Пожалуйста, только живи! — страница 4 из 4

1

итмичная музыка гремела, казалось, прямо в голове. Упругие звуки духовых инструментов отскакивали от стен старинных домов и чисто выметенной мостовой. Бряцали литавры, рассыпались звоном тарелки, мерно бухал большой барабан. Само яркое летнее солнце, казалось, шагало по крышам и вершинам темно-зеленых деревьев в такт раздававшихся маршей.

Рита придвинула стул ближе к балюстраде длинного, полукругом опоясывающего здание балкона и облокотилась на перила. Локти ее сразу же утонули в зелени украшавших карниз цветов, росших прямо в подвешенных к перилам плоских длинных корзинках. Нежные прохладные лиловые и фиолетовые лепестки приятно щекотали кожу.

Внизу, под балконом, чеканным строевым шагом двигались отряды военных. Рядом с Ритой на балконе разместилась пожилая американка, наверное, туристка, в мятых белых шортах и полотняной панаме, из-под которой торчали во все стороны седые завитки. Она поерзала, удобнее устраиваясь на плетеном стуле, и обратилась к Рите по-английски:

– Вы не знаете, во сколько начнется фейерверк?

Рита пожала плечами:

– Не знаю. Наверное, как только стемнеет.

Она говорила по-английски достаточно бегло, без напряжения. Пять лет жизни с Борисом включали в себя, кроме прочего, постоянные разъезды по миру – то необходимые для работы мужа бизнес-визиты, то заезды в гости к его многочисленным друзьям, разбросанным по всему миру, то просто совместные семейные развлекательные поездки. Даже медицинское обслуживание, когда дело касалось чего-то серьезного, Рита предпочитала теперь получать в Штатах. Хочешь не хочешь, пришлось выучить язык.

Внизу по мостовой зацокало множество лошадиных копыт, и вскоре показался конный отряд. Всадники в обтягивающих белых брюках для верховой езды, черных сюртуках с золотыми галунами, в украшенных алыми перьями шлемах. Рита невольно залюбовалась открывшейся картиной. Перья трепетали на ветру, и, казалось, еще чуть-чуть – и в стороны посыплются алые брызги.

– Как называется это воинское подразделение? – спросила Риту американка.

Та снова пожала плечами:

– Не знаю.

Старуха окинула ее недоуменным взглядом из-под панамы.

– Если вы не интересуетесь традиционным парадом в день взятия Бастилии, зачем же приехали в Париж именно в это время? Я думаю, сейчас здесь самый большой наплыв туристов. А после завершения празднеств народу станет меньше, и номера в гостиницах сразу подешевеют, – хихикнула пожилая женщина.

Рита натянуто улыбнулась ей:

– Я не ради парада приехала. Просто так совпало.

– Оу! Бизнес? – не отставала дотошная американка.

– Да, бизнес, – коротко кивнула Рита.

Не объяснять же этой приставучей незнакомой старухе, что вот уже пять лет ей нет необходимости заниматься каким бы то ни было бизнесом, потому что все ее имевшие некогда место финансовые затруднения давно решены заботливым мужем. Что отныне, если она и ввязывается в какие-то дела, то лишь для того, чтобы избавиться от вечного своего бича – пресыщенности спокойной жизнью.

Нет, жизнь с Борисом Кратовым вовсе не была скучной. Теперь, узнав его лучше, Рита понимала, что они с Борисом очень похожи.

Борис научил ее играть на бирже, никогда не отчитывал за проигрыши, даже крупные. Неизменно вместе с ней, затаив дыхание, следил за котировками и разделял ее сумасшедший восторг, когда удавалось предугадать расстановку сил правильно. Дело было не в деньгах, нет. Его, как и ее, заводила атмосфера риска, игры.

Особенно отчетливо Рита осознала это, когда они вместе с мужем сами разработали и провели операцию по внедрению в один из концернов-конкурентов промышленной шпионки. В команде Бориса достаточно было профессионалов, которым можно было бы доверить разработку и осуществление этого плана. Однако и Кратов, и Рита получали настоящий кайф от того, что проводили ночи за мозговым штурмом, спорили до хрипоты, азартно потирали руки, когда одному из них удавалось найти правильное решение. Через несколько дней, сидя рядом с мужем перед экраном ноутбука и наблюдая, с помощью взломанной Паштетом системы скрытых камер предприятия-конкурента, за передвижениями по зданию вышколенной шпионки, Рита вдруг впервые осознала, что, пожалуй, она почти счастлива. Неужели это и в самом деле возможно?

Когда на экране высветилось, как их сотрудница делает фотографии интересующих их документов из кабинета руководителя, Борис издал горлом сдавленный торжествующий звук, обернулся к Рите и быстро горячо поцеловал ее.

– Спасибо, Маргарита, – сказал он. – Ты идеально все спланировала. Восхищаюсь твоим умом, дорогая.

Рите было приятно видеть искреннее одобрение и восторг в темных, обычно непроницаемых глазах мужа. Широко улыбнувшись, она спросила:

– Ты поэтому на мне и женился, да? Чтобы заполучить для дела мой непревзойденный ум?

