С этими словами она достает из кармана свернутый носовой платок, разворачивает его и демонстрирует нам свои очки. Одно стекло безнадежно разбито. Отец осторожно берет очки, внимательно рассматривает их, а затем погружается в глубокое раздумье.
– Надо не откладывая попробовать починить их, – выносит он вердикт, обращаясь почему-то к Яэли. – Позаботиться об этом безотлагательно, вот что мы обязаны сейчас сделать.
Разбитое стекло по частям выпадает ему на ладонь. Он пытается собрать осколки вместе и втиснуть их в оправу.
– Это просто немыслимо – оставить маму без очков, – непрерывно повторяет он.
Признав свои усилия бесполезными, он вновь заворачивает очки в носовой платок и передает маленький сверток Яэли. Мама наблюдает за ним со своей язвительной улыбкой, которую я так всегда ненавидел. Она угасла в тот момент, когда наши взгляды встретились. Из всей семьи один лишь я мог противостоять ей.
– Расскажи мне о тамошней зиме, Иегуда. В свой прошлый визит ты так мило описывал падающий снег…
– Я?.. Описывал?
– А ты не помнишь? Я тогда была очень больна. Я многого не запомнила, но то, как ты описывал снег… да… это было так…
Он оборачивается к нам за помощью, бросает взгляд на окно, к которому прижата добрая дюжина лиц, смотрит на свои часы, я перехватываю его испуганный взгляд, обращенный ко мне; следующий его взгляд обращен к Гадди, он крепко прижимает его к себе, ерошит его волосы; похоже, что он мучительно пытается понять, чего же она в итоге хочет. На столе, где стоял чайник, лежит несколько смятых листков бумаги. Нет сомнения – это творения адвокатского таланта Кедми. Он было тянется к этим листкам, затем, передумав, садится вместо этого рядом с мамой, придвигая свой стул к ней вплотную, начиная одновременно рассказывать ей о снеге и время от времени поглядывая на нас, словно извиняясь за то, что сам не в состоянии объяснить ситуацию, в которой мы по его вине оказались. Но весь его вид говорит: запаситесь терпением, как я… Он не потерял еще, похоже, надежды, что все закончится благополучно. Ему нужно перевести общее внимание на некий отвлеченный пример… лучше исторического плана… лучше подальше от проблемы, которую знаменуют лежащие на столе несколько помятые листы соглашения о разводе.
– Родезия… – начинает он издалека, – возьмем, к примеру Родезию. – Но мама неожиданно перебивает его, и пример Родезии остается невыясненным.
– А сколько ты зарабатываешь сейчас, Иегуда?
Отец, запнувшись на полуслове, замирает.
– Ну так сколько?
– Ну… тысячу примерно, долларов в месяц.
– А сколько это будет в израильских лирах?
– Примерно сто двадцать тысяч.
Я вижу, что мама поражена. И более того – испугана. Отец успокаивает ее:
– Там это не так уж много. Можно даже сказать, совсем немного.
– Но ты… доволен? Ты счастлив?
– Ну, знаешь!.. Счастлив?.. А что это такое – счастье? Никогда не задумывался… никогда не примерял это выражение к себе. Да и сам смысл этого понятия до конца мне не ясен. Но там… живя там, я спокоен… умиротворен, если ты понимаешь, о чем я. На меня там нисходит покой… Но это совсем не означает, что я не скучаю по всем вам… по тебе, по детям…
Он нервничал все сильнее, и по его загнанному взгляду я понял, что он пытается понять, достиг ли он своим ответом поставленной цели или провалил испытание.
– Ну а эта женщина… у тебя есть с собой ее фотография?
– Какая женщина?
– Эта… твоя дама… которую ты любишь. С которой живешь… и о которой ты при мне никогда не заикался… хотя, возможно…
– Ее зовут Конни, – безнадежно сказал отец.
– Конни? – Она вопросительно посмотрела на нас. – Я спрашиваю, потому что он обещал привезти мне ее фотографию – в тот последний свой приезд.
Я вскочил на ноги, но на нее это не произвело ни малейшего впечатления. Внезапное возникновение в этой истории третьего персонажа – очень плохой знак. Следует немедленно развести их, как в боксе, по разным углам. Отец определенно в нокдауне. Ошеломленный последним ударом, он просто смотрит на нас. Но он потрясен.
– Какую еще фотографию, мама, ты хочешь увидеть? И вообще – как все это понимать?
– Он в последний свой приезд обещал мне. И теперь я хочу это фото увидеть.
Я резко поворачиваюсь к нему. Я сдерживаюсь, но это стоит мне дорого.
– У тебя, надеюсь, есть с собой это фото?
Он бледнеет, краснеет, вытаскивает свой бумажник, из которого в конце концов появляется небольшой снимок из тех, что снимают для паспорта. Она берет его, держит на вытянутой руке, вглядывается и молчит, продолжая изучать. Гадди смотрит тоже – ему очень интересно, что это еще за американская тетя. С фотографии на них смотрит привлекательная пухленькая блондинка. Мама разжимает пальцы, и блондинка падает на пол. Отец ухитряется в ту же секунду поднять фотографию с пола. Он снова протягивает ее матери, но та не выражает никакого желания дотронуться до нее, и тогда отец быстро убирает ее в карман.
– А фотография ребенка у тебя тоже есть?
– Ребенка???
Яэль вздрагивает:
– Какого ребенка, мама?
– Его ребенка. Нового…
– О чем ты говоришь?
– О чем, о чем… О его новом ребенке.
– С чего ты вдруг взяла?.. Кто тебе сказал?..
– Цви сказал. Вчера.
– Цви? – Все мы втроем замерли, словно пораженные громом.
