобиль без колеса,
Вот скорой помощи карета
Певуче кроет голоса,
Но что мне в том? Я пью глотками
Весенний непривычный сон,
Я полицейскими свистками
Как дальним эхом окружен.
Не оглянусь на хор недружный,
На тело в шубке меховой
И — мимо, мимо, — в ветер южный
По отзвеневшей мостовой.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ МЮНХЕНА
Летят стремительные дали,
Дорожный ветер бьет в глаза, —
С нажимом газовой педали
Я чередую тормоза.
И вдруг на резком повороте
Даю внезапно полный ход, —
Мгновенье ужаса, и вот —
Душа теряется в полете.
Еще земная от бессилья,
Но обреченная уже,
Она на грозном вираже
Как буря выгибает крылья.
И свистом вечности до боли
Насквозь, навылет пронзена,
Уж поневоле, против воли
Несется к гибели она.
И холодом летучим тронут,
Я к небу поднимаю взгляд,
А шесть цилиндров, сердцу в лад,
И задыхаются и стонут —
И только там, в далеком сне,
Где дымом стелется долина,
Экспресс вечерний из Берлина
Едва ползет навстречу мне.
* * *
Недомоганья легкий бред,
Ознобы томной лихорадки, —
Я получаю на обед
Голубоватые облатки.
Как счастлив я! На диск стола
Склонясь, плыву в забвенье снова —
Давно душа моя ждала
Минуты отдыха простого.
Вот этих слов, вот этих строк,
Вот этих чувств полудремотных,
Вот этих рук, слегка щекотных,
Слетающих на мой висок.
Мне снятся грезы наяву, —
Мир стал прозрачнее и шире,
И гонит ветер синеву
В певучем и крылатом мире.
Как рифма, эхо под луной,
Стих в каждом шорохе случайном —
Не муза ль в сожаленьи тайном
Проходит тихо за стеной?
* * *
Кто я? Студент средневековый,
Поэт бродячий, тайный маг,
Иль, волей шумных передряг,
Берлина житель бестолковый?
Неразрешимые вопросы,
Ищу ответ — ответа нет —
Так начинается рассвет
В тумане первой папиросы.
В девятом, разогретой смолкой
Иль медом липовым дыша,
Приходит муза и, шурша,
Колдует над пустынной полкой.
Мотив несложный напевает,
Заглядывает в дневники,
В остывшей печке раздувает
Чуть тлеющие угольки,
И вот уже пифийским жаром
Озарена ее рука,
И жертвенным исходит паром
Кувшин смиренный молока.
Поджарый хлеб, подносик чайный,
Цитата пушкинской поры,
И на стакане луч случайный
Морозно-солнечной игры.
И мыслю я: о, критик старый,
Ругатель мой! Что скажешь ты,
Когда я мир, для простоты,
Сравню с летающей гитарой?
СКРИПАЧКА
Причесан гладко локон черный,
Глубокий вырез прям и сух, —
Почти враждебно ловит слух
Ее смычка полет покорный.
Скупые точные движенья
Не развлекут и не смутят,
И девичий суровый взгляд
Как будто полн пренебреженья.
Но с каждым звуком глуше, глуше
Гудит нестройная толпа,
И то, что музыка скупа,
Язвительно тревожит душу,
И сердце мира не находит,
Щемит в предчувствии беды,
И темный страх уже обходит
Оцепеневшие ряды.
Уже далекий холод льется
В окрест лежащие дома,
Уж в окна белой бурей бьется
Сама зима, сама чума.
А там, где тень ее прямая
Плечом коснулась потолка, —
Всё разрушая, всё ломая,
Играет буря в два смычка.
Так вот зачем так море билось
В свои ночные берега —
Лети, душа моя. Свершилось, —
Ты одинока и нага.
И ничего нет в мире целом,
Пустая твердь ясна, легка,
И только молния смычка
Еще дрожит на платье белом.
И только смутное движенье
Упавшей девичьей руки,
И только дикие свистки —
Свирепый вопль освобожденья.
* * *
Да будет так. Пусть не увижу
Родных могил в родном краю,
Но темной злобой не унижу
Высокую тоску мою.
На чуждых площадях не стану
Искать заемного огня, —
Свети же мне, веди меня,
Звезда бездомного цыгана.
Старинной клятвы не нарушу,
Не упрекну тебя ни в чем,
Молчаньем черным, как плащом,
Я ныне облекаю душу.
ПЕГАС
Дымились осенью и стужей
Бока широкие коней,
Блуждали листья меж корней
И косо падали над лужей.
За лесом двигались дожди,
Земля томилась и грустила,
Двойное эхо впереди
Начало боя возвестило.
Расхлопываясь на дымки,
Взвились прицельные шрапнели,
И вверх пошли воротники,
И ниже сгорбились шинели.
Но с каждым выдохом жерла
Душа как будто запевала
И треск ружья, и скрип седла
В слова и ритмы одевала.
И вот, качнувшись в стременах,
Во власти музыки тревожной,
Я заблудился в нежных снах
И пал на камень придорожный —
О, муза! На полях Волыни
Не ты ль мой путь пересекла
И трижды сталью обожгла
Коня, крылатого отныне?
ЧЕРЕМУХА
Полковник гвардии привычно
Пустил кудрявое словцо,
И было очень симпатично
Его калмыцкое лицо.
Глаза и зубы заблестели.
Но гром команды — строй молчит,
И только сердце где-то в теле
Не то что бьется, но стучит.
Веселой рысью и галопом
Лети, душа, на полный мах, —
За командирским Протопопом
Не отстает мой карабах.
