И только обеспечив собственные интересы, банкиры переходят к теме мирного договора. Именно они решают судьбу войны. Больше всего де Сека смущает не огромная контрибуция, которую Франция должна будет платить, но то обстоятельство, что Франция «Лотарингию теряет и Эльзас. / А там ведь рудники… Боюсь, акционеры – / Владельцы рудников, поднимут сильный шум. / А ведь Париж и так волнуется сверх меры». В разговор вступает Роза Блюм, которая представляет здесь Блейхредера. Это уже третий еврей в пьесе, который был, как известно, правой рукой Бисмарка и сыграл выдающуюся роль в объединении Германии и ее экономическом подъеме в ХIX веке. Блюм укоряет де Сека в том, что тот мог подумать, «что Блейхредер / Вдруг интересы наши предал. / Владельцы рудников не могут быть в обиде: / Вас даже в письменном мы заверяем виде, / Что интересы их – конечно, в крупных сделках, / То есть в пределах шестизначных сумм, – / Не пострадают, но акционеров мелких / Мы оградить не сможем». Вопрос о мирном договоре решен.
Теперь каждый спешит заняться своим делом. Роза Блюм – уведомить о согласии Франции с условиями мирного договора своего патрона: «Блейхредер хочет знать о нем скорей, пока / Не знает биржа, чтобы за день / На ваших акциях сыграть наверняка». А де Секу предстоит «купить» продажных министра Фавра и генерала Трошю. Один набивает себе цену: «Вы, например, портфель министра, / Как вексель, можете учесть? / Такая вещь, барон, немало стоит всюду. / Подумайте!» Другой угрожает: «…скоро, может быть, уже наступит час / Когда вы встретите парижских коммунаров / У ваших сейфов и у ваших касс…» Но Ротшильд и не торгуется: «Я жду вас в банке завтра в десять. / И вас, любезный Фавр, я видеть буду рад. / Война проиграна уже, в конечном счете. / Так, господин Трошю, надеюсь, вы придете»…
Вопрос о месте политиков и политики в истории представляется ключевым. Конспирологический подход к истории перекладывает ответственность с политиков-марионеток на банкиров-кукловодов. Этот взгляд, согласно пьесе, разделяет и сам Ротшильд. Примечательна его реплика в одном из разговоров с де Секом.
Ротшильд
Вы можете, маркиз, сказать определенно,
Bo что «честь Франции» нам с вами обошлась?
Де Сек
Трошю и Фавр?.. Примерно… в два мильона.
Ротшильд
Как стоит дорого нестоящая власть!
И действительно, при подобном подходе к истории публичная власть не стоит ничего. И не только в прошлом, но и в проекции на современность: непубличность еврейских заговорщиков в прошлом должна была объяснить всесилие евреев в советском настоящем, когда они стали практически невидимыми: были закрыты еврейские театры, школы и органы печати, евреи были сняты со всех сколько-нибудь важных государственных постов, не было их и среди широко рекламируемых героев войны, ударников труда или деятелей культуры. Напротив, их участие в войне всячески преуменьшалось, их огромный вклад в науку и создание советского военного потенциала был засекречен, а еврейские фамилии ассоциировались в массовом сознании почти исключительно с антипатриотизмом, спекуляцией и воровством, чему способствовала кампания в печати. В начале 1950‐х годов, когда в связи с делом ЕАК и делом врачей антисемитская кампания достигла кульминации, требовалось объяснить, как столь маргинализованная группа населения могла быть столь социально опасной. Пьеса давала ответ на этот вопрос: дело в заговоре (сионистские шпионы из ЕАК, критики-космополиты, врачи-убийцы).
Однако планы заговорщиков нарушены в пьесе восставшим народом. Париж в руках коммунаров. И Ротшильд с де Секом организовывают новый заговор – уже не только с целью наживы, но и с целью уничтожения грозящей опасности. Для спасения от коммунаров нужны войска, но дееспособных войск в разгромленной Франции нет, а те, что имеются, ненадежны. Идея Ротшильда проста: обратиться к Бисмарку. Де Сек удивлен: «Есть разве у него французские войска?» – «A наши пленные? – напоминает Ротшильд. – Ведь Бисмарк, он же может / Их отпустить. Вооружив слегка… / А у него в плену вся армия Седана. / Во-первых, у нее достаточно штыков, / А во-вторых, по некоторым данным, / Она не слышала речей бунтовщиков». Ротшильд не сомневается, что ради «удушения Коммуны» Бисмарк пойдет на такой шаг. «Но без денег – нет!» Последняя реплика вызывает только ироническую реплику де Сека: «Да, господин барон, не легок путь к процентам / На деньги те, что не даны взаймы…»
Обманув «национал-предателя» Беле, де Сек переправляет деньги в Версаль. На них Тьер смог собрать войска и удушить Коммуну. Бисмарк, в свою очередь, пошел на то, чтобы отпустить французских пленных. За это он потребовал значительно раньше выплатить миллиардную контрибуцию. На вопрос о том, где взять деньги, он отвечает: «Возьмите в долг»… все у того же Ротшильда, хотя и под значительно более высокие проценты. Вся эта сюжетная линия – своего рода фрейдистская оговорка: Бисмарк действует точно так же, как действовал немецкий генштаб весной 1917 года, завезя в Россию большевиков в пломбированном вагоне, но только в противоположных целях – не для удушения, а для разжигания революции.
