– У многих офицеров семьи остались на востоке. Все надеются, что вы поведете дивизию в Маньчжурию.
– Нет, – ответил Унгерн. – Мы возвращаемся в Халху.
– Зачем? Все равно Ургу скоро займут красные, мы не в силах им помешать.
– Я не говорил, что собираюсь идти в Ургу. Мы двинемся на запад, в район Кобдо.
– А потом куда?
– В Тибет.
– Через Гоби? – ужаснулся Козловский.
– Как же еще?
– Это верная смерть! Осенью Гоби непроходима.
– Дождемся зимы. Корма для лошадей там есть, нам хватит, если двигаться небольшими отрядами, а воду зимой вполне заменяет снег… Я послал письмо Далай-ламе, он примет нас на службу. В нужное время вернемся, тогда посмотрим, чья возьмет.
– Офицеры и казаки не пойдут с вами в Тибет, – дерзко сказал Козловский. – Будет бунт.
– Угрожаете?
– Упаси бог! Просто никто не поверит, что можно пройти Гоби и начать всё сначала. Красные уже не те, что были в восемнадцатом году.
– За три года, – возразил Унгерн, – они не научились воевать. Если бы под Троицкосавском я окружил их так же, как они меня, ни один не ушел бы. А в следующем походе со мной будет сто тысяч тибетцев и монголов.
– Откуда они возьмутся?
– Саган-Убугун поможет мне. Видали, какой ба-тор пришел к нам вчера в Хара-Шулуне? Между прочим, из дезертиров. Через год-два у меня будет целое войско таких, как он. В Священном Писании где-то говорится, что в конце времен желтая раса двинется на белую и осилит.
– В Библии? – усомнился Козловский. – Про желтую расу?
– Да, только мне не могли найти это место. А последние времена не за горами. Поглядите вокруг – брат пошел на брата, сын на отца, все голодают, все забыли правду. Говорят, зимой на Богдоуле видели черного зайца. Знаете, что из этого следует?
– Нет.
– Каждую тысячу лет в заячьей шкурке чернеет один волосок. Когда почернеют все, начнется война буддистов с неверными, потом наступит всемирное царство будды Майдари. Это буддийский мессия, владыка будущего. Если вы внимательно прочли мой последний приказ по дивизии, помните, наверное, под конец я там вставил из пророка Даниила – про смутные времена, и что в конце их восстанет Михаил, князь великий. Все думают, это относится к великому князю Михаилу Александровичу. Он будто бы не был убит в Перми, а бежал то ли в Англию, то ли в Китай и вот-вот объявится.
– Вы сами разве в это не верите?
– Раньше верил, да. Теперь – нет. Мне открылось, что Михаил, о котором предречено в Писании, и есть Майдари. Библия и буддийские книги свидетельствуют об одном и том же. Что касается тысяча триста тридцать пятого дня с прекращения ежедневной жертвы, мы просто неправильно считали. Считать нужно с закрытия церквей в прошлом году. К этому сроку я выйду из Лхасы, верну Монголию, вторгнусь в Китай и посажу на престол императора Пу И. Вместе с его армией мы двинемся в Сибирь, после – в Россию, в Европу. Желтая раса победит, всюду будет буддизм, буддизм, буддизм.
Козловский слушал, понимая, что его жизнь принадлежит безумцу. Нужно было срочно что-то предпринимать.
– Роман Федорович, – сказал он, бесстрашно глядя в его белесые стеклянные глаза маньяка, – в будущей войне я не смогу сражаться рядом с вами, этого не позволяет моя честь.
– Почему?
– Я русский человек и буду воевать на стороне белой расы.
На углях дотлевала какая-то брошенная туда Безродным кошачья травка. Она призвана была напоить шашлык своим ароматом. Вдыхая ее запах, перебирая четки, Унгерн кивнул.
– Хорошо, я вас отпускаю. Езжайте к жене.
Козловский затаил дыхание. Невозможно было поверить, что он с такой легкостью добился того, о чем мечтали все, но никто не смел даже заикнуться об этом. Дезертиров казнили с большей жестокостью, чем пленных комиссаров.
– Езжайте, – повторил Унгерн. – Я ценю смелых людей… Только верните карту.
У Козловского сжалось сердце: добраться до китайской границы без карты было едва ли не труднее, чем пройти через Гоби в Тибет, но через десять минут, уже с карабином за спиной и набитыми вьюками он подъехал к затухающему костру, спешился, достал из полевой сумки и отдал Унгерну самую точную из имевшихся на сегодняшний день карт Монголии – десятиверстку, начерченную мелиоратором Лисовским. В ургинской литографии ее размножили всего в трех экземлярах. Унгерн хотел свести к минимуму риск, что карта попадет к красным. Сам он ориентироваться по ней не умел, прибегал к услугам опытных в штабном деле офицеров. Козловский был одним из них, но скопировать карту раньше не посмел, чтобы не нашли копию и не обвинили в подготовке к побегу, а сейчас побоялся тратить на это время – барон в любой момент мог передумать.
Вынимая карту, он нечаянно выронил на землю лежавшее вместе с ней павлинье перо, которое после взятия Урги получил от Богдо-гэгена заодно с титулом ван, званием «Истинно усердный» и правом иметь коричневые поводья на лошади. Перо было не с тремя, как у барона, а с двумя очками. Область невидимого Козловскому не подчинялась.