Марш-марш в карьер! Чего же проще?
Дай шпору в бок, и шенкеля, —
И напрямик через поля
Гони к черемуховой роще.
О, милая! Вот-вот она,
Вся на ладони, вся как надо, —
Сантиментальная весна,
Грусть романтического сада —
Ну и картечь! Лишь пыль и дым,
Бойцы и лошади как черти, —
Никто б не побоялся смерти,
Но бьют, канальи, по живым.
Ох, только бы не захромать, —
Не выдавай, мой конь ретивый!
Теперь — на всем скаку поймать
И разом ветку ту сломать
Для девушки одной строптивой.
ИЗМЕНА
Ну и ночевка! Две недели
Нас лютый заедал мороз,
Подумать, право, — я в постели,
И всё в порядке, даже нос.
Хозяйка милая не сводит
С меня ласкающих очей,
И, беспокойный дух печей,
Кот плюшевый по креслам бродит.
Мотнув упрямой головой
— Найдется время пообедать, —
Выходит лошадей проведать
Отчаянный мой вестовой.
Как в идиллическом романе
Горит мечтательно свеча,
А между тем в ночном тумане
Смерть, подозрительно ворча,
Взяла прицел на нас заране.
Огонь! — И черная дыра
В созвездьях северных над нами,
Походный воздух со двора
Ворвался в комнату волнами,
Потрясена, оглушена,
Хозяйка как из гроба встала
И, ахнув, косы разметала,
И рядом падает она —
Мой друг, простите ль вы измену
Мечтам в тургеневской глуши?
Увы, здесь знают счастья цену,
Замену слез, любви замену,
Движенье бурное души.
* * *
Прости-прощай, счастливый путь,
Когда-нибудь и где-нибудь —
Валит на палубу народ,
Скрипит у мола пароход.
Гудит гудок, свистит свисток,
Белеет носовой платок.
Волна вскипела за кормой,
Уходят все. Пора домой.
Потуже горло повязал,
Неловко с насыпи спустился —
Быть может, я не то сказал?
Быть может, я не так простился?
* * *
Черт ли с нами шутки шутит,
Колобродит, баламутит,
Белый снег жгутами крутит,
Засыпает все пути.
Ни проехать, ни пройти.
Потеряешь — не найти.
Кто там шарит, ходит, бродит,
Кто там с чертом шашни водит,
Тычет взводному шиши?
Эй, ребята, не греши,
В ровном поле — ни души.
Не балуй ты, в самом деле,
Где там снег? И где метели?
Небо сине, месяц май.
— Май так май, кровать ломай,
Честных девок не замай —
Голубое поле пусто,
Труп изрублен на капусту,
Ноги — в новых сапогах:
Прозевали впопыхах.
На реснице мертвой — вша.
Впрямь не стоит ни гроша
Православная душа.
С кожей содраны погоны,
Над погонами — короны…
Так порезать, поколоть
Человеческую плоть!
— По кóням! —
Верно, крепок их Господь.
— В Сионе! —
Да, плохое дело вышло,
Натворили, в рот же дышло,
Не поднять и не собрать.
Долго дома будут ждать.
Будет караулить почту
То ль невеста, то ли мать, —
А верней всего, что…
В чистом поле майский день,
Пять окрестных деревень,
Только шпоры трень-трень-трень.
Крест и белая сирень…
И сирень, и земляника, —
Поищи-ка, собери-ка,
Алых ягодок нарви, —
Руки вымажешь в крови,
К ночи высыпят прыщи…
— Кто там шепчет? Помолчи!
— Справа по три. Трубачи.
В трубах — солнце. На попоне
Под сиренью белой плоть.
О, коль славен наш Господь,
Славен наш Господь в Сионе —
РОМАНС
Молчи, цыганская гитара!
Жизнь бестолкова и бедна,
И нет у нас бесценней дара,
Чем твой ужасный дар, война.
Как часто в синеве лазурной
Я пятен огненных ищу, —
О жизни грозной, жизни бурной,
О прежней жизни я грущу.
И вскоре вовсе опостылит
Мне этот безмятежный быт, —
Я ранен тишиной навылет,
Я нежным голосом убит.
* * *
Пройди сквозь муки и обиды,
Все унижения узнай,
Кажись благополучным с виду
И с каждым солнцем умирай.
В соседстве палачей веселых
Улыбку весело твори,
Но под броней одежд тяжелых
Огнем язвительным гори.
И в некий час рукой худою
Лохмотья тела совлеки
И окровавленной звездою
Небесный свод пересеки.
Стократ рождаясь, умирая, —
Стремительный огневорот, —
Достигни радужных высот
Тебе обещанного рая.
И ангелам в одеждах белых,
Хранящим райские межи,
Как равным братьям покажи
Остатки углей обгорелых.
* * *
Треск и грохот, дым фабричный,
Полицейский на коне, —
Мир привычный, мир обычный…
Скучно, милый, скучно мне.
Отчего же, умирая,
Верно, вспомню, хоть во сне,
Конский топот, звон трамвая,
Лампу в розовом окне?
* * *
Вздуваю угли, воду грею,
Завариваю горсть пшена, —
О, если бы скорей, скорее
Взорвалась под окном война!
И огненные пятна, бурно
Дырявя нежный небосклон,
Как очи грозные в лазурный,
В лазоревый прозрели сон.
И в час, когда заря восходит,
Бессонным рассказать могли,
Какие демоны там бродят,
Терзаются в лучах земли.