– Бинго, душа моя! – отозвался Борис.

Ей тогда показалось или в его глазах действительно мелькнуло печальное выражение? Словно бы Кратов сожалел о том, что какая-то часть их жизни до сих пор остается для Риты непонятной.

Иногда, не слишком часто, она ловила в его глазах это выражение снова. Так было и когда родился их сын.

Сын… Это было самое невероятное из того, что произошло с ней за эти пять лет. Беременность давалась ей нелегко. Нет, со здоровьем все было в порядке, к тому же Борис, едва узнав о ее положении, настоял на временном переезде в США, где Рита до самых родов наблюдалась в лучшей клинике, в которой в положенное время и появился на свет Марат. Просто само ощущение того, что ее тело больше не принадлежит ей, что оно, без ее желания, стало неким сейфом, банковской ячейкой, отвечающей за сохранность особо ценного груза, безмерно раздражало Риту. Привыкшая беспечно относиться к собственному здоровью и безопасности, она истошно злилась на вдруг отказавшееся подчиняться ей подсознание. То самое, которое силой заставляло ее сбавлять скорость в машине и не носиться как угорелая по автотрассам. Которое настойчиво требовало двигаться плавно и осторожно, не допуская резких рывков и жестов. Эта дурацкая жажда, заставлявшая ее вместо любимой жареной картошки набрасываться на огурцы, словно кто-то там, поселившийся внутри ее, наглый захватчик, умудрившийся поработить ее тело, немедленно требовал подать ему свежих овощей.

Ее саму пугала ее раздражительность, и втайне она опасалась, что не сможет стать хорошей матерью для этого ребенка. В конце концов, какая из нее нежная и трепетная родительница? Она хорошо помнила, как тяготила ее необходимость заботиться о собственной матери, раньше времени стать главной взрослой в доме. Что ж, даже это она с треском провалила, сбежав в Москву и позволив своей несчастной, брошенной матери наглотаться таблеток и умереть. Неужели же ей под силу справиться с каким-то младенцем? Наверняка красным, сморщенным, вечно орущим, непонятно что от нее требующим… Бррр…

Рита посещала все необходимые обследования и процедуры с унылым постоянством, как связанный контрактом с нелюбимой работой сотрудник. Она могла только позавидовать энтузиазму Бориса, который, казалось, испытывал невероятный восторг, глядя на мелькающие на экране детские конечности во время УЗИ. Ребенок – им уже сказали, что это мальчик, – должен был стать его первым сыном. От первого брака у Бориса была уже взрослая дочь, она жила сейчас в Англии, а со второй женой детей у них не было. И будущее отцовство, казалось, приводило Ритиного супруга в неописуемый восторг. Она же не решалась поделиться с мужем своими сомнениями и страхами, глубже загоняя их внутрь.

Как бы там ни было, сын появился на свет в срок, не доставив Рите слишком больших неудобств. Она помнила тот момент, когда в родзале улыбчивая темнокожая медсестра положила ей на руки уже осмотренного лучшим педиатром новорожденного сына. Мальчик был облачен в трикотажный костюмчик, на безволосую голову натянули голубую шапочку. Рита опасливо и недоуменно разглядывала сопевшее у нее на руках крохотное существо. Такой смешной. Припухшие веки почти без ресниц, нос вздернутый, пальчики на руках крохотные и какие-то сморщенные. Ребенок завозился и открыл глаза. Он не мог еще пока сфокусировать взгляд, глаза были мутными и, казалось, ничего не выражающими. Но Рита вдруг с ошеломлением поняла, что понимает… Нет, она всегда была закоренелым материалистом, не верящим ни в бога, ни в черта, ни в духов, ни в паранормальные явления, ни в передачу мыслей на расстоянии. Но то, что происходило сейчас, не укладывалось ни в какие законы физики. На каком-то высшем, ментальном уровне она была связана с этим крохотным мальчишкой, несмотря на то что пуповина была уже перерезана, она понимала, чего он хочет. Рита спустила с плеча голубую больничную рубашку и приложила мальчика к груди. Тот смешно покрутил носом, сложил маленькие губы трубочкой и вдруг с удивительной силой вцепился в нее и принялся жадно сосать.

В эту минуту в палату вошел Борис. Рита никогда еще не видела, чтобы он так широко улыбался. Обычно, как бы ни был муж весел и беззаботен, она всегда чувствовала, что где-то глубоко внутри в нем никогда не разжимается туго стянутая пружина. Теперь же, казалось, этот сдержанный, никогда не теряющий над собой контроль человек впервые забыл обо всем.

Затаив дыхание, он присел на корточки рядом с постелью и пристально смотрел на припавшего к Ритиной груди малыша. Тяжелые веки его заметно подрагивали.

– У него есть волосы? – спросил Борис почему-то хрипло.

– Неа, – засмеялась Рита. – Лысый как коленка.

– Это ничего, вырастут еще, – шепнул Борис, благодарно целуя ее в висок.