Найдан-Доржи, сидевший рядом с Унгерном, поднял перо, начал бережно расправлять измочаленный стебель, разглаживать спутанные волокна. Видно было, что знак его сана Козловский хранил без должного почтения.
– Можешь воткнуть себе в зад, – шепнул он Найдан-Доржи, но так, чтобы Унгерн не услышал.
Застегивая сумку, с изумлением увидел, что Безродный подает ему шомпол с готовым шашлыком. Без приказа барона ему бы это в голову не пришло.
– Берите, берите, – улыбнулся Унгерн.
Он, казалось, наслаждался собственным милосердием, в чем тоже сквозило безумие.
Козловский принял дар и взялся за поводья, но Унгерн остановил его.
– Подождите! Если доберетесь до Харбина, попрошу вас молчать об этом…
Он выразительно потеребил шнурок висевшего у него на груди амулета.
– Как скажете… Прощайте, Роман Федорович! Благодарю за всё, не поминайте лихом.
Козловский шагом отъехал от костра и почти сразу пожалел, что ответил так, а не иначе, не показал, что прекрасно всё понимает и на него можно положиться. Обращенная к нему просьба требовала совсем других слов, он уже знал, каких именно, однако возвращаться, чтобы их произнести, было глупо, да и Унгерну это бы не понравилось. Козловский постарался забыть о своем промахе и пустил коня рысью.
Когда он скрылся за стеной последнего зимника, Унгерн сделал знак Безродному. Через пару минут, сопровождаемый тремя чахарами, любимый ординарец проскакал в том же направлении. Стук копыт стих, затем треснул вдали одинокий выстрел.
С Больжи я познакомился летом, а в сентябре, уже с места постоянной дислокации нашего полка, меня послали в командировку в Улан-Удэ. Привезенный из Хара-Шулуна амулет лежал в чемодане под моей койкой в офицерской гостинице, я всё реже любовался им, но, укладывая в дорогу портфель, прихватил с собой, чтобы показать кому-нибудь из понимающих людей.
В краеведческом музее девушка из отдела досоветского прошлого представила меня молодому лысоватому бородачу, объяснив, что это товарищ Чижов, научный сотрудник из Ленинграда, приехал в Бурятию для завершения работы над диссертацией по буддийской иконографии.
Мой гау не вызвал у него интереса.
– Заурядная вещица. Откуда она у вас?
Я начал рассказывать, он перебил:
– Всё ясно. Трешка устроит?
– Что? – не понял я.
– Трояк. Три рубля.
Чижов перевел взгляд на музейную девушку.
– Можете оформить покупку у товарища лейтенанта, но больше трех рублей не давайте. Красная цена.
Меня поразил размер предложенной суммы. Слышал бы Больжи!
– Между прочим, – сказал я, – этот амулет принадлежал барону Унгерну.
Чижов отреагировал мгновенно:
– В таком случае – рубль.
– Почему?
– Мы невысоко ценим подобные раритеты.
Девушка в разговор не вмешивалась, но по ее лицу заметно было, что она благоговеет перед его компетентностью.
– Мы, специалисты, – уточнил Чижов, смягчая идеологический акцент предыдущей фразы.
– Вы меня не так поняли. Я не собираюсь его продавать, просто хотелось бы знать, к какому веку он относится.
– К двадцатому. А вы думали, он уцелел со времен Чингисхана?
Я ткнул пальцем в странные письмена рядом с головой Саган-Убугуна, похожие на древесные корни.
– Тут что-то написано. На каком языке?
– Это старомонгольское письмо. Монголы, знаете ли, не всегда пользовались кириллицей.
– Можете перевести?
– Надо же, какие у нас любознательные офицеры!
Чижов интимным жестом старшего коллеги подхватил музейную девушку под локоть.
– Вы идите, занимайтесь своими делами, я и так всё время вас отвлекаю. Мы с товарищем лейтенантом потолкуем на узкоспециальные темы.
Я подумал, что мне тоже лучше уйти, но не ушел, потому что еще не придумал той язвительной реплики, которую брошу ему на прощание.
– Давайте поступим вот как, – предложил он, когда мы остались вдвоем. – Доверьте мне на вечер это сокровище, я попробую перевести надпись. Почему-то мне симпатична ваша настойчивость. Встретимся завтра здесь же, в пять часов. Идет?
Польщенный, я отдал ему гау.
– Если интересуетесь историей, – провожая меня к дверям, сказал Чижов, – могу дать один совет: не разменивайтесь на популярщину, сразу беритесь за серьезную литературу, за источники.
На следующий день я его в музее не нашел, вчерашняя девушка сообщила, что он отбыл в Ленинград утренним поездом. В то время, как я сидел в скверике возле Одигитриевской церкви и жевал пирожки, дотягивая до условленного срока, Чижов уже где-то в районе Иркутска прижимал к оконному стеклу свою черно-рыжую библейскую бороду.
Мой гау покинул меня навсегда, но с Чижовым через полтора года мы встретились еще раз. Дожив до двадцати четырех лет, я не бывал в Ленинграде и после демобилизации совершил наконец паломничество в эту мекку советских провинциальных интеллигентов. Там я и увидел его в одном из уютных букинистических магазинов на Литейном, где вахту обычно нес единственный продавец, он же товаровед. Держались эти ребята с царственной неприступностью, потому что магазинчики были маленькие, клиентура солидная, спрос сильно опережал предложение и картотека лишь отчасти отражала действительное положение вещей.