Я перешел из светлого участка в тень. Вспомнил, что мне нужно подготовить мой монолог последней ночи, и почувствовал, что слово меня не подведет. Я прыгнул вниз, помочился и вернулся обратно.
– Вопросы есть?
Одна глупая собака встала:
– Мы с вами в этом сумасшедшем доме уже пять месяцев едим несвежую еду. Люди не чувствуют этого, и нет никакой возможности сообщить им. Они что думают, что мы шакалы?
Я наклонил голову и стоял так, пока она не заткнулась.
– Это не моя тема.
Молчание.
– Кто-нибудь хочет высказаться по теме моей лекции?
Один из этих образованцев решился:
– Вы преувеличиваете. А с другой стороны, вы излишне пессимистичны. Мне кажется, с такими вещами надо поосторожнее. Да и заигрываться с этими блестящими игрушками не стоит, а то придется сосать сухие кости. Литература должна быть партитурой символов, а не эмоций, – вот что перевернет мир. Или и ассоциации уже отменили?
– Это я уже много раз слышал, достаточно. Знаю этот теоретический мусор наизусть. Но монолог последней ночи придется пролаять именно мне, а не вам. Мой старый хозяин приземлился прошлой ночью. Нет, я не услышал бы его запаха так издалека, даже если бы был немецкой овчаркой, а я, как известно, не немецкая овчарка. Но я знаю. И мне нельзя терять времени. Где там ваша корова, давайте ее сюда.
Корова высокая, с нее капает вода, ее вывели из коровника, я залез под нее и почувствовал кислый запах молока. Она двигается спокойно, легкой поступью, а я спрятался между складок ее вымени, и так мы идем по широкому полю, шагаем по булькающей грязи, корова стонет и жует солому, а я под ней скулю, и шакалы отвечают нам. Желтоватый свет из дальней бухты своим блеском обещает конец дождя, я слышу запах мокрой земли. Корова гадит переработанной соломой, я чую запах навоза, облизываю кончиком языка коричневую сладость. Дождь заливает ее большие грустные глаза, мы двигаемся с поразительной медлительностью, над нами парит сосущая усталость, я стараюсь держаться между ее крепких ног, чтобы не вымокнуть под горячим дождем. Она печальна, она собирается опуститься в мягкую лужу, и пока она не сделала это, я обнюхиваю ее голову, облизываю ее глаза. Она говорит: мы страшно устали, а я еще и стельная, не возражаешь, если мы отдохнем? Что ж, буренка, отдыхай сколько влезет, а у меня нет времени разлеживаться тут с тобой в грязи. Кантата уже звучит, и меня ждет мой монолог последней ночи – похоже, никто не успел ничего толком объяснить, и финальные уточнения ложатся на мои плечи. Если бы ты слышала мою лекцию, ты бы поняла меня. Ты излишне пессимистичен, и чего ты только волнуешься, нервничаешь чего-то. Я вот ем эту солому и все время что-то в ней нахожу – то зерно, то зеленый стебель, то вообще радиацию. Я не какой-нибудь там взыскательный читатель – буду есть и солому, только бы не испорченную. Впрочем, дождь как раз перестал, беги в свой казенный дом. Дождя действительно нет. Только шепот рек и молчание луж, запах расходящихся туч, а из земли течет свежее весеннее тепло, и воздух дрожит в пронзающих его лучах восходящего солнца. Я быстро двигаюсь на запах своего казенного дома – запах острого сумасшествия. Направляюсь прямо к нему. Охранники за воротами ходят туда-сюда и дрожат от холода. Я приближаюсь так, чтобы нырнуть в щель забора незамеченным, ведь по соглашению с Министерством здравоохранения я тут всегда должен быть на цепи. Я опустил голову, помахал хвостом и легким движением пролез на территорию, но на этот раз поторопился, охранники все-таки заметили меня. «Горацио, Горацио», – они позвали меня, и я подошел к ним. Один схватил меня за ошейник и, не прекращая болтать со своим товарищем, подтянул его. Потом он сказал мне: «Сидеть!» – и я сел. «Дай лапу!» – я дал. Тогда они засмеялись, похлопали меня по спине и отпустили. Я побежал дальше. Скоро я учуял запах утренней стряпни, толкнул сетчатую дверь на кухню, пробежал между кастрюлями, понюхал, чем сегодня будут кормить, и выбежал к мусорке. Я наклонил бак, обнюхал старые кости и съел хлеб, оставшийся от сумасшедших. Уже пять лет я живу на этих объедках, и если бы сумасшествие было заразно, уже точно сам стал бы ку-ку.