– Вырастут… – повторила за ним Рита.

Грудную клетку вдруг сдавило болью. Рита вдруг на секунду отчетливо представила себе, что было бы, если б это был ребенок Марата. Если бы это его сын лежал сейчас у нее на руках, уткнувшись крохотной красной мордочкой в ее грудь. Если бы это Марат сейчас смотрел на нее со смущенной гордостью и теплотой. Господи, как глупо, нелепо складывается жизнь…

Она с трудом сглотнула. Владеть собой получалось еще с трудом, наверно, сказывались зашкаливающие в организме гормоны. Впрочем, Борис, должно быть, принял выступившие на ее глазах слезы за выражение умиления.

– Как мы его назовем? – спросил он, все еще любуясь сыном.

И Рита быстро ответила:

– Марат!

– Марат? – с интересом переспросил тот. – Но почему? Это какое-то татарское имя.

– А мне нравится! – отрезала Рита. – В честь французского революционера.

Борис дернул плечами, усмехнулся, и на одну секунду взгляд его, направленный на Риту, стал жестким и испытующим. Но уже через миг лицо его разгладилось.

– Хорошо, – кивнул он. – Пусть будет Марат.

И снова в его глазах мелькнуло то смутное, печальное выражение, которое Рите так и не удалось разгадать.

Мальчик рос, и Рита постепенно обнаруживала, что быть матерью не такая уж невыносимая ноша. Конечно, Борис немедленно нанял весь необходимый персонал. У ребенка с самого рождения были няни, личные врачи, приходившие с ним заниматься педагоги и психологи. Рите же оставалось лишь болтать с сыном обо всем на свете – как только он научился достаточно хорошо говорить, целовать перед сном, носиться перед домом, перемазанными землей и краской, изображая индейцев, карабкаться вместе по деревьям в саду.

Она ощущала себя скорее старшей сестрой, чем матерью этого темноглазого мальчика. Ей хотелось научить его всему, что она сама знала и любила в детстве. Лазать по деревьям, раскачиваться на тарзанке, разводить огонь с помощью увеличительного стекла, закапывать в саду «секреты» – яркие цветки, бусины и фантики, укрытые осколком стекла, запускать кораблики в ручье, перелезать через забор и мастерить лук из ивового прута. Воспитывать, наказывать, наставлять она за четыре года так и не научилась. Наверное, следствием этого было то, что Марат обожал ее безмерно, но заставить его слушаться ей ни разу не удалось.

Потом было еще многое – поездки по всему миру, гонки на яхтах, когда Рита едва не погибла, врезавшись на полной скорости в бетонную опору моста. Тот сумасшедший случай в трущобах Рио-де-Жанейро. Рита тогда, удрав из гостиницы, направилась без сопровождения осматривать самые злачные кварталы города и немедленно угодила в переделку, ухватив за ухо полуголого черного мальчишку, уже сунувшего тонкую гибкую руку ей в сумочку, и тут же получив холодное дуло, упиравшееся ей в подбородок. Мальчишка выглядел еще совсем почти ребенком, и Рита просто не учла, в каком юном возрасте уличные бандиты здесь разживаются оружием. Металл, царапавший кожу, был обжигающе горячим – еще бы, жара на улице была под сорок, но по спине, вдоль позвоночника, ощутимо бежали мурашки. Однако по-настоящему испугаться Рита не успела – уже через несколько секунд глаза пацаненка выкатились от изумления, он задергался, залопотал что-то по-португальски, и Рита, отведя наконец напряженный взгляд от его лица, увидела собственного мужа, приставившего, в свою очередь, оружие к затылку воришки.

В такси, по дороге к отелю, она от души хохотала, вспоминая, как удирал, сверкая босыми пятками, начинающий грабитель, когда Борис, опустив пистолет, прикрикнул на него по-русски: «Пошел вон!» Кажется, языковой барьер был преодолен в ту же секунду, и мальчишка нисколько не сомневался, что означают эти слова на чужом языке. Борис в машине тоже усмехался и прижимал ее к себе чуть крепче, чем обычно.

– Ты не станешь меня отчитывать за безрассудство? – спросила она мужа, отсмеявшись.

– Нет, – покачал головой он. – Если бы я всегда руководствовался доводами рассудка, я бы не имел сейчас и половины того, что имею. Не был бы женат на тебе, к примеру.

Она бросила заинтересованный взгляд на его, как обычно, спокойное непроницаемое лицо:

– Как ты нашел меня?

– Просто предположил, куда бы я пошел, впервые оказавшись в Рио, – отозвался он. И добавил неожиданно серьезно: – Не волнуйся, Маргарита. Я не допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. По крайней мере, до тех пор, пока ты будешь оставаться со мной.

