А что делают бездомные псы по вечерам? Сейчас увидишь. Я, который посвятил всю свою жизнь людям, никогда не предполагал, что собаки могут так буйствовать. Они носятся за котами, облаивают прохожих, переворачивают мусорные баки, а потом натыкаются вдруг на мула, который тащит за собой телегу, и облаивают его сначала радостно, а потом, когда понимают, что это не большая собака, а всего лишь мул, облаивают просто так. Они забираются в рыбный ресторан у моря и виляют хвостами, стоя у столов, в надежде, что им перепадут какие-нибудь объедки. Они всегда голодные. Они косятся на расположившиеся по скамейкам парочки, безо всякой причины облаивают нищего, а когда нечем заняться, задираются друг с другом. С бесконечной преданностью они бегают за людьми, выходящими из кинотеатра. Они забираются на крепостную стену и воют на луну. Садятся у дороги и облаивают проезжающие автомобили. Они залезают на молодую сучку, она огрызается на них, смотрит по сторонам, и ее взгляд ищет меня.
Холодный ветер, красное небо, гром. Пыль. Песок из пустыни. Редкие капли дождя с неба. Бродячие собаки пропадают и возвращаются, они не сидят на месте. Есть ли у них лидер? Нет такого. Их двигает с места на место коллективное бессознательное, оно не знает сна, и у него нет чувства времени. Это оно заставляет их смеяться, возмущаться, задирать друг друга и вступать в драки. И я почему-то таскаюсь за ними и, хотя не испытываю ни голода, ни жажды, преодолеваю себя, стараюсь схватить еще кусочек объедков. В полночь, когда включаются фонари, собаки мчатся к вокзалу, к путям, где стоят грузовые поезда, – будто ночная птица скользит в темноте, они бегут под усиливающимся дождем к черным вагонам. Я бегу из последних сил и ловлю себя на том, что лаю вместе с ними, – как же низко я пал. Я вижу старый вагон, дверь открыта, я запрыгиваю в него. По полу разбросана гниющая солома, мусор, старые рваные брюки, пустые банки из-под пива, я забиваюсь в угол, трясусь от холода, сворачиваюсь в клубок, хочется спать, но заснуть я не могу. Я вижу пару глаз, зыркающих на меня из темноты. В вагон запрыгивает молодая сучка, исцарапанная, облезлая, ее тянет ко мне, я чувствую это. Она обнюхивает углы, обнюхивает меня и ложится рядом со мной.
И вот наступает утро четверга (ты помнишь этот четверг?). Светает. Дверь вагона вдруг с силой захлопывают и запирают. Слышны голоса людей, и вагон, скрипя колесами, начинает двигаться. Ну что ж, говорю я себе, я теперь пенсионер, пора начинать ездить в поездах. Сколько раз они пытались заставить меня – ни разу им не удалось загнать меня в вагон. Сучка вскакивает со своего места, она потрясена. Она прыгает в истерике и лает.
– Куда нас везут?
Похоже, ей не приходилось быть запертой в четырех стенах, стопроцентно уличная псина. Примитивная, испуганная и злая, прыгает из угла в угол, бросается на стены, наконец я не выдержал и зарычал на нее.
– Держи себя в руках, сучка, хватит. Я тут отдыхаю. Будешь мне мешать – прибью.
Она испугалась, убралась в угол, зажала голову лапами и замолчала, только глаза остались светить страхом и печалью, а вагон катится с оглушительным ревом, качается и дрожит, куда же нас везут, думаю я, мы едем, едем, останавливаемся и снова едем. В щели между досками стен пробивается, мелькая, свет солнца и проникает запах полей и угля. Мы едем, останавливаемся и едем дальше. Дальше и дальше, едем и едем. Часами. И вы называете Израиль маленьким? Уже и свет меняется, из золотистого он становится сероватым, фиолетовым, запах полей сменяется запахом пыли, слышен металлический скрежет и далекий гудок. Куда едет этот пустой вагон, вопрошаю я в изумлении. Я растянулся на гнилой соломе – так, может быть, здесь мне и придется дать монолог последней ночи? Здесь, в товарном вагоне израильского поезда на перегоне между месторождениями фосфата в пустыне Негев? Сучка снова скулит, ее тревога нарастает, она мечется и царапает доски.
– Что ты скулишь?
– Я голодная.
– Да ты всегда голодная.
– И все-таки.
– Ума не приложу, чем тебе помочь.
Она подходит к куче дерьма в углу, обнюхивает ее и пробует на вкус.
– Брось это, не советую. Это человеческое дерьмо, еще подхватишь что-нибудь.
Она отходит от кучи и со страхом смотрит на меня.
– А ты почему не голоден?
– Я ем себя.
Я думаю, что за несчастная выпала мне судьба – быть запертым здесь с этим ребенком, у которого ни документов, ни манер, ни образования?
– Поиграй немного с банками из-под пива, это отвлечет тебя.
Она катает их по вагону, скалит зубы и рычит на них. Полная дура. Между тем тьма в вагоне сгущается, поезд натягивается, звучит гудок локомотива. Ночь наполняется горьким запахом пустыни, сучка приближается ко мне, в глазах ее голодное бешенство, взгляд дикий и страшный. Она облизывается и слегка прикусывает меня.
– Ты что делаешь? – шепотом спрашиваю я.
И тут она прижимается ко мне и ложится на меня.
– Эй, ты что?..
– Что ты делаешь?
