В конце концов она с силой отталкивает меня.
– Я… вошел в тебя? Да?
– Да, да… не думай об этом, – голос у нее вдруг стал резким и грубым. – Только не убеждай меня, что это у тебя впервые…
– С чего это ты взяла?
Поднявшись, она оглядывается и быстро застегивает свои брюки. Запускает пальцы в свои волосы и смотрит на меня. В этом взгляде – некий вопрос. Я ощущаю ее нетерпение. Но я тоже должен разобраться со своими брюками, что я и делаю, затем вытаскиваю из кармана бумажник и даю ей тысячу лир – из тех денег, что дал мне отец.
Она смотрит на деньги, но не торопится взять их. В чем дело?
– Это то, о чем мы с ним договорились…
– С кем это – «с ним»?
– Ну, с тем типом…
– С каких это пор он вмешивается в мой бизнес? С тебя еще тысяча.
– У меня ее нет.
– У тебя ее нет? Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что у тебя ее нет?
– Что у меня ее нет.
– Тогда давай мне твои часы.
– Мои часы? – Я был поражен… – И не подумаю.
– Черт с тобой и твоими часами. Тогда гони еще пять сотен.
– Я о чем тебе толкую? Нет у меня.
– А что у тебя в твоем портфеле?
– Лекции по истории. Хочешь посмотреть?
Она уселась возле кассы, всунула ноги в свои стоптанные туфли и сидит так, высоко держа свою стриженую голову. Где мог я видеть этот огонек, что вспыхнул в ее глазах?
– Покажи мне свой бумажник.
Она говорит все это сухим голосом, тихо, но жестко.
Нервно ухмыляясь, я отдаю ей бумажник. Она быстро роется в нем, находит пятьсот фунтов одной банкнотой и забирает ее.
– Оставь это мне, – говорю я. Мне ведь нужно еще добраться до Иерусалима.
– Подними руку… кто-нибудь подбросит тебя на попутке…
– Плохая шутка… Ночью… никто не остановится ради меня.
Я произношу это чужим, испуганным голосом. Но я и вправду испуган.
Кто-то дергает дверь, ведущую в лавку, после минутного колебания она возвращает мне банкноту. Вернее, даже сама запихивает ее в мой бумажник.
– В этот раз я тебе уступаю, – говорит она. – Но поступать так, как поступаешь ты, – некрасиво. Ты выглядишь порядочным человеком… в следующий раз постарайся обойтись без этих грязных штук.
Мне стыдно. Вот до чего я дошел. Привокзальная шлюха пожалела меня и читает мне мораль. И я заслужил ее!
– Мне очень жаль… честное слово, – заикаясь, бормочу я. – В следующий раз… я просто не представлял… ты ведь… я ведь всегда могу тебя здесь найти?
Она смеется – одними глазами.
– Да уж. Ты всегда найдешь меня здесь. Но свои шутки оставь при себе. Договорились?
Некто средних лет в модном костюме открывает дверь, растерянно кланяется и быстро закрывает ее. Я подбираю свой портфель, устремляюсь наружу и бреду, опустив голову, по улице, не пытаясь даже понять, где я нахожусь, перехожу с тротуара на тротуар, сворачиваю по наитию налево и направо, пока не натыкаюсь на автобусную станцию, пристраиваясь в хвосте короткой очереди, ожидающей (последнего?) автобуса на Иерусалим. Ветер утих, но зато заметно похолодало, а пыль сменилась туманом. Несколько усталых студентов пристраиваются в хвост за мной. Чувствуя себя, как выпотрошенная рыба, я стою, только что не повиснув на металлических перилах ограждения платформы. Кто-то с другой стороны ограждения трогает меня за рукав. Все тот же маленький смуглый человечек с бренчащей на шее цепью.
– Ну и как это было?
– Okey, – бормочу я. – Все было прекрасно. Только вот у меня нет больше денег. Все, что было, отдал ей…
– А как насчет часов… или вот авторучки?..
Я не отвечаю. Люди с любопытством оборачиваются на нас. Он улыбается своей простодушной улыбкой, он, похоже, запасся терпением и верой в будущее.
– Ничего, ничего, – говорит он. – А ведь есть здесь нечто такое… среди всей этой обуви, правда? Какое-то особое удовольствие. Я сам всегда это ощущаю, хорошо, хорошо, не бери в голову… в следующий раз… это мое постоянное место… здесь, на остановке иерусалимского автобуса…
И он пожал мне руку. Он меня утешал… он в меня верил… Мне стало стыдно. Может, он и в самом деле видел меня насквозь?
Автобус, покачиваясь, ввинтился в ночь, чудом не врезавшись во что-нибудь на узких улочках южного Тель-Авива. Черт с ними, с деньгами. Это жизнь – просто жизнь. Не против кого-либо… Домой, домой. Ты ей поможешь, правда? А она позволит тебе это сделать. Просто она боится… А ты разве нет? Но… облизывать ее, словно пес!.. Откуда это взялось во мне? Дешевый запах духов просто въелся в мое лицо вместе с пылью ее ног… напоминание, наполняющее мою душу неподдельным ужасом неотвратимой смерти. Среди обувных коробок, на грязном полу полутемной лавки. Непередаваемо отвратительная реальность. А что это? Голова Горацио меж моих ладоней, бурая голова старого и преданного, полуживого пса, едва не испустившего дух после потрясения от встречи с моим отцом. Я должен быть в ответе за все. Но что заставило меня произнести эти слова – «любовь моя»? Что-то случилось со мной. Что-то произошло. Мне страшно. Случилось нечто ужасное. Если я не пойму, что именно, я ее потеряю. Дину, мою любимую. Мое дитя. Мой свет. Мое прощение. То, что случилось, – не против тебя. А для тебя. Но что заставило тогда произнести «любовь моя»? Ты пришла ко мне из хорошей, простой семьи. Я – из сумасшедшего дома. Позволь ему делать то, что он может сделать лучше других. К чему предназначен… Он, единственный в своем роде. Который работает и дышит для тебя одной. Так позволь же ему сидеть и писать.