Да, ее жизнь с Кратовым никак нельзя было назвать размеренной и скучной. И Рита все чаще ловила себя на том мимолетном ощущении почти-что-счастья. Они и в самом деле были очень похожи с мужем, и вместе им было хорошо. Так продолжалось до определенного момента, пока однажды на Ритин мобильник не поступил звонок. Номер на экране не определился, и у Риты закололо в груди. Она уже знала, что это значит, кто звонит ей с засекреченных номеров. Марат…

Он сказал, что получил увольнительную на три дня, и Рита в ту же минуту решилась ехать. Она понимала, что рискует всем, что вся ее налаженная жизнь может в одночасье полететь к черту. Но едва в трубке послышался знакомый голос, как вся ее удовлетворенность жизнью схлынула, словно смытая потоком эмоций.

Как она могла думать, что сможет жить счастливо без него? Что просто – сможет жить?

Борис находился в Америке, и ей удалось съездить в Марсель на пару дней. Мужу она сказала, что отлучалась в родной город, потому что всплыли какие-то бумаги по материнской квартире. Он предложил ей помочь разобраться с наследством, но Рита твердо заявила, что с таким пустяком справится сама. И больше Кратов не настаивал. Маленький Марат остался с няней Линой.

Они тогда провели с Маратом два дня в Марселе. Была зима, и неприветливое серое море то и дело окатывало набережную ледяной неопрятной пеной. Они дьявольски мерзли в крошечной дешевой гостинице. Но Рите было наплевать, наплевать на все.

А потом она вернулась в Москву – и все разладилось. На Риту навалилась тяжелая сонная апатия, мутная одурь, лишающая сил, медленно убивающая волю к жизни. Как будто встреча с Маратом разбередила старую болевую точку, о которой ей до недавней поры удавалось не вспоминать. И все померкло. Кратов, немедленно уловивший перемену, произошедшую в жене после возвращения, теперь смотрел на нее как-то по-иному, напряженно-болезненно, как будто чего-то от нее ждал. Но у Риты просто не было сил разгадывать, чего хотел от нее муж. Вопросов он не задавал, и ей постепенно удалось убедить себя, что Борис ни о чем не догадывается.

Как бы там ни было, их совместные отчаянные вылазки, спланированные вместе аферы остались в прошлом. Кратов теперь, кажется, избегал ее. Рите, впрочем, было все равно. У нее и самой отпала охота к какому бы то ни было движению. Хотелось только провалиться поглубже в собственную кровать, отвернуться лицом к стене и спать, спать… Только сын, ее дорогой четырехлетний мальчик с внимательными глазами темно-чайного цвета, с ресницами, такими черными, словно кто-то вымазал края его век угольной пылью, с тугими розовыми щеками, с вечно задумчиво прикушенной нижней губой, был единственным, кто мог еще заставить ее улыбаться.

А кроме сына… Нет, было еще кое-что. Единственное, что оставалось в ее жизни постоянным занятием, несмотря ни на что, – вычитка и отшлифовка текстовых файлов, которыми был по-прежнему забит компьютер. Над которыми она просиживала иногда днями и ночами, то принимаясь бешено барабанить по клавиатуре, то тупо зависнув над экраном, снова и снова перечитывая написанное и по двадцать раз переправляя одно слово. Тот самый, задуманный ею еще в школе роман о человеке, вынужденном бежать от собственной устоявшейся жизни и в конце концов оказывающемся на войне. Теперь разрозненные сцены начали постепенно складываться в общее стройное повествование. Герои оформились и зажили собственной жизнью. Сюжетная линия приобрела стройность и завершенность.

Ее герой, Марк, совершив на родине непреднамеренное убийство, вынужден был бежать и поступить в Иностранный легион, оставив на родине женщину, которую любил. За многие годы им удалось встретиться лишь несколько раз. Когда Марку оставалось лишь полгода до завершения его контракта, он попадал в плен, так и не узнав, что его любимая на родине воспитывает его дочь. Героиня романа, Марина, собрав все сбережения, ехала вместе с дочерью в Марсель, чтобы встретиться там с Марком по завершении его службы. Марк же, во время освобождения из плена, получал пулю. Финал романа оставался открытым, выживет ли Марк после ранения, встретится ли с Мариной, узнает ли о ребенке – пусть читатель сам это додумывает.

Повествование получилось жестким и безжалостным. Оно обличало извечные войны, разъединяющие людей, калечащие тела и души. Войны, которые ведут и государства, и обычные люди – друг с другом и сами с собой. Не пересказывая собственную историю, лишь препарируя пережитое и увиденное, Рита вложила в этот роман всю боль, тяжесть и недосказанность ее собственной истории, их с Маратом истории.

В конце концов, после почти пяти лет напряженной работы, шестисотстраничный роман, которому Рита дала название «Приказано – забыть», был готов и в принципе готов был увидеть свет.

Только вот… После того как все рухнуло тогда со спектаклем по ее пьесе, она так и не избавилась от смутного ощущения бессмысленности собственных творческих порывов, хотя она дважды еще после своего замужества предпринимала попытки напечататься. Но теперь ее, супругу Бориса Кратова, принимали в издательствах с подобострастной почтительностью, рассыпались в дифирамбах и тут же исподволь начинали внушать, как трудно в наше время развиваться издательскому бизнесу, какие финансовые проблемы дамокловым мечом висят над головой главного редактора и что – вот если бы господин Кратов мог выступить спонсором, тогда бы они в самое ближайшее время издали Ритину писанину чуть ли не полным собранием сочинений. И оба раза Рита разворачивалась и уходила ни с чем. Нет, Борис не пожалел бы денег, если бы она попросила, но платить за публикацию людям, считавшим ее бездарностью, отхватившей богатого спонсора, казалось ей омерзительным.