Я побежал дальше, по траве, мимо большого камня, под которым давным-давно, лет сто назад, похоронили большую и сильную собаку. Она была страшная, как волк, я чувствую запах ее останков, старый запах. Я немного покопался в земле и полаял. Сумасшедший утренний туман разошелся, я слышу запах гиганта. Можно подумать, он вообще не спит, ходит целыми днями тут со своей метлой. Он заметил меня и застыл. Человек он чувствительный, все время погружен в себя, и я его пугаю, как, впрочем, и он меня. Украдкой я внюхиваюсь в запах его туфель и носков, это запах угля. Хоть бы он погладил меня сегодня, а то давно что-то меня никто не гладил. Солнце уже поднялось из-за гор и потянуло за собой чистое голубое небо. Я стряхнул с шерсти последние капли дождя и забежал в палату. Прошел между койками, мимо туфель и тапок с тяжелым запахом снов, и подошел к ней. Вот она лежит, моя хозяйка, мама, она пахнет мокрыми орехами, ее рука повисла, она тихо дышит, и в ее дыхании я различаю запах болезни. Я вышел через кухню, по дороге схватив с тарелки бисквит, и выскочил на улицу. Прекрасный день. Запах весеннего солнца. Я забрался в свою конуру, пол у меня сырой, на нем лужица, это потому что протекает крыша, – я поднимаю морду и обращаюсь в сторону неба, к большой собаке: дай мне сегодня хороших запахов в изобилии. Я закрыл глаза, свернулся на боку и заснул.
Ну как тебе монолог? Интересно? Стиль нравится? Не слишком приподнятый? Чувствуешь индивидуальность речевого режима? У нас как-то давно наплевали на индивидуальную речь для разных собак, берут всех собак, валят в кучу, стараются сразу схватить суть, а как ее схватишь – не важно, конкретная она или абстрактная, – прежде речи? Как тебе эпизод в пещере? А как я описываю природу? Заметил, сколько разных точек наблюдения? Как думаешь, читатель уже почувствовал себя собакой? Как посоветуешь продолжить? Больше рассуждений или больше действия? У меня есть несколько детских воспоминаний, еще когда я был маленький и жил в Тель-Авиве, а еще мне тут приснился один сон… кстати, надо описать себя, как я выгляжу. Ненавязчиво так оказаться у зеркала и описать отражение.
Что? Бежать дальше? Не понимаю. А, точно, у нас же последняя ночь. Я все забываю. Поцарапался на тропинке о проволоку? Пыль? Кровь? Лунный свет? Понятно. Да, скулю. Разорванная цепь. Лаю? Хорошо, лаю. Гав-гав. Запах хозяина сводит меня с ума. Вся семья носится за ним. Не забыл. Бьет свет автомобильных фар. Да, хорошо, хорошо. Все происходит на бегу. Я чувствую жгучую боль. Да, там будет труп.