Теперь Ротшильд уверяет де Сека в том, что его роль в разгроме Коммуны была куда больше роли Тьера. Ведь без переведенных в Версаль ста миллионов Париж не был бы взят: «Тем, что Коммуны нет, и тем, что мир в стране, / Мы вам обязаны не менее, чем Тьеру / И Бисмарку». Де Секу претят подобные похвалы: «Я б, господин барон, просил вас крайне / Молчать о том, что я так много принял мер / Для взятия его. Пусть это будет в тайне. / Все это сделал только Тьер! / А то еще опять народ восстанет вскоре. / И могут нам припомнить эти дни. / Пускай политики с народом будут в ссоре, / А нам зачем? Нам хорошо в тени. / Пусть лучше станет популярен / Другой рассказ. Вот если б вы, барон, / Рассказывали всем о старом коммунаре, / Которого я спас!»
Сам же де Сек подозревает Ротшильда в том, что именно он подсказал Бисмарку идею сокращения срока выплаты контрибуции: «Ведь Францию почти сумели вы заставить / Платить проценты вам за будущий заем. / Так Бисмарк сократил по договору сроки / Всех наших платежей, что Франция должна / Немедля брать взаймы, хоть под процент высокий. ‹…› И с предварительным в сравненье – это страшный / По срокам договор. И я боюсь, что тут / Не обошлось без ручки вашей, / А ручку, кажется, Блейхредером зовут?..» Теперь приходит черед Ротшильда просить де Сека не упоминать его в связи с происшедшим резким ужесточением условий договора и напомнить, что заинтересованность здесь обоюдная: «Блейхредер нам помог. Да, этого момента / Мы ждали долго, но он наконец настал. / Я – обеспечивал проценты, / A вы – спасали капитал. / В итоге – Франция нужду имеет в займе, / А сумму нужную я ей охотно дам. ‹…› Но я прошу забыть, чтоб не держать и в мыслях / Все то, что я, маркиз, вам рассказал теперь. / Французам платежи ускорил только Бисмарк!» – «Как задушил Коммуну только Тьер!» – с усмешкой отвечает де Сек.
Смесь цинизма и патетики, которой пропитана пьеса, достигает вершины в финале. Накануне суда над коммунаром Жантоном газеты захлебываются в благодарности Ротшильду: «„Французы могут спать спокойно: / Банк Ротшильда дает правительству заем!“ / Как это благородно! / Мир доброты такой не видел до сих пор! / Ротшильд – отец и спаситель народа! / Экстренный выпуск „Пти Монитор“! / Да здравствует барон! / – Спаситель! – Браво! Браво! / Приятно жить, когда такие люди есть!» И скромный ответ Ротшильда: «О господа!.. Мне стыдно, право! / Я благодарен вам за честь!..»
Но финал пьесы патетический – последнее слово на суде Жантона, в котором он заявляет: «Но есть сироты, матери и вдовы, / Которым я хочу сознаться в смертный час, / Как перед ними мы виновны / (в сторону присутствующих на заседании суда зрителей) / За то, что мы не расстреляли вас!» Причина всему – доброта коммунаров, «опьяненных свободой»: «Но, видно, были мы доверчивы, как дети, / Поскольку даже в вас мы видели людей. / Мы пощадили вас, из ваших нор не выгнав. / Мы вас щадили даже от оков. / A надо было вас уничтожать, как тигров. / Душить, как змей, давить, как пауков!» Самое существование Коммуны, согласно Жантону, является уроком для потомков – враги подлежат уничтожению: «Но даже наша кровь, текущая потоком, / Пусть всей вины не смоет с нас, / Чтоб видели ее! Чтоб не пришлось потомкам / Ее оплачивать и в следующий раз!»
Показательно, что враг, каким он нарисован здесь, является не столько классовым, сколько национальным. Это враг народа, понимаемого отнюдь не классово. В его изображении используются старые антисемитские стереотипы жадности, «платы за кровь», развязывания войн и разрушительных действий «безродного капитала». Призывая уничтожить «вас, покупающих дешевый пот народа, / Платящих золотом за кровь, / Смотрящих, лишь как на статьи дохода, / На честь, на совесть и любовь», Жантон постоянно возвращается к теме национального предательства: «Не только Францию вы продали позорно / За ваше золото. От жадности своей / Вы собственным отцам перегрызете горло / И продадите собственных детей!» Эти люди разрушат будущее: «Сады цветущие вы превратите в пепел, / Дома – в золу и все живое – в прах». Но нет у них и прошлого: «По земле зато ваш каждый шаг отмечен / Кровавым пиром Золотой Чумы!» Полностью дегуманизировав врага, лишив его прошлого и будущего, назвав его врагом рода человеческого и зверем, Соловьев завершает пьесу монологом Жантона, грозящего врагу полным истреблением: «И те, которых вы при помощи железа, / Воочью показав звериный облик свой, / Вогнали в землю Пер-Лашеза, / Легли фундаментом Коммуны Мировой. / Вы жизней их не вырвали из жизни. / Не привиденьями, не в полуночной мгле / Они вам явятся, но призрак Коммунизма / Напомнит вам их лица на земле. / Сегодня с Франции проценты вы возьмете / Зa вашу „помощь“ собственной стране! / Но час пробьет!.. В конечном счете / Мы с вас за нашу кровь получим их втройне!»
Эти инвективы, проклятия и кровожадные призывы к расправе гремели в адрес заговорщиков (сплошь евреев) со страниц книги и подмостков театров как раз в конце 1952 – начале 1953 года, когда антисемитская истерия достигла пика и новые еврейские заговорщики, на этот раз «врачи-убийцы», сменили ротшильдовский дом в черном деле непрекращающихся сионистских заговоров.