* * *
Поэзия, безволье, разложенье —
Здесь самый воздух тленом напоен —
Так в шумном доме после похорон
Иль в бивуаках на полях сраженья
Случайный гость томится суетой,
Он шепчется, шагает осторожно,
И всё, что стало просто и возможно,
Его пугает грубой простотой.
А я бегу от праздности высокой
И, вымолив у жизни полчаса,
На Монпарнасе смерти черноокой
Пушистые целую волоса.
* * *
Походкой трудной и несмелой
Хромой выходит на каток,
В колючих пальцах скомкан белый
Хрустящий носовой платок.
Он странных лиц не замечает,
Он тайным смехом не смущен, —
На мой насмешливый поклон
Кивком небрежным отвечает.
И вот — подняв сухие веки,
Внимательно глядит туда,
Где зачинает танец некий
Полукрылатая орда.
И напряженно ждет чего-то
В скользящем мареве катка, —
Необычайного прыжка
Или паденья, или взлета.
* * *
Такая правда не терзает,
Но сушит душу и гнетет,
Такое чувство не цветет,
Но ползает иль оползает.
О поздняя любовь моя,
Мое крылатое паденье, —
Какое в сердце пробужденье,
Какая в помыслах змея!
Пусть нет ей пищи — и не надо, —
Она от голода страшней;
Чем голодней, тем больше в ней
Змеиной лютости и яда.
* * *
Шуршит, ползет, неуловимым телом
В пустой траве струится, как вода, —
На влажном брюхе, синевато-белом,
Лазурь небес блистает иногда.
Свилась в кольцо, распрямилась, пылится
Заросшая бурьяном колея —
Так в ревности высокой шевелится
Моей любви несытая змея.
* * *
О родине последние слова,
О той стране, где молоды мы были, —
Послушай, друг, мы, кажется, забыли,
Как шелестит днепровская трава.
Что наших чувств и наших слез уроки?
И научились ли мы в горестях чему?
Отбыты все условия и сроки,
Но сердце вновь стремится к одному.
Степной курган и птица на кургане,
Татарские седые времена, —
Как жаждет нас степная целина
В лазоревом своем сокрыть тумане!
За грудью грудь, или зерно к зерну,
Не поглотить, но воспринять любовно,
Всю плоть в себя вместить единокровно,
В беззвездную живую глубину.
Чем старше мы, бездомней и всесветней,
Чем больше знаем о добре и зле,
Тем сладостней отдать одной земле
Сердечный жар и холод многолетний.
* * *
Противоречий не ищи
В душе моей, их слишком много, —
Но всем речам — одна дорога, —
Прислушайся и замолчи.
Душа томится в муке тайной,
Трепещет жилка на виске, —
Ночь пахнет степью и Украйной
В пустом парижском кабаке.
В час расставанья и печали
Мы оба сердцем расцвели, —
Как долго счастьем мы скучали,
Как счастливы мы быть могли —
* * *
Впервые я узнал желанье,
Любовь и тела и души,
Тебя как агнца на закланье
Веду в полуночной тиши.
Впервые встала предо мною
Ты после стольких, стольких дней
Сестрой, любовницей, женою
И музой чистою моей.
Молюсь и припадаю к чуду, —
Благослови тебя Господь.
Так — с духом дух и с плотью плоть
Прощаю всё, но не забуду.
* * *
Ты нежности просила у меня —
И нежен я, как ты хотела,
Во мраке ночи и при свете дня
Слова любви шепчу несмело.
Красавиц дерзких слушать не хочу,
Беседу полюбил иную,
У ног твоих признательно молчу,
Не упрекаю, не ревную.
И нет во мне задора прежних дней,
Ни гордости былой, ни злобы, —
Что ж стала ты смиренней и грустней,
Как будто мы несчастны оба?
* * *
Я освещен закатом бурным,
Увенчан шапкой снеговой,
Я взор полусокрытый свой
Скрестил во льдах с лучом лазурным.
Ничто, ничто моей мечте
Теперь противиться не смеет,
Лишь захочу — и вихрь взвеет
В неизмеримой высоте.
Мое паденье здесь нарушит
Движенье медленных снегов,
Оно засыплет и задушит
Огни вечерние лугов.
И сердце, верное когда-то,
Развеется в звенящий прах,
И эхо грозное в горах
Играть им будет до заката.
Но белой смерти не пошлю
Предателям с моей вершины, —
Я умер сам во мгле долины, —
Не ненавижу, не люблю.
Одно отчаянье возносит
Меня к мерцающим звездам,
Но ничего, ни здесь ни там,
Душа не хочет и не просит.
* * *
Шурша, коляска подъезжала
К неосвещенному крыльцу,
Кобыла в яблоках заржала
Вслед вороному жеребцу.
Я дал ему с размаха шпору
И ускакал немедля прочь,
За первым поворотом в гору
Меня легко настигла ночь.
Высоко месяц плыл двурогий,
Смотрели звезды на меня,
Я долго мчался по дороге,
Потом умерил бег коня.
Он жарко поводил боками,
Жевал устало удила,
И пена мыльными клоками
Покатывалась у седла.
Прохладный утренник коснулся
Моей обветренной щеки, —
Роняя повод из руки,
Я вздрогнул и как бы проснулся.
Над темной степью облака
Приметно по краям алели,
У ног моих два-три цветка
В росе холодной тяжелели.
Луны поблекший полукруг
Скатился в тучку дождевую, —
Я вытер лоб рукой и вдруг
Упал ничком в траву сырую.
Рассвет приблизился давно,
Уже туман гулял низами,
Ржал конь, мне было всё равно, —
Я плакал злобными слезами.
Я дал им волю. Холод их
Меня пронизывал глубоко.