Так или иначе, рассказывать все это толстозадой тетке в мятых шортах было совершенно ни к чему. Для этих целей скорее годилась психотерапевт, к которой Борис устроил Риту месяцев восемь назад, когда ее приступы апатии и ничем не объяснимой тоски стали накатывать на нее слишком часто. Как же, модная фишка, каждый уважающий себя олигарх записывает свою мучающуюся беспочвенным сплином жену на сеансы к какому-нибудь именитому мозгоправу. В Ритином случае им оказалась женщина с мягкими щеками и голосом тихим и приторно-ласковым, как у воспитательницы в детском саду. Дважды в неделю Рита честно приходила в ее кабинет, утопала в кресле, таком мягком, что коленки ее торчали выше ушей, и с тоской смотрела на свою мучительницу, которая, по идее, должна была сделать ее жизнь насыщеннее и ярче. Вместо этого она своим омерзительным голосом доброй феи из мультика задавала Рите идиотские вопросы, заставляя по сотому разу пересказывать, как ушел из семьи отец, как отреагировала на это мать, что думала по этому поводу сама маленькая Рита. Господи, какая чушь! От этих гребаных сеансов Ритина тоска становилась еще удушливее. Большей частью оттого, что она отлично знала – все это совершенно бесполезно, ее хандра лопнет сама собой в один прекрасный день, когда мобильник неожиданно зазвонит засекреченным неопределяющимся номером. В последний раз это случилось неделю назад.

Американка поднесла к носу потертый театральный бинокль, вглядываясь в маршировавших внизу военных в темно-синих брюках и белых рубашках, прижимавших к груди черные, маслянисто поблескивающие на солнце автоматы.

– Это военно-морской флот, – сообщила Рите она. – Как красиво. А сейчас… да-да, сейчас покажется Иностранный легион.

– Дайте сюда бинокль, – вдруг быстро сказала Рита и почти вырвала его из рук опешившей старушки.

Она приблизила к глазам бинокль, еще теплый от соприкосновения с чужим лицом, брезгливо поморщилась, но все-таки заглянула в окуляры. Вот они! Шеренги мужчин в ослепительно-белой форме. С красно-зелеными погонами на плечах. В белых высоких фуражках с твердыми короткими козырьками, отбрасывающими косую тень на их лица. Такие разные лица – белые, черные, желтые, круглые и узкие, с широко расставленными и близко посаженными глазами. А вот спины у всех прямые, мускулистые, натруженные – подгоняются под формат за столько лет упорных тренировок и боев. Интересно, узнает ли она Марата в этой чеканящей шаг, облаченной в одинаковое обмундирование массе? Издалека, с балкона гостиницы, под неумолкающую трескотню ее случайной соседки?

Она напрягла зрение так, что заболели глаза. Взгляд ее скользил сквозь окуляры бинокля по лицам, твердым, смотрящим вверх подбородкам, по скрытым тенью козырьков глазам.

Рита почувствовала его присутствие раньше, чем смогла разглядеть. Между лопаток как будто обожгло. Когда-то в детстве придурок Аниська сунул ей за шиворот печеную картофелину, прямо из костра. Идиот! Как же она отколотила его тогда… И вот теперь ощущала то же самое, как будто густым глубинным жаром ошпарило спину. Сердце подскочило и едва не выпрыгнуло из грудной клетки прямо в горло. Ладони вспотели, и во рту вмиг пересохло.

Вот он! Рита, едва дыша от стиснувшей грудь привычной боли, скользила взглядом по твердой линии его скул, по темному от загара лицу. Она не видела его два года. Вот этого шрама над бровью раньше не было. Где он его получил? Ни за что не расскажет! Острые скулы, прозрачные глаза, умеющие менять цвет от светло-серого, льдистого оттенка до глубокой синевы июльского неба. Выгоревшие брови, по которым она так любит проводить пальцем, – у Марата в этот момент перехватывает дыхание, и взгляд становится мучительно-нежным. Как он изменился за эти годы. В нем ни за что не узнать того худого, длиннорукого, настороженного подростка, в которого она так отчаянно когда-то влюбилась. Он давно стал мужчиной, крепким и сильным, мужественно красивым, при встрече с которым все тетки, должно быть, сворачивают шеи. И только для нее, для Риты, он все тот же встрепанный, растерянный, отчаянный мальчишка.

Рита не сводила глаз с маршировавшей колонны, пока она не скрылась из виду. Следом за ними двигались еще какие-то подразделения – в густом нагретом солнцем воздухе замелькали темно-красные береты. Но Рита уже отвела от лица бинокль, вручила его американке со словами:

– Спасибо большое. Извините, – и поднялась на ноги.