Резиновый запах пришел в понедельник после обеда. Сначала меня больше всего заинтересовал мешок с клубникой, от него шел запах Яэли. Гость говорил быстро, его голос прыгал, соблазнял и запугивал, они сидели и разговаривали на скамейке рядом с трубой. А я смотрел издалека, охраняя ее от возможной угрозы. И тут из его сумки вылезла бумага, и до меня донесся запах – тонкий, слабый, но до боли знакомый, он потек по влажному жаркому воздуху. Я вскочил со своего места и тут же побежал к нему, я сбил его с ног, я внюхивался в его одежду, стараясь уловить остатки запаха, этого потерянного запаха на ней, хотя бы следы его. Я был потрясен, я был на грани обморока, сердце колотилось как бешеное. Документ переходил из рук в руки. Неужели это правда? Возможно ли это? Рука берет ошейник, мне подают клубнику, ягоду за ягодой, я глотаю красную спелую плоть, она тает во рту, она безвкусная, я хватаю ее только для того, чтобы хоть чем-то занять свою пасть, и, как-то сам того не заметив, я слопал чуть не целый пакет. Все это время я внюхиваюсь в тот запах. А гость тянет от меня пакет, что-то говорит мне, улыбаясь, но я чувствую, что от него разит презрением, я прыгаю, начинаю лаять в страхе, что он заберет бумагу с запахом. Неужели это правда? Сердце разрывается, гигант позади меня машет своей метлой, и дурацкий человек отпрыгивает, но документ остался, и меня тянет к нему, я бросаюсь – да, это запах хозяина, он вернулся, он еще жив, я подпрыгиваю. Мои чувства берут верх над разумом, и это меня беспокоит. Может быть, надо попробовать второе лицо.
Теперь ты пытаешься схватить бумагу и немного пожевать ее. Но люди разговаривают друг с другом и отпихивают тебя. Маленький очкарик кричит. Он поднимает бумагу вверх, и их спор разгорается с новой силой, а ты крутишься в лихорадке, чувствуя, как волны запаха накатывают и отступают. Ты лаешь, скулишь, тебя ругают и пытаются успокоить, все безуспешно, тебя называют по имени и наклоняются к тебе. «Горацио, прекрати, тихо». Но ты не можешь успокоиться, запах разрывает тебе сердце. Он вернулся! Тебе хочется бежать и искать его по запаху, по следам, по отпечаткам резины на асфальте. (Потому что никто тебя, конечно, к нему не повезет.) И тогда с тобой начинают бороться. Слышны приказы: Сидеть! Лежать! Спать! Ты выполняешь приказы на автомате. Но запах тут же поднимает тебя. Он и есть тут самое важное, неужели она не понимает? Отец вернулся, мой хозяин, я верен этому запаху, я сделаю все ради него. И тогда тебя сажают на цепь, а ты тут же рвешь ее. И они приносят новую цепь, покрепче. К тебе бегут медсестры и медбратья, на тебя наваливается гигант с метлой, ты выходишь из себя, и хозяйка крепко держит тебя за голову. Но этот запах. Тень запаха. Может быть, он уже умер и этот запах идет как бы с того света? Ты лаешь и плачешь, думаешь, что, может, запах резины убил его и забрал себе его запах. Ты срываешься, бежишь, за тобой бегут, ловят и привязывают к конуре, а ты изо всех сил тянешь конуру на себя и ломаешь ее, все равно крыша течет, не жалко, и тогда тебя привязывают к дереву и оставляют, а ты лаешь до хрипоты, до истощения, валишься с ног, а потом опускается ночь и запах пропадает.
А вот и сон. Ты в тель-авивской квартире, день, светло. Ты лаешь, и твой лай вызывает эхо. Посреди комнаты стоит двуспальная кровать, она покрыта старым шелковым покрывалом. Когда ты был маленьким, ты жевал его. И ты залезаешь под него. У тебя получается заползти под покрывало, и в темноте ты находишь старую туфлю хозяйки, рядом с ней твоя старая миска, она пуста и сломана, а вокруг тебя поднимается незнакомый запах – не то козьего навоза, не то сладкого молока, ты лижешь, лижешь, и твое сердце наполняется радостью. Надеюсь, что мой сон понятен. Объяснить или дать читателю подумать самому? Сны в литературе – это вообще-то плохо. Признак слабости. Возникает подозрение, что писатель не справился и теперь хочет онейрическими символами что-то дообъяснить. Но что поделать, если я в самом деле видел этот сон? И между прочим, был ему очень рад. Да бегу я, бегу! Последняя ночь, да, не забыл… Сколько же я бегу в этом монолог