Но не было в слезах моих
Ни облегченья, ни урока.
Печорин — образ роковой,
Сошедший со страниц романа,
Рожденный прихотью тумана
Над охлажденною Невой.
Чело, высокое без меры
Под бледной ледяной корой,
Кавказский сумрачный герой
Далекой Веры, бедной Веры!
Зарывшись в жесткую траву,
Мы плакали беззвучно оба,
Во сне ль одном иль наяву,
О женской верности до гроба.
АТОМ
В звонки, в гудки, в разлад каретный
Горошком сыпется свисток,
Но, упраздняя мир запретный,
Вскипает пеной многоцветной,
Бурлит на площади поток.
Аптеки, банки, писсуары,
И люди, — смыты в полчаса, —
В широкий путь, на тротуары,
Сирень раздула паруса.
В окне запущенной больницы,
На каждой двери и трубе
Сирень ветвистая толпится,
И пыльный город — только снится
Иному самому себе.
И в летнем баре полосатом,
Где шумно дышат малыши,
В стакане солнечном виши,
В твоем смущеньи виноватом, —
И всюду — неделимый атом
Любовью взорванной души.
РУССКАЯ
Целый день шагал без дела,
Дошагался, нету дня, —
Что ты, друг мой, присмирела,
Молча смотришь на меня?
Скучно ль стало в нашей клетке,
Слова некому сказать,
Хорошо б зайти к соседке
Посидеть да повязать —
— От соседки толку мало, —
Ведь она еще вчера
Кучу кружев навязала
И сбежала со двора —
Знаю, знаю, пусто в доме,
Все пропали, кто куда, —
Кто к Фоме, а кто к Ереме,
Словно сгибли без следа.
Хоть зарежь кого, — услышит
Разве нянюшка одна,
Да и та живет — не дышит,
Не отходит от окна.
Не приметит, — не увидит, —
Леденцы весь день сосет,
За день мухи не обидит,
На меня не донесет.
Сядь ко мне, моя подружка,
Моя верная жена,
Тут помягче и подушка
Для тебя припасена.
Уложу тебя, накрою,
Сладко будет полежать,
Навалюсь и сам горою,
Кликну няньку подержать.
У старушки силы хватит
Оторваться от скамьи,
Полотенцем перехватит
Ножки резвые твои —
Не ходить тебе дозором
Слушать в роще соловья,
Не гулять с прохожим вором,
Сероглазая моя.
* * *
Зажал на черный день копейку
Самонадеянный дурак,
Купил немую канарейку
Неисправимый мой чудак.
О подвигах поэт поведал
(На этот раз совсем не так),
И сытый плотно пообедал,
И выпил лишнее бедняк
Неосторожно, натощак —
Жизнь вертится, бежит вразвалку,
Срывается, летит в дыру, —
И сердцу никого не жалко
На этом нищенском пиру.
МОЙ ГОРОД
В подъездах дворники мечтают,
Грустит у будки часовой,
И розы белые летают
Над осторожной мостовой.
Сереброкрылые виденья,
Слегка кренясь на облучке,
Скользят бесшумно от Введенья
И пропадают на Толчке.
И некто с Пушкиным и Блоком,
Подняв лебяжий воротник,
В аптечном пламени широком
Ночным мечтателем возник —
Мой неопознанный двойник.
* * *
Под пальмой на песке горячем
Глядим в прозрачную волну,
Бросаем жемчуг в глубину
И рыбок весело дурачим.
Розовоперые стада
Проходят облаком под нами,
И обзывает без стыда
Нас глупый попугай лгунами.
Маори, марево морей,
Цветок из царства голубого,
В бумажных дебрях букварей
Не уместившееся слово —
Лагуны светлые твои,
Твои коралловые тени,
Твои зеркальные ручьи
И соловьиные сирени, —
Я упраздняю навсегда
Все таможни и все границы,
Одна воздушная среда
Для человека и для птицы,
Мой мир веселый — отдаю
Всему крылатому народу, —
Поэт беспаспортный, пою
Одну любовь, одну свободу.
ЕВА
Склонясь над скважиной замочной,
Он подает условный знак, —
Рукой нечистой и порочной
Указывает на чердак.
Я вижу — ангел золоченый
Над ветхим ложем голубым
С улыбкой нежной и смущенной
В вечерний отлетает дым.
За ним струится полог пыльный,
Весь в ржавых пятнах иль в крови,
Отягощенный мглой обильной,
Былыми вздохами любви.
И на постели полосатой,
На беспружинном тюфяке
Адам ладонью грубоватой
Проводит по своей щеке.
А рядом, вырастая слева,
Лишь дуновение вчера,
Как утренняя роза, Ева
Выходит из его ребра.
Еще не омраченным взором
Глядит на мужа своего,
На рай запущенный, в котором
Дремотно дышит божество.
* * *
Освобожденья от другого,
Освобожденья от себя,
От мертвого и от живого,
От всех, что были до тебя,
От всех, что будут неизбежно,
Что позовут, подстерегут,
От тех, которые не лгут
Иль лгут мучительно и нежно.
* * *
У девочки прелестные глаза,
Она умрет, решая уравненья,
Над алгеброй взовьется стрекоза,
В календаре отменят воскресенье.
Всё будет так. Чернильное пятно
На розовой тетради побуреет,
Мать в трепете над ним окаменеет,
Потом сосед — Но, впрочем, всё равно…
* * *
Опавший лист, скамью сырую
И шум осенний узнаю, —
И молодость мою — вторую —
Как прежде, ветру отдаю.