– Куда же вы? – всполошилась старуха. – Парад еще не окончен. Я слышала, в завершение будет выступать авиация, шесть самолетов пролетят над городом, и следы за ними будут тянуться в цветах французского флага.

Рита лишь отрицательно качнула головой:

– Простите, у меня разболелась голова. Мне лучше пойти прилечь в своем номере.

– Ох, это все от солнца, – убежденно заявила американка. – Нельзя столько времени проводить летом без головного убора. Вот посмотрите!

Она сдернула с головы панаму и, кажется, всерьез вознамерилась продемонстрировать Рите ее неоспоримые достоинства, однако та уже спешила прочь с балкона. Увольнительная Марата должна была начаться еще только через два часа. У нее было время, чтобы сделать кое-какие дела. Расположившись в прохладном лобби отеля, Рита достала из сумки мобильный телефон и набрала номер.

– Привет, сынок! – ласково сказала она в трубку, когда гудки прервались и ей ответил веселый мальчишеский голос.

– Мам, – протянул мальчик, – я решил, кем стану, когда вырасту.

– И кем же?

– Динозавром! – воодушевленно выпалил сын.

– Отличная идея, Марат, мне нравится, – улыбнулась Рита в трубку.

– А Лина говорит, что у меня не получится, – раздраженно буркнул малыш.

Линой звали няню мальчика.

И Рита представила себе, как между его лохматых темных бровей образуется сердитая складка. В груди что-то дернулось, и Рита мягко улыбнулась, крепче прижимая трубку к уху:

– Ну откуда ей знать? Она ведь не динозавр.

Перед глазами возникло задумчивое лицо ее мальчика. Темно-янтарные глаза, нахмуренные ровные брови. Он сосредоточенно сопел в трубку, обдумывая ответ матери. Марат… Ее личное, отвоеванное у судьбы счастье с вечно исцарапанными коленками и пахнущей ванильным печеньем загорелой шейкой. Ей казалось невозможным, что от одной мысли о сыне, от одного звука его голоса она испытывает такую щемящую, выворачивающую душу нежность.

– Откуда ей знать, она же не динозавр, – улыбаясь, сказала Рита в трубку.

– Значит, у меня получится? – воодушевился Марат.

– Давай я приеду, и мы вместе попробуем, – пообещала Рита.

– А когда ты приедешь? – тут же ревниво уточнил мальчик.

– Через неделю. Ты же знаешь.

– А раньше?

– Не могу, – с усилием выговорила она.

Когда-то она дала себе слово никогда не врать сыну и старалась по возможности придерживаться этого правила. К несчастью, это не всегда оказывалось возможным.

Марат вздохнул, но тут же, по-детски быстро переключившись, затараторил:

– Мам, Лина зовет меня ужинать. Она сказала, если я съем всю тарелку, она даст мне мороженое. Мам, а мороженое шоколадное? Не знаешь? Ладно, мам, я пошел. Тут вот папа еще…

Рита услышала в трубке какую-то возню. Потом по полу протопали удаляющиеся шаги Марата. А затем раздался голос ее мужа:

– Здравствуй, Маргарита!

– Привет, – отозвалась она почти спокойно.

– Как Париж? – спросил он.

Голос его был обычным, спокойным, ничего не выражающим. Тот самый голос, который однажды сказал ей: «Я позволю тебе все, что угодно, кроме лжи». Она и произнесла равнодушно:

– Здесь жарко. Все украшено к празднику. Я видела парад сегодня. Очень красиво.

Ни слова лжи. Почти полная правда. Почти…

– Маргарита, возвращайся домой, – вдруг сказал Борис.

Показалось или в его голосе в самом деле что-то изменилось? Не властность, нет, он всегда говорил властно и твердо. Но сейчас Рите вдруг послышалось в низком бархатном звуке его баритона тщательно скрываемое звенящее напряжение.

– Возвращайся сейчас. Сегодня же, – повторил он.

Знает? Нет, не может быть!

Ей было хорошо известно, на какой гнев способен был так отлично умевший держать себя в руках Кратов. Когда что-то шло не так на одном из его заводов, когда один из его подчиненных допускал какую-нибудь нелепую оплошность с ценными бумагами, Кратов приходил в такую ледяную неуправляемую ярость, что у его сотрудников, казалось, от страха подкашивались ноги. Он не повышал голоса, напротив, говорил как будто тише и язвительнее, но эффект его слова имели колоссальный. Как по мановению волшебной палочки, люди бросались исправлять свои огрехи и вскоре уже рапортовали, что все налажено. И Рита не сомневалась, узнай Борис, к кому на самом деле она улетела, он не стал бы ее щадить и обрушился на нее со всей силой своего гнева. Их сделка – можно ли вообще называть сделкой с виду счастливый, ровный и гармоничный брак? – основывалась на ее обещании быть всегда предельно честной с мужем. А нарушителей условий сделок Кратов не щадил. Знай он, что Рита солгала ему, вряд ли стал бы уговаривать ее вернуться домой. Разве что… Разве что он и в самом деле испытывает к ней некоторую привязанность? Нежность, любовь? Нет, это чушь, которую и представить-то себе невозможно. Любил он их сына, а ее просто захотел когда-то заполучить и сделал для этого все необходимое. А теперь заботился о ней, как о ценном приобретении в коллекцию, баловал, забавлялся ее причудами. Поверить в то, что такой жесткий, холодный и расчетливый человек, как Борис Кратов, способен был на любовь, да еще к ней, было немыслимо.

