т маленький человек, который повсюду следует за ним с тех пор… этот банкир… как его? Кальдерон? Да, Рафаэль Кальдерон… что он позвонит ей в Америку и введет ее в курс всех дел. Поведает эту историю, что он и сделал… она сказала мне об этом сегодня, рассказав обо всех их тогдашних разговорах, в которых он проявил себя истинным джентльменом и поддерживал отношения с ней в течение достаточно долгого времени даже после того, как Цви совершенно прервал с ним все связи. А можешь ли ты поверить, что однажды он даже послал ей подарок от нашего имени, когда ребенок появился на свет? Она была уверена, что мы об этом знаем, – она, которая так нас боялась, возлагая на саму себя всю ответственность за то, что случилось, за то, что это событие подтолкнуло отца оформить юридически его развод с мамой, чтобы ребенок мог официально носить его фамилию. После всего этого она была уверена, что мы свяжемся с ней. Она не в состоянии была поверить, что нам не захочется увидеть ребенка, а потому она спокойно дожидалась, пока он станет немного старше для подобного визита. Как могли мы не проявить к нему никакого интереса? Полгода назад она даже приступила к изучению иврита на специальных курсах – и ты сам сможешь убедиться, каких успехов она таки добилась, хотя и плохо, но она уже может говорить! Я думаю, что к языку у нее есть определенный дар. Я уже говорила тебе, что она сидела лицом к лицу со мной все это время с карандашом в руке и своей записной книжкой, записывая в них все новые для нее ивритские слова. А начал все это отец, он стал учить ее и делал это очень заботливо и продуманно. Ужасно странная женщина… и не такая уж молодая тем не менее. Ей где-то в районе сорока пяти, и у нее уже есть женатый сын. Более того, она мне доверительно сообщила, что скоро станет бабушкой. Она немало рисковала, решившись завести ребенка в ее возрасте, ведь она вполне могла родить и урода. И при всем при этом как женщина она выглядит вполне привлекательно, не так ли? Выглядит, конечно, усталой… морщины ее не красят, а вот краска для волос, похоже, была не лучшего качества, что можно понять, потому что, как она мне призналась, эти три последних года дались ей совсем нелегко… но тело еще полно жизни. Видно, что она за ним ухаживает. Я отметила это, когда она пошла принять душ, а я зашла в ванную спросить, не нужно ли ей чего-нибудь, – тело у нее молодое, упругое, много моложе ее лица, и груди хорошие, налитые – могу себе представить, сколько удовольствия в постели она могла доставить отцу. Все это трудно увидеть, просто разглядывая ее. Ты, я уверена, пришел бы в ужас от ее макияжа, ты к такому не привык. И одевается она странновато и, я бы даже сказала, несколько нелепо; добавь сюда эти огромные с затемненными стеклами очки в роговой оправе вдобавок к идиотскому перу, торчащему, словно стрела. И при всем при этом ей свойственна жесткость, нечто вроде внутреннего стержня, равнозначная твердости характера и врожденному упорству. Этим объясняется, по-моему, то, что она решилась прилететь в незнакомую страну и явиться в незнакомый чужой дом с маленьким ребенком, одетым во все красное… я уверена, что подобное облачение призвано символизировать нечто… но я не могу вообразить, что бы это было такое… почему даже ботиночки на нем были красного цвета… уверена, что у нее на уме при этом что-то было. И то, как она принялась допрашивать меня о каждой, даже мельчайшей подробности, а затем, не дожидаясь формального предложения, раздела мальчика и принялась его мыть под душем, переодела, и, оставив его у нас, просто исчезла… Признаюсь, Кедми, все это просто испугало меня, куда она от нас отправилась? Чего она хотела? И единственное, что меня