Туман и ночь плывут над садом
Меж двух дорог, меж двух эпох,
Я шлю всему, что дышит рядом,
Любовный иль смертельный вздох.
Во тьме ноябрьской непогоды
Она взлетает не спеша,
Лишь гулким воздухом свободы
Дышать согласная душа.
* * *
Как весело он бьет мячом
О землю, твердую от зноя,
Играет ветер над плечом
Матроской легкого покроя.
И чем размашистей удар,
Тем мяч подпрыгивает выше, —
Вот он почти уже на крыше —
Упругий, своевольный шар.
Ударь еще — еще паденьем
Притихший день ошеломи, —
Груз, становящийся виденьем,
Рукой умелой подними.
Пускай за окнами бранится
Жильцов унылая орда, —
Или теперь, иль никогда
Стекло в осколки разлетится.
ПАН ЮРИЙ
Все дворы полны народа,
Топчут лошади траву, —
Сандомирский воевода
С дочкой выбрался в Москву.
Он словечка не обронит,
Двинет бровью и молчит,
Сивый ус платочком тронет,
Шпорой в шпору постучит.
Эй, Марина, что там стали?
— На ночь ехать не с руки, —
С гиком шляхом поскакали
Верховые гайдуки.
Ей-то что? Плясать бы снова,
Ходит ветер в голове —
— Правда ль, пан, что Годунова
Хочет пострига в Москве?
— Трогай, черти! — В чистом поле
Любо косточки промчать,
По девичьей вольной воле
Сладко будет поскучать.
Всё бы важно, всё бы ладно,
Только хмуро на полях, —
Белым плечикам прохладно
В черно-рыжих соболях.
Что, невеста, загрустила,
Смотришь будто не своя?
Что головку опустила,
Краля, ласточка моя?
— Эй, Марина, выйдет скоро
Царская твоя судьба,
Это, дочка, не Самбора
Бархатная голытьба.
Русь красна не пирогами, —
Там для смеху млад и стар
Жемчуг топчет сапогами, —
Видел я князей-бояр!
Целованья не нарушат,
Силой нас не перегнуть,
Не повесят, не задушат, —
Выйдем в люди как-нибудь.
Пану Юрию обидно
Быть слугой у короля,
Пану Юрию не видно
Глаз опущенных Кремля.
* * *
Подснежником белым и хлопьями снега
Московская пахнет земля.
Пан Корвин-Гонсевский и хмурый Сапега
Сквозь зубы бранят короля.
Пора бы затеять потеху медвежью,
Пустить вкруговую ковши
Да бодрым галопом, да по Беловежью
Скакать до потери души.
О, громкое эхо рогов на охоте,
Кровавый и пышный разбой, —
Дубы в перетлевшей стоят позолоте,
И лед в высоте голубой.
Ты помнишь самборские вьюги, царица,
Веселый мороз на щеке, —
Пушистым хвостом заметает лисица
Пролазы в сухом лозняке.
— Не слушай, Марина, — для смерти и славы
Дороги везде широки, —
Уже подымаются в сердце Варшавы
Стихов золотые полки.
Дрожат городские упорные стены,
И ломятся в дыры дверей
Мазурка и марш похоронный Шопена —
Двойная картечь бунтарей.
Уже в цитадели лохмотья кафтанов
Цветным ожерельем висят,
Знамена безусых твоих капитанов
Орлиным крылом шелестят.
Она полуслышит разумные речи,
Глядит на мерцанье свечи,
И черные тени ей пали на плечи,
Как складки большой епанчи.
АСТРОНАВТ
Так, — не на койке лазаретной,
Не в лихорадочной мечте, —
Я острой точкой межпланетной
Повис в чернильной темноте.
Миров Эйнштейновских заноза,
Гляжу в карманный телескоп, —
Внизу лирический потоп,
Меланхолическая роза
В луче наклонном, и рука
В прощальном трепете платка.
Вот сердца страшная примета, —
Вне узаконенной черты
Оно уже не хочет света,
Но высоты и пустоты.
Еще твои шелка живые
Цветут привычной бирюзой,
А я насмешливой слезой
Очки туманю роговые.
Так наши губы далеки,
Что скоро высохнут очки.
Увы, земная память гложет,
Но в славе новых скоростей
Моя любовь уже не может
Быть перекличкой двух смертей.
Мы не годами, не веками,
Но звездами разделены, —
В кольце космической волны
Планеты ходят поплавками,
И невнимательный рыбак
Их наблюдает кое-как.
Летит, летит снаряд непрочный
Меж черных и хрустальных сфер,
Уравновешенный и точный,
Работает секундомер.
Безглазый робот равнодушно
Передвигает рычаги,
Команда световой дуги
Переливается послушно
В нули огромного числа
На фоне матовом стекла.
И я — один. Земное тело
Освободилось от земли,
Земля как искра улетела,
Распалась в четкие нули, —
Чуть тронула магнитным током
В приборе сложном провода,
И в микрофоне — никогда —
Пружина щелкнула с упреком.
И фосфорической дугой
Зажегся в трубке мир другой.
* * *
Когда-то мельница стучала,
Купались дети на реке,
Жизнь только вехи намечала
И проходила налегке.
А на плотине, где шумело,
Кипело, брызгало — звезда
Осколком мутным неумело
Прикладывалась иногда.
Но воздух голубой Заречья,
Но голос пушкинской луны,
И соловьиные наречья
Белоцерковской стороны —
Молчанье первое, прохлада, —
Земля, орбиту изменя,
Всю ночь была кружиться рада,
Как бабочка, вокруг меня.