Осторожно, осторожно, все может случиться. Кроме того, что случилось уже. Это больше не повторится никогда. Слишком рискованно. Вот и сердце заболело из-за этого. Ты этого заслужила.
Аромат апельсиновых рощ. Весна берет свое несмотря ни на что. Огни домов уходят назад. Мелькнули последние фабрики. Что побудило меня произнести «моя любовь»? Как вырвались у меня изо рта эти слова? Как мог бы я уничтожить их, взять их обратно? Что я наделал? Она, должно быть, испугана до смерти. Уехав к родителям, позвонив Яэли… но ведь у Яэли никого нет сейчас дома… Это ужас… ужас… мне придется за все это платить… платить за все. До конца жизни.
Что заставило меня сказать: «любовь моя»?
Три основных ритма: контакт, освобождение и сокращение. Чем более человеческие сообщества становятся похожими друг на друга под влиянием культуры: цивилизации, торговли и взаимных контактов, тем сильнее жаждут они свободы, но также своеобразия, что ведет лишь к новым конфликтам. Пелопоннесские войны. В сердцевине подобной интуиции, такой изощренности, такого расцвета философии, искусства и религии греческие города-полисы безостановочно затевают кровавые войны друг с другом безо всякой внятной причины, войны, приводящие в конечном итоге к разрухе и самоуничтожению.
Рев несущегося сквозь просторы окутанной туманом Иудеи автобуса. Пациенты сумасшедшего дома, окружавшие нас. Она, с такой уверенностью прильнувшая ко мне. Чувствовали ли они, что я – внутренне – тоже один из них? Родственная душа. Откуда это во мне? Я готов был залаять, как собака. Моим студентам стоило бы посмотреть на эту картину, посмотреть, как я лаю, оказавшись среди них. Взгляд ее, обращенный на меня. Вера Засулич. Роль личности в истории. После Пасхи я начну свои лекции прямо с убийства царя. Приглушенным тоном, с точными, красочными деталями. Тринадцатое марта 1881 года. Николай Рысаков, метающий бомбу под ноги лошадям неподалеку от Зимнего дворца. Булыжники мостовой вперемешку с осколками льда. Софья Перовская, эта благородная, возвышенная душа. А сверх того метальщик второй бомбы, убившей тирана, светловолосый кудрявый поляк Игнаций Гриневицкий и его двадцать четыре года, студент инженерного факультета, который отказался даже назвать свое имя, лежа в луже собственной крови. Сидя неподалеку от места покушения на стуле возле Летнего сада, онемевший Достоевский незадолго до того, как обсуждались планы убийства, несмотря на свои реакционные взгляды, пренебрег возможностью предупредить власти. Я пленю их мелкими деталями и через них выведу к осознанию огромного значения этих подробностей. Я сделаю это так, что они поймут и полюбят этих молодых террористов, пожертвовавших собой ради высокой цели – так, как они ее понимали.
Я не в силах был избавиться от ее запаха. К нему прибавлялся привкус пересохшего фалафеля и кислой капусты. Плюс запах дизельных выхлопов. Мои липкие пальцы… Прежде всего – под горячий душ. На моей одежде странные липкие пятна. Я проскользну мимо нее в темноте. Но почему я произнес: «любовь моя»? И с такой легкостью?
Автобус несся как сумасшедший. За рулем сидел не водитель, а ковбой. Внутри меня прямо к горлу поднималась рвота. Остальные пассажиры утонули в своих сиденьях, большинство спало. Я никогда не мог заставить себя уснуть в автобусе. Горацио. Горацио. Вернулся ли он обратно? К матери. Все это было для него ужасно. Отец собирался снова отправиться туда завтра, один. А я поцарапал себя. Рано или поздно ты тоже рехнешься, Аси, тебе никуда не деться от генетики. Но постарайся сохранить незамутненным свой разум, берегись сделать ложный шаг. Теперь я знаю, что может взволновать мою душу, знаю, что ей нужно. Ей нужен священный трепет внутри. Женщина, а не ребенок. Да, любовь моя.
Выходя из автобуса, я споткнулся о ступеньку, и рвота, все это время подступавшая у меня к горлу, вырвалась наконец наружу, как на мой портфель, так и на пожилого резервиста гражданской службы, в остолбенении глядевшего на меня. Портфель был весь в блевотине. Сам я весь трясся от холода, и сил моих едва хватило, чтобы дотащиться до автобусной остановки, где в полной безнадежности я привалился к столбу в ожидании автобуса, который довезет меня домой.
В окнах моей квартиры было темно. Часы показывали одиннадцать. Ее родители, бесспорно, давно уже должны были забрать ее к себе. Я отпер входную дверь. В прихожей было темно. В комнате для гостей – тоже. Она была заперта. Ни звука. Я открыл дверь гостиной и выронил свой портфель. Жалюзи на окнах были опущены, но я невольно зажмурился ослепленный ярким светом. В комнате что-то не так. Может, кто-то передвинул мебель? Диванные подушки валяются на полу. Возле дивана валяются какие-то листки. В воздухе клубится сигаретный дым. Она сидит… на ней джинсы, туфли она сбросила. Ее волосы забраны на затылке, ей это очень идет, выглядит она так, словно за этот день она уменьшилась в размерах. Еще больше листков у нее на коленях, а пишущие ручки разбросаны в беспо