успокаивает, так это то, насколько совершенно для меня неожиданно, насколько необычно и несвойственно для тебя, как спокойно ты все это воспринимаешь. Ты меня слушаешь, Кедми? Я не сомневаюсь в тебе и верю, что ты все уже обдумал и просчитал эту ситуацию. И тем не менее я повторяюсь: она – очень необычная, странная женщина, и теперь я понимаю, что совсем не случайно она привлекла внимание моего отца. И еще что она прилетела, руководствуясь неким скрытым мотивом, а совсем не желанием узнать подробности того, что случилось. Тебе нужно было самому видеть, насколько терпеливо она выспрашивала меня, выпытывая из меня сведения, не жалея своего времени, уточняя каждую мелочь, даже если видела, что мне это неприятно: о тебе, о маме, об отце… не было ничего, что бы ее не интересовало. И я уверена была, что после этого она отправится посмотреть на все, о чем я упоминала; что мы поедем в Тель-Авив и Иерусалим и она пройдет весь путь по его следам вплоть до психиатрической больницы. Как же могли мы забыть о ней, всхлипывала она; как мы могли забыть о нем? Я рассказала ей все, что могла, сама нередко удивляясь тому, что сохранилось в моей памяти, а я все вспоминала и вспоминала. Кончилось тем, что она выдоила меня досуха. И это продолжалось до тех пор, пока я не споткнулась на субботе. Что тогда произошло, Кедми? Я помню, что воскресенье было днем Пасхи, и что отец самостоятельно отправился автобусом в больницу, чтобы получить свидетельство о разводе. Он вернулся в тот же полдень, и в тот же вечер приехал Цви. Но до того ведь была суббота, о которой даже под страхом смерти я не могла бы ничего сказать… Так что ж тогда случилось, Кедми? Мы были дома? Я стараюсь рассуждать логически. Чем могла я заниматься в тот день? Скорее всего я готовилась к пасхальному ужину… должна же была я приготовить все, что полагается. Если бы мне удалось вспомнить, что я делала, я смогла бы восстановить весь день. Что мы ели во время седера? Кедми? Нет, не сердись… скажи мне только, если помнишь что-либо… Суббота… должно же было хоть что-то происходить! Я знаю, что не происходило ничего… я имею в виду – ничего важного… что-то вроде антракта… но тем не менее… не могу же я не помнить ничего, даже простого факта. Вот почему на прощание я сказала ей: «Извините… но вы уверены, что это действительно было в субботу?» Что вызвало у нее раздражение. «Даже не сомневаюсь в этом» – так она ответила мне. Тогда я сказала: «Я, кажется, что-то начинаю припоминать такое. Потерпите минуту-другую». Но это не заставило ее угомониться… она продолжала напирать на меня, не давая передышки. «Я более чем уверена, что это была суббота, – упрямо твердила она». – «Я даже сама вам позвонила». – «Вы нам звонили? Каким образом вы звонили нам?» – «Я лично звонила вам по телефону. В ту субботу, рано утром. Я хотела с ним поговорить… неужели вы не помните?» – «Это невозможно, – сказала я. – На этот раз вы точно ошибаетесь. Вы нам никогда не звонили. Если бы это имело место, я бы это запомнила. В этом я совершенно уверена».
– Но дело в том, что на этот раз ошибаешься ты. А она звонила на самом деле.
– Она звонила в то время, когда отец был здесь?
– Да. В середине ночи. Сейчас я вспомнил. Она сказала тебе, что это было утром? Забавная дама. Она разыскивала его ровно в полночь.
– В ту субботу?
– Ты что, всерьез полагаешь, что я помню, какая именно суббота это была? И была ли это суббота? Поверь мне, есть множество дел, о которых я должен помнить. Я пытался позабыть весь этот ночной кошмар со всей возможной быстротой и не придавая ему какого-либо хронологического порядка в моей жизни.
– Но ты никогда не обмолвился ни словом насчет этого телефонного звонка.