Я одним ударом переворачиваю ее на спину и обнюхиваю. Я проверяю на всякий случай: кто она? Кто ее родители? Как бы не заразиться от нее чем-нибудь. Ночь пахнет весной, и кто знает, сколько нам придется провести вдвоем в этом вагоне. Она еще, чего доброго может попытаться прикончить меня, пока я сплю, такие истории не редкость. Я со вздохом залез на нее и достал то, про что думал, что у меня уже этого давно нет. В полночь с четверга на пятницу поезд остановился, и нас окружила глубокая тишина. Я встал и заглянул в щель. Ночь, звезды. Горный воздух – чистый и пьянящий. Где это мы? И она снова начала заходиться и царапать дверь. Я сказал ей:
– Хорошо, хочешь попытаться – попытайся. Только не лай, а скули человеческим голосом, чтобы подумали, что здесь ребенок.
И она заскулила, хотя было похоже не столько на ребенка, сколько на пьяного моряка. Несмотря на это скоро мы услышали шаги и увидели мерцание фонаря, и кто-то кому-то что-то говорил, а мы продолжали скулить на разные голоса. Это оказались охранники, и они пошли искать кого-то, кто мог открыть дверь.
Я сказал:
– Как только дверь откроют, будь осторожна, ласкова, повиляй радостно хвостиком, не груби, подставь голову, будто хочешь, чтобы тебя погладили, только не открывай пасть, и упаси тебя боже показывать зубы. Сиди и вызывай умиление, подавай им переднюю лапу, если попросят, короче, отвлекай их, пока я не смоюсь.
Снова послышались голоса, и мы удвоили усилия, скулили в две глотки. Наконец дверь открылась, и мы тут же выпрыгнули на платформу и стали барахтаться и прыгать от радости, исполнили практически танец живота. Люди хохотали, а потом стали хватать ее, а я ускользнул и спрятался в туалете. Я лизал разлитую на полу воду, смотрел на себя в зеркало и видел в нем толстого, облезшего, седого старикашку с красными глазами, бастарда без роду и племени, или, иначе говоря, единственного представителя своей крайне редкой породы. Но где это я? Я беру ноги в руки, выскальзываю из туалета, прыгаю на пристенок, и вот я уже на дороге. Каменные дома, доска объявлений, влажная ночь. Куда я попал? Я внюхиваюсь в воздух. Холодает. Иерусалим? Что, неужели место монолога последней ночи наконец определено?
Я обнюхал доску объявлений. Запах громоздится на запахе, все объявления написаны от руки разными руками, а еще мешается запах цистерны с водой. Неужели Иерусалим? А вот слышно, как кто-то приближается иноходью, сзади меня обнюхивают. Это молодая сучка. Похоже, она преследовала меня. На шее у нее болтается обрывок веревки. Ночь в запертом вагоне укрепила ее характер.
– Что, не захотела остаться на станции?
– Я не хочу расставаться с тобой… – Она облизывает мою морду.
– Только не говори, что влюбилась в меня. Ты хоть знаешь, сколько мне лет? В моем возрасте уже нет сил на секс. И вообще, еще немного – и наступит последняя ночь, все затихнут и будут ждать моего монолога, моей арии, а еще ничего не готово, ни ноты, ни слова. Я не смогу дать тебе то, что тебе нужно, тебе нужно отцовское тепло, вовсе не то, что ты думаешь, а я не могу заменить тебе отца. То, что произошло в запертом вагоне, больше не повторится, это была случайность.
– Случайность?
– Практически. Во всем виноват запах твоего молодого и сладкого тела. Ну а если ты всерьез влюбилась в меня, тогда иди за мной по пятам, пока это не пройдет само собой. Потому что если ты уйдешь сейчас, то любовь превратится в манию.
– Случайность? Я-то думала…
– Не более чем случайность. Но если будешь хорошо себя вести, могут случиться еще случайности. Только не отвлекай меня в последнюю ночь… Мы прибыли в Иерусалим, и если именно его выбрали для моего монолога, то, значит, надо торопиться. Это роковой город, небольшой, съежившийся, подтянувшийся. Тяжелый город, полный символов. Смутное чувство вины владеет им, и мы до сих пор ищем в нем корень бед. Это жестокий город, особенно к собакам. Не одна собака сошла здесь с ума.
– Ты уже был здесь?
– Нет, только читал о нем в книгах. И если книги говорят хоть что-то о реальности и в них не только фантазии, то я смогу здесь ориентироваться. И не плачь, пожалуйста, вытри слезы.
– Но я умираю от голода.
– Не начинай. Лучше не думай об этом вообще. Здесь нет еды. А если найдется еда, значит, мы оказались не в том месте. Впрочем, тогда ты сможешь найти себе какого-нибудь бестолкового хозяина, и тогда ты никогда больше не будешь голодной.
И медленно переступая четырьмя своими лапами, я двигаюсь вверх по улице. Разгорается рассвет…
Слушай, по поводу описания. У меня нет сил продолжать. Давай насчет Иерусалима ты меня пожалеешь. Это ведь Иерусалим? Смотри, соответствующий стиль сам выбрал тебя. Это коллективное бессознательное пугает, требует – я боюсь потерпеть неудачу. Я не смогу описывать все эти знаменитые места с помощью одних только запахов. Я пойду туда, куда ты скажешь, ко всем этим древностям и красотам, и если Иерусалим действительно выбран для последнего монолога, позволь мне охватить взглядом