– Да. Цви. Они были у меня здесь.
– Они?
– Ну да. Он… и его приятель. Постарше его. Он его и привез.
– Но как они здесь очутились?
– Чтобы увидеться со мной. Он уж несколько недель здесь не был. Он захотел познакомиться с тем, что насочинял здесь Кедми… захотел узнать, что… может быть, захотел показать это своему другу…
– И что же он сказал?
– Ничего. Он сказал мне, что у тебя будет ребенок.
– Но у него не может быть детей.
– Никаких детей не существует, мама.
В суде Яэль выступала бы на стороне защиты…
– Что заставляет тебя думать такое?
– Но… – Мама держится с достоинством, высоко держа голову, но тревогу не спрячешь. Глубокую тревогу.
Отец смеется, но смех его звучит неестественно и, прямо скажем, фальшиво.
– Цви недопонял. У него, как всегда, в голове полная мешанина. Каша.
– Но… как же?..
Пораженная этим отрицанием, мама заламывает руки, словно защищаясь от чего-то.
– Но как же… я была так рада, так счастлива, что у тебя будет ребенок… Что ты еще можешь… а Цви сказал мне… можешь спросить его сам…
Я решаю положить конец этому недостойному фарсу. И говорю чистым и неожиданно звонким голосом, звучащим четко и сухо:
– Ребенка еще нет… но он вскоре появится.
Повернувшись к нему, я осторожно беру ее за руку. Она в испуге смотрит на меня.
– Он еще не родился, но родится вот-вот.
Я игнорирую выражение паники на лицах отца и Яэли, сумятицу возле дверей, на лицах за оконными занавесками.
– Отец говорит чистую правду, Цви ничего не понял. Ребенок еще не родился, но вскоре это произойдет… вот почему отец с такой поспешностью прибыл сюда. – И я еще раз повторяю, повышая голос и выплескивая свою злость: – Его еще нет, но он вот-вот появится. Но главная причина не в этом. А в том, что вы давно уже расстались, и ребенок здесь ни при чем. Что ж до ребенка… Это проблема чисто юридическая… все должно происходить по закону… и по этому закону… он должен быть зарегистрирован… хотите вы этого или нет… но если не хотите, чтобы он…
И только в эту минуту мне вдруг становится совершенно ясным, что финал фразы застрял у меня в глотке, словно клин. Непроизнесенное слово «мамзер» безмолвно и грозно повисло в воздухе. Мама не сводила с меня глаз, в которых я видел уже позабытую было мною дикую ярость, которую не мог скрыть покрывавший ее лицо театральный макияж.
– Мы как раз собирались сказать тебе… теперь ты знаешь уже все… ты видишь, отец ничего от тебя не скрывает. Его еще нет, но скоро он появится…
С холодной яростью я повернулся к нему:
– Когда он должен родиться?
– Я думаю, – он с явным усилием выдавливал из себя каждое слово, – в ближайшие пару месяцев.
– В ближайшие пару месяцев, ты слышала это? Теперь ты знаешь все. Страдаем мы все. Ты думаешь только о себе, тебе одной больно, да? Но ты ошибаешься. Это позор для всех нас… но что сделано, то сделано. Что ты еще хочешь узнать?
Она попыталась что-то сказать, но я грубо оборвал ее, хотя губы ее еще шевелились.
– Чего тебе нужно еще? К чему хорошему приведет твое упрямство? Отпусти его обратно в его Америку, ведь мы все остаемся здесь, с тобой. Все до единого. Тем более что скоро ты выйдешь из этой больницы.
Я схватил листки с соглашением, лежащие на столе. Страницы были уже помяты и запачканы.
– Что Цви об этом знает? Кедми предусмотрел абсолютно все. Я говорил с ним. Ну, давай подписывай!
Она, нелепая в длинном своем коричневом облачении, отпрянула от меня. Я начал перелистывать страницы соглашения, пока не дошел до того места, где под ее именем была подведена – в самом конце документа – черная черта. Я кладу свою подрагивающую руку ей на плечо, кладу легко, просто касаюсь. Ощущаю ее запах.
– Так ты подписываешь?
Она трясет головой. «Нет»?
– Почему? Почему «нет»?
– Я должна подумать.
– О чем?
– О чем? – восклицает отец одновременно со мной.
Она строптиво оставляет наши восклицания без ответа и с подозрением вглядывается в нас.
– О чем тут еще думать? – ору я. – О чем?
Яэль встает, чтобы успокоить меня.
– Ты знаешь, что все, с прошлым покончено. Навсегда… – Я кричу, не в силах остановить себя, как если бы речь шла не о его жизни, а о моей. – Что есть еще такого, мама, о чем нужно раздумывать? Но ты… тебе, видите ли, нужно обязательно узнать о снеге… про снег… он должен еще рассказывать тебе о снеге. И ты, – я поворачиваюсь к отцу, но ярость моя бессмысленна, поскольку он стоит, безвольно опустив руки, со смущенной улыбкой, какая бывает на лице жулика, пойманного на месте преступления, – ты тут же начинаешь объяснять ей о снеге. Продолжаете свои странные игры! Я всегда знал, что они вам нравятся. Эти схватки, сражения… Да без этого вам жизнь не в радость! Это вечная война… она доставляет вам радость. Воткнуть в него нож… сесть в сумасшедший дом… все это притворство, эти недостойные игры, все это доставляет вам тайное наслаждение. И тебе, мама, и тебе, отец. Вот почему это тянется так долго. Вот почему вы топчетесь вокруг да около. А Цви знай науськивает вас, натравливая друг на друга. Но мы, и я и Яэль, уже озверели от этого так, что иногда не хочется жить.