– Зачем мне возвращаться? Что-то случилось? – спросила Рита.

– Скажем, я просто тебя прошу. Соскучился. Возможно, мне через несколько дней придется уехать по делам. Тогда мы долго не увидимся.

Что ж, значит, все так просто. Просто хочет провести несколько дней со своей забавной зверушкой перед отъездом. А все, что ей на мгновение послышалось в его голосе, – просто бред параноика. Наверное, она и в самом деле стареет, расслабилась от спокойной сытой жизни. Интуиция стала подводить.

– Слушай, у меня столько планов, – придав голосу тщательно выдозированную толику досады, ответила Рита. – Я билеты в «Гранд Опера» заказала – надо же мне хоть немного подтягиваться к твоему культурному уровню. Давай я все же вернусь через неделю, как и было запланировано?

Он секунду помолчал и ответил ровно и доброжелательно, не дав Рите и малейшего подозрения, что ее ответ его разочаровал:

– Хорошо. Решай, как считаешь нужным.

– Ладно, – сказала Рита. – Ладно. Тогда пока?

– До свидания, Маргарита! – попрощался Кратов и положил трубку.

Рита сунула мобильник в сумку, поднялась с кресла и прошла к зеркальным дверям лифта. Швейцар в белоснежной, тщательно выглаженной форме и дурацкой красной шапочке с золотым галуном улыбнулся ей механической отточенной улыбкой.

Рита знала, что очень рискует, сорвавшись вот так неожиданно на встречу с Маратом. Рискует всей своей налаженной жизнью, бытом, деньгами, положением. Что сделает Борис, если узнает однажды, что она неверна ему? Просто выставит из своей жизни? Или, по понятиям бандитского мира, в котором он начинал становление своей карьеры, замочит, закатает в ковер? Нет, это, пожалуй, уж слишком. Не потому, что в нем недостаточно жестокости, нет, скорее потому, что у него слишком хороший вкус, чтобы опуститься до такой пошленькой мелодрамы. Нет, убивать он ее не станет, но изрядно испортить жизнь сможет наверняка.

Вот только… Только, едва услышав в трубке голос Марата, Рита словно оттаяла от сковавшего ее ледяного плена, проснулась от муторного, тяжкого, не приносящего облегчения сна. От всей этой диагностированной старательным доктором депрессии, измучившей ее после их последней встречи, не осталось и следа. Она снова жила, искрилась, брызгала энергией, замирала, предвкушала. Жизнь властно, горячо билась в каждой жилке, рвалась наружу, требовала поступков. И отказаться от этого наркотика Рита не могла. В конце концов, не так уж часто она себе позволяла эту слабость.

Марат… С ним была связана еще одна ложь, отравлявшая бьющую через край радость от этих коротких встреч. Рита так и не решилась сказать ему, что вышла замуж. Тогда, в Марселе, она тщательно спрятала на самое дно сумки все дорогие вещи, которые могли бы выдать ее внезапную перемену статуса. Часы, украшения, шубу, в которой она прилетела из заснеженной Москвы. Оставалось лишь надеяться, что Марат, не имевший никаких познаний в моде и стиле, не догадается об истинной стоимости ее простых джинсов и темных кашемировых свитеров. Кажется, ей удалось тогда обмануть его. А сейчас?

Рита вышла из лифта, открыла ключом-картой дверь номера. Тяжелые шторы были задернуты, не пропуская в комнату солнечный свет и жар раскаленного города. На этот раз ей не удалось поселиться в дешевеньком мотеле на окраине, потому что Борис, узнав о ее внезапном решении съездить в Париж посмотреть торжества в честь дня взятия Бастилии, взялся сам забронировать ей гостиницу. Он хорошо знал город и уверял, что выберет такой отель, из которого хорошо будет виден парад, но шум празднующей толпы сюда доноситься не будет. И Рита не смогла выдумать достойного предлога для отказа. Теперь ей придется как-то объяснить Марату, как она смогла позволить себе такую роскошь. Ладно, как-нибудь выкрутится.

Она окинула комнату придирчивым взглядом. Кажется, все улики надежно спрятаны, обручальное кольцо покоится на дне чемодана. Кроме тех, которые не спрячешь, – слишком гладкое, холеное лицо без единой морщинки и выдающие истинный возраст усталые глаза, слишком белые и ровные зубы и легкая расслабленность, соответствующая привычке к определенному достатку. Впрочем, Рита надеялась, что Марат на все это не обратит внимания. В первую минуту им ничто не должно мешать, никакие сомнения и подозрения. Это потом, когда они смогут немного отдышаться, оторваться друг от друга, она сообразит, что сказать ему. Наврать, напридумывать… Или сказать правду. В конце концов, это он взял с нее слово, что она станет жить так, как будто его нет, выйдет замуж, родит ребенка. Ему не в чем ее упрекнуть. Ведь так?