То стройной девочкой касалась
Счастливо-томного плеча,
То в омут мельничный бросалась
Цветным подобием мяча —
Мой милый мальчик, друг мой дальний,
И ты, быть может, в полусне
Над алгеброй иль готовальней
Мечтаешь робко при луне.
В окне черемуха белеет,
И тополь, весь из серебра,
Шуршит, вздыхает и жалеет —
Покойной ночи. Спать пора —
* * *
Я, засыпая, плащ дорожный
Кладу любовно на кровать,
Ни сном пустым, ни клятвой ложной
Не разлучить, не оторвать.
Душа, ослепшая когда-то,
На дальний берег посмотри, —
Там легкий крейсер из Кронштадта
В тумане северной зари.
Дождливый ветер машет флагом,
Морская пена брызжет в лоб, —
Матросы замедленным шагом, —
Плывет, качается мой гроб.
Не надо плакать, — поздней встречи
В цветах, в слезах, — еще ступень,
Трубач торжественные плечи
В широкий расправляет день.
Еще ступень, — никто не смеет, —
Неразлучимы навсегда, —
О, как встает и пламенеет
Моя Полярная Звезда —
* * *
Я сердце опустил в сосуд,
В голубоватый алкоголь, —
Его еще сводила боль,
Так ждал его последний суд.
И выпуская трупный яд,
По-рыбьи выгнувшись, оно
Упало с выплеском на дно
В свой тесный и прозрачный ад.
На банку с белым ярлыком
Я крепко наложил печать, —
Теперь молчать и не стучать,
И не любить, и не прощать,
И ни о чем, и ни о ком…
* * *
На холмике под свежей елью,
На идиллической земле,
Почти пастушеской свирелью
В лазурной возникала мгле.
Звала, грустила и мечтала,
Играла гребнем золотым
И в ветер косы расплетала,
Похожие на светлый дым.
В русалочьей траве зеленой
Тонула иль дремала ты,
Лишь голос нежный и влюбленный
Ласкал болотные кусты
И, мальчик с диким выраженьем
Уставших улыбаться глаз,
Я молча слушал твой приказ
И следовал за пораженьем.
* * *
Мы едем на рыбную ловлю с утра,
Гудит перегретый мотор, —
В пустыне слоями сплывает жара
К подножью отчетливых гор.
Песчаная глушь. Ни зверей, ни людей,
Но весело в небо смотреть, —
На родине храбрых индейских вождей
Не страшно от стрел умереть.
Орлиное сердце зарыто в песке,
Вздыхает безводная степь, —
Шофер указал уже нам вдалеке
Деревьев зеленую цепь.
Гора за горой, — Колорадо-река
Влечет глубиной голубой —
Россия, Россия, — ты так далека,
Что мне не расстаться с тобой.
МЯТЕЖ
Крестом на карте обозначьте
Неведомые берега,
Где капитан повис на мачте
И в море выброшен юнга.
Всех опознаем до рассвета
И разберемся в именах, —
Пока же, первая примета —
Кто без штанов, а кто в штанах.
А ночь бурлит. И кот проворный,
Принюхиваясь там и тут,
Потрагивает лапкой черной
Прилипший к палубе лоскут.
Он, чуть мурлыча, подползает
На запах теплой колбасы,
Он что-то лижет иль лобзает
Кого-то в мертвые усы.
Да, ночь бурлит. В волне соленой
Созвездье Южного Креста
Мерцает, как зрачок зеленый
Осатанелого кота.
* * *
Горами отраженный звук,
Ночное эхо спать не смеет —
Бессонная звезда разлук
В настольной лампе пламенеет.
Звезда, слеза иль просто так —
В забытых нотах женский волос,
В скрипичном мире нотный знак,
В ключе скрипичном женский голос, —
Не голос даже, но стволов,
Листвы растерзанной смятенье,
Сердечных судорог и слов
Косноязычное сплетенье.
И эхо, вспышкой голубой
Гору с горой соединяя,
Летит стремительной судьбой,
Звезду падучую роняя —
Когда затеряны давно
Разбившиеся в эхо звуки
И ветви трогают окно,
Как умоляющие руки —
* * *
Вот ласточка с оторванным крылом, —
Ей в высоте от боли стало тесно,
Затрепетав, она простым узлом
С путей своих срывается отвесно,
Преодолев лазурную стену,
Другим крылом, живым, но непослушным,
Прощается с течением воздушным
И, ослабев, ныряет в глубину.
Закрыв глаза, дрожа от напряженья,
Вниз падает по линии прямой,
По линии земного притяженья
Куда-то в смерть иль, может быть, домой,
И, падая, щебечет и грустит,
В пронзительной лазури умирая,
И тень ее, как ласточка вторая,
Навстречу ей стремительно летит.
* * *
Безумец, ересью прельщенный,
Собрав на площади народ,
По сходным ценам продает
Весь мир, безбрежный и бездонный,
С набором всех его свобод.
И, к возраженьям равнодушный,
Глупцам внимая свысока,
Возносит пистолет послушный
К холодной впадине виска.
И там, где солнце расцветает,
Гремит лазурная сирень,
Он белым парусом влетает
В уже не календарный день.
И я, свидетель разложенья
Земных и прочих величин,
Всех истин головокруженья,
Столпотворенья всех личин, —
Я торопливо отмечаю
День новый в книжке записной
И тонкой шуткой отвечаю
На чей-то окрик площадной.
УСТАЛОСТЬ
Что там еще произошло?
Упала на пол зажигалка
(Весь день чертовски не везло), —
Не зря мне старая гадалка
Всегда предсказывала зло.