– С чего бы я стал говорить с тобой о нем? Она разыскивала его. А не тебя. Я сказал ей, что он отправился в Тель-Авив, и дал ей тамошний номер. Так о чем я должен был тебе рассказывать? Вы все в то время посходили с ума. И я должен был очень заботливо дистанцироваться от вас. А вы были очень довольны, что отстранили меня от всех ваших дел. Испугались, что мой здравый ум разрушит вам все ваше лунатическое удовольствие…
Твой здравый ум? Твое здравомыслие? Твое невыносимое, нестерпимое, невозможное для любого нормального человека здравомыслие – ты этим гордишься сейчас, как и тогда. Позабыв, очевидно, что отец в клочки разорвал тогда составленное тобою соглашение и отправился искать другого адвоката в Тель-Авив. Тебя тогда это так оскорбило, что ты метался по квартире, как торнадо. Ты был просто в ярости. Ты был абсолютно невозможен. Срывал свое возмущение на любом, кто попадался тебе под руку, даже на Гадди. Вел себя, как необузданный дикарь, как варвар, бушевал, хлопал дверями и исчезал из дома безо всякой причины. Ты был подобен ночному кошмару, и началось все это сумасшествие в среду, в больнице, в тот момент, когда ты вошел в библиотеку и увидел составленное тобой соглашение разорванным на клочки. И то, как ты бережно принялся собирать их один за другим с язвительной усмешкой на губах… ох… я прямо как сейчас вижу, насколько это тебя оскорбило. Нет, не надо… не отрицай этого… с тех пор прошло так много времени, и я думаю, что тогда ты был прав. Я должна была отобрать текст соглашения у отца, едва поняла, что он собирается его порвать, но все произошло так быстро… Аси вскрикнул и даже оцарапал себе лицо, как я теперь понимаю, намеренно, чтобы отвлечь отца… А затем внезапно на пороге появился ты… и документы, над которыми со всей своей тщательностью ты работал столько дней… все это время бегая с ними к маме… и все эти телефонные звонки, со всеми этими черновиками, которые, разорванные на клочки, валялись теперь у наших ног, с отцом, кричавшим, что теперь он отправится к любому другому юристу из тех, кому он сможет доверять… каково все это было слушать, мой дорогой. Я-то знала, что мы никогда не вовлекали тебя в подобные дела. Но ты сам настоял на этом. Ты хотел принять в них участие. Ты хотел доказать ему, хотел доказать всем нам, что способен справиться с этой проблемой, и я не могу себе простить того, что не смогла остановить тебя. А ты на своей идее просто помешался, она превратилась у тебя в манию, и ты своей убежденностью сумел всех парализовать; всех… но больше всего меня. Нет, я ни в чем не упрекаю и тем более не обвиняю тебя. У тебя были самые похвальные намерения. Ты жаждал нам помочь, спасти отцовские деньги. И не исключаю, что он заплатит тебе в конце концов хоть сколько-нибудь. Нет, прошу тебя, не злись на меня. Послушай, это не была твоя ошибка, тем более не твоя вина. В то время ты так нуждался в работе, тогда – помнишь, Кедми, ты только-только открыл крошечную юридическую контору со слабоумной секретаршей, которая путала все на свете. И от отца мы не получили, увы, никакой поддержки. Конечно, он не должен был отстранять тебя от дел в самый разгар процесса, тем более так, как он это сделал, уйдя к другому адвокату… но все же твоя реакция показалась мне избыточно злобной… пусть даже с учетом того, что твоя гордость была задета… я отметила это, когда мы шли к машине, из которой наружу вырывались какие-то вскрики; как только мы выключили приемник, я почувствовала, насколько злобной была наступившая тишина. И в жесте, которым ты включил мотор… А помнишь, что ты проделал с собакой? Нет, не изображай невинность, спрашивая, что там была за собака. Это была наша собака, Горацио. То, как ты сознательно и жестоко играл с ним на трассе, заставляя бежать за машиной из последних сил до тех пор, пока он не перестал ориентироваться… уж не хочешь ли ты уверить меня, что ничего не помнишь? По просьбе мамы ее друзья из больницы в течение пяти суток разыскивали его повсюду. Особенно тот невысокий старичок – где он тольк