Не пасть ли в кресло? Привалиться
К покатой спинке головой
И не дышать, не шевелиться,
Всему чужой и сам не свой —
И вновь на черном циферблате
С фосфорно-желтым ободком
Глухое время о расплате
Бормочет сонным языком.
Какая горькая прохлада
Втекает в узкое окно!
Метелью белой в гуще сада
Шумит забытое давно.
Трещат в деревьях пистолеты,
Мороз всю ночь ведет пальбу, —
О, слушай, слушай до рассвета
Невнятную твою судьбу.
* * *
Он тебя одарил дорогими каменьями,
А я, поэт, полуночными звездами.
Станут ревниво подруги ожерелья примеривать,
Звезд моих не увидит никто.
Но годы пройдут, постареешь ты,
Да, постареешь,
Станешь ночью не спать до утра,
Оправлять изголовье,
Жемчуга и наряды проказливым внучкам отдашь,
Пусть их носят себе на здоровье.
Не к лицу мне теперь дорогие уборы,
Молодому и старое впору.
Будет всё, да не то,
Выйдешь как-нибудь ночью
В тенистый свой сад,
Ненароком увидишь — не звезды
Над садом горят.
Скажешь, это моя, а вон та золотистая тоже,
Нет светлей их на всем небосклоне, светлей и моложе.
* * *
Бьет полночь колокол соборный.
Метель усилилась. Дрожа,
Гляжу в окно на город черный
С высот шестого этажа.
Окоченевшими руками
В жаровне шевелю золу,
А вьюга длинными смычками
Тревожно водит по стеклу.
И вот — любовно раскрываю
Заветный лист черновика
И жаром рифмы согреваю
Холодный воздух чердака.
Склонясь, лелею стих несмелый,
Смыкаю строфы не спеша —
Летит дыханье розой белой
На тонкий ствол карандаша.
Так полнят радость и тревога
Трудолюбивый мой досуг,
А поздний сон, мой робкий друг,
Ждет терпеливо у порога.
Помедли, утро. Лампа светит
В неомраченной тишине, —
И всё до дна понятно мне —
День бегло спросит — ночь ответит.
ЛОРЕЛЕЯ
Ты звонко пела на скале
И пряла облака густые,
В бушующей, бурлящей мгле
По воздуху и по земле
Струила косы золотые.
Внимая пенью твоему,
Молчали бледные матросы,
И были праздные вопросы
Для обреченных ни к чему.
И в новом мире как тогда
Ты жертву песней призываешь,
Широкий парус обрываешь
И топишь хрупкие суда,
Зеленые глаза сощурив…
* * *
Я ночью площадь городскую
Перетащил на свой чердак,
В натопленную мастерскую,
Обставленную кое-как.
Я вышел рано до обеда
Проверить город, посмотреть,
Всё так же ль высится победа,
Трубящая в пространство медь.
Кругом дома стояли густо,
Всё было в целости, зато
В средине места было пусто, —
Необъяснимое ничто.
Смущенно люди подходили,
Смотрели в черную дыру,
И ничего не находили,
И в тайном страхе говорили:
— Да, ты умрешь и я умру.
РОМАНС
Дверь на ключ, от глаз нескромных,
От напасти, от беды,
Поздний ужин. В окнах темных,
В темных окнах ни звезды.
Вижу — льется дождь беззвучный
Вдоль древесного ствола,
Ходит ангел, ходит скучный,
Вкруг пустынного стола.
То согнется, то качнется,
Скосит узкие зрачки,
То руки моей коснется,
Выпуская коготки.
Вот мурлыкнул, вышел вон —
Веруй, веруй, иль не веруй, —
Поздний ужин, поздний сон.
* * *
Двенадцать пробило, соседи уснули,
Закручена в жгут простыня,
На мили кругом — ни огня.
Никто не услышит пронзительной пули,
Когда-то искавшей меня.
Она затерялась в небесном просторе,
Летит и жужжит и поет,
Проносится мимо, но, может быть, вскоре
Ночную добычу найдет.
Остывшая трубка чернеет в постели,
На мертвой подушке зола,
Над озером горным качаются ели,
И в озере, словно в большой колыбели,
Перо голубого орла.
Крылатая тень опускается ниже
(Полет и глубок и высок),
Она пролетает всё ближе и ближе,
Почти задевает висок.
Двенадцать пробило, на стенке рабочей,
Как эхо, другие часы,
Я жизнь или смерть вынимаю из ночи,
Кладу на большие весы.
Бессонница бродит неслышно по дому
В дырявом халате моем,
В стакан подливает и рому и брому,
Неловко играет ружьем.
* * *
Уже не странные стеченья
Несуществующих примет,
Не фокусы столоверченья,
Но ясный и простой ответ.
Как жаль, что мы спросить забыли,
Не загадали, и теперь —
Лишь конус освещенной пыли
Слегка придерживает дверь.
Но если все-таки, не сразу, —
Передышать, — и отворить?
И вдруг, не доверяя глазу,
Чуть отступая? Может быть?
Свет желтоватый излучая
(Тот мертвый свет на чердаках),
Потянется, не замечая,
И покачнется на носках —
Зевнет, разляжется неловко
В углу на свалке пуховой,
Где в сонной одури веревка
Свернулась щупальцей живой.
* * *
Каким огромным напряженьем
Отмечен разворот крыла, —
Вся наша слава проросла
Неукротимым пораженьем.
О, Пушкин, Пушкин! В бестолковом
Мерцаньи петербургских дней
На диком поле Куликовом
Ты молча правил без саней.
Уже последний перегон
Копыта бодро отстучали, —
Благослови покойный сон
Без музыки и без печали.
Убит. И выстрелом по льду
Глухое эхо прокатилось,
Рассыпалось, переместилось
В хронологическом бреду.
* * *
Закат, закат. Мой тихий сад
Осенним золотом расплавлен.
Таким сияньем озаглавлен
Листвы лирический распад.
На розовом едва заметны
Голубоватые штрихи,
Здесь все рисунки беспредметны,
И в каждом шорохе стихи.
* * *
Сегодня море не шумит,
Над молом пена не взлетает,
Разлука больше не томит,
Лишь тихо за душу хватает.
И даль воздушная светла,
И голоса подобны пенью, —
Быть может, ты и не ушла,
Но легкой претворилась тенью.
Дитя лазоревого дня
Иль вестник ночи неизбежной,
Ты молча дремлешь близ меня,
Скользишь на отмели прибрежной.
* * *
Надышал звезду живую
На морозное стекло,
Время в улицу кривую
Частой каплей натекло.
Дождь закатными лучами
На развилистом стволе,
Пузырями и ручьями
Бурно роется в земле.
Вздрагивая кожей голой,
Отряхаясь иногда,
Сердце в пляске невеселой
Выпадает из гнезда.
Долго пальцами хрустела,
Плача, в сумерки звала,
Диким голубем летела
В звезды, в звезды без числа.
Ах, звенеть бы в дальней роще,
Слушать вечером зарю, —
Лучше, может быть, иль проще
Ранний вылет повторю.
Я стою перед тобою,
Я в глаза твои гляжу,
Легкой веткой голубою
Прядь густую отвожу.
* * *
Если вечер в доме, если
За окном тенистый сад,
Хорошо в покойном кресле
Чуть откинуться назад.
Не меняя положенья
Отдыхающей руки,
Слушать, слушать приближенье
Времени или реки —
Я люблю без состраданья,
Я без жалости ловлю
Нежный шелест увяданья
Той, кого еще люблю.
Но, клонясь к перчатке белой,
Отмечаю каждый раз
Блеск покорный и несмелый
Жизнью утомленных глаз —
С каждым днем заметней складки
У подкрашенного рта,
И прохладная перчатка
Невесома и пуста.
Бьется бабочка живая
На расплавленной свече,
Стынет шубка меховая
На сверкающем плече.
АКАПУЛЬКО
Был теплый вечер, и луна
Сияла, в вечер влюблена,
Влюбленно распевал сверчок,
И в скрипку был влюблен смычок.
Гавайской мандолины звон
В миндальный воздух был влюблен,
И в нежном серебре ветвей
Влюбленно щелкал соловей.
Влюбленный сад, и ночь, и я —
Вся влюблена была земля,
И отраженная луна
Была в зрачках твоих видна,
Как я пьяна и влюблена.
* * *
День разгорался над туманами,
И гравий нежился у ног,
Восточными коврами рдяными
Рассвет на теплый берег лег.
Святой земли курганы алые
Видны впервые как во сне, —
Шаги апостолов усталые
Звучат в библейской тишине.
И дышит грудь моя свободнее
В краю, где шествовал Господь,
Где древле пастухи Господние
Шатром избрали небосвод.
Они ушли в дорогу вечную,
На смену новые пришли,
Но так же тянутся к предвечному
И ныне, как в былые дни.
Какое древнее сокровище
Сто сорок славят языков,
Какое пестрое становище
У Иорданских берегов.
И жизни стройка современная
Напевных сил не оглушит —
Звезда Давида соплеменная
На Давидов ложится щит.
Заря Израиля свободная
Со всех холмов уже видна, —
Моя иссохшая, безводная,
Священная моя страна.
ЛЕДИ
Л. Росс
О, как она свободно дышит!
В морозный воздух влюблена,
Она и слышит и не слышит
Ласкательные имена.
К чужим восторгам равнодушна,
Не призывая никого,
Она не голосу послушна,
Но тайной музыке его.
Приплясывая, приседая,
Упругий выгибая бок,
Она как буря молодая
В горячий собрана клубок.
Лишь цыкнет ножкой горделиво
В хрустально-радужный ледок —
И зритель пятится пугливо,
И подбоченится седок.
Вот-вот сорвется и поскачет,
Развеет гриву и вот-вот —
В лазури вьюгой обозначит
Свой торжествующий полет.
ЗИМНЯЯ ПРОГУЛКА
В пустыне белой верезг санный,
И черный лыжник у сосны,
И в дымном небе лик туманный
На четверть срезанной луны.
Дневная сутолка неслышна,
Ночная музыка чиста,
Но ненавистна, ненавистна
Душе земная красота.
* * *
Знать не хочу, — ни рифмы, ни размера,
Не вздох, не плач, не площадная брань,
Но голосом домашним вглубь пещеры —
— Встань.
И медленно свивая пелены,
Покачиваясь, как пузырь на луже,
Уже идет, и вслед во тьме всплывают сны,
И вот — уже снаружи.
И солнца блеск иль горная вода
Лежит на камне, за день перегретом,
И, ослепленный непривычным светом,
Он закрывает рукавом глаза.
ЭПИТАФИЯ
Он был незнатен, неучен,
Но был поэт. Он был немногий,
Который даже исключен
Из эмигрантских антологий.
Прохожий! Мирно посиди
На сей гробнице незавидной,
Но, ради Бога, не буди
Его своей слезой обидной.
Он спит. Он, может быть, во сне
Внимает ангелам гремучим,
Громам архангельским, — зане
Был сам крылатым и певучим.