Рита сбросила тончайшую льняную рубашку, повесила в шкаф брюки и, обнаженная, прошла в душ. Через несколько минут, блаженно поеживаясь от окутывающей тело свежести, она набросила на плечи тонкий шелковый халат, прошла через номер к огромной кровати, застеленной светлым покрывалом, и прилегла на край. Она немного полежит, придет в себя и найдет в себе силы встретить Марата. Вот так, да, в халате, после душа. Халат – это всего лишь халат, от него не несет за версту непристойным богатством. Марат ни о чем не догадается. Наверное.

Рита, кажется, немного задремала, но сразу проснулась, как только дверь номера мягко захлопнулась. Чуть приоткрыв веки, она увидела, что у дверей стоит человек. Марат… Сердце, как всегда, подпрыгнуло, ударилось о ребра, гулко застучало, парализуя, лишая воли…

Марат уже избавился от своей эффектной парадной формы. Теперь на нем были легкие летние брюки, рубашка с короткими рукавами, какие-то мягкие туфли. Он немного помедлил у дверей, наверное, привыкая к темноте после яркого, ослепительно солнечного дня, а потом увидел ее на кровати и двинулся вперед. Он не произнес ни слова. Думал, что она спит? Нет, конечно, он же солдат, опытный зверь, жестокий и осторожный, привыкший по малейшему изменению дыхания определять, спит ли человек или бодрствует, затаившись.

Марат, мягко ступая, приблизился к кровати и лег на противоположном от Риты краю, не касаясь ее.

Вот так. Все правильно. Теперь дышать. Вдох-выдох. В первый момент всегда слишком ярко, слишком больно, все через край. Так и нужно. Постепенно заново привыкать друг к другу. Вдыхать едва уловимый запах его тела, смотреть, как мерно вздымается и опадает могучая грудь.

Медленно, очень медленно ее рука скользнула по покрывалу, дотронулась до его горячих пальцев. Его ладонь накрыла ее руку, пальцы переплелись, и Рита едва не вскрикнула от сладко сдавившей грудь боли. Вместе! Снова вместе!

Она слышала тяжелое прерывистое дыхание Марата. Он чуть повернулся на кровати и, отпустив ее пальцы, провел горячей ладонью выше по руке, до боли сжал плечо, сминая тонкий шелк халата. Она подалась к нему, прижалась всем телом, коснулась трепещущими губами твердой линии подбородка.

И в этот момент на тумбочке взорвался звонком мобильник. Черт! Черт! Она же собиралась выключить его. Медлила с этим только потому, что опасалась – вдруг у Марата что-то пойдет не так, начальство его задержит, и он позвонит, чтобы предупредить. Она рассчитывала отключить аппарат сразу, как он войдет в номер, и забыла.

Марат сразу же отпустил ее. Рита, с трудом оторвав от постели сладко плывущую голову, села на кровати и, нашарив пиликающий мобильник, ответила на вызов.

– Мам! – закричала трубка голосом сына. – Мам, папа сказал, что отвезет меня в музей, где можно посмотреть скелеты динозавров. Ты представляешь, мам?

Чертов динамик! Такой громкий. Звонкий мальчишеский голос буквально разносился по всему номеру, отскакивая от мебели, пружинисто подпрыгивая на мягчайшем матрасе кровати. И Марат, конечно, слышал его тоже.

– Здорово! – с трудом произнесла Рита. – Это здорово, родной!

– Ну ладно, пока, мам. Папа говорит, надо собираться, а то опоздаем.

Сын нажал отбой прежде, чем она успела еще хоть что-то сказать. В Москве уже поздний вечер. В какой еще музей они собрались на ночь глядя?

Ладно. Это потом. Сейчас надо понять, что из разговора услышал Марат. Разобрал ли он это короткое звонкое «Мам»?

Рита отложила аппарат – отключать его теперь было бы уже совершенно бесполезно, глубоко вдохнула и сдавленно кашлянула. Марат сидел на краю кровати, спиной к ней. Даже в полутьме видно было, как ходят под тонким полотном рубашки напряженные мускулы.

– Можешь не напрягаться, – глухо сказал он. – Я давно знаю, что ты замужем и у тебя есть ребенок.

2

Марат хорошо помнил тот случай, когда пропал посланный им патруль. Трое ребят – Поль, Морис и Джон – попали в руки террористов. Тела Поля и Мориса они обнаружили достаточно быстро, а вот Джон – исчез, как в воду канул. И означало это только одно – парня взяли с собой, чтобы вытрясти из него какую-то информацию. Его будут допрашивать, пытать – они это умеют. Время идет на часы, если не на минуты.

Он тогда усилием воли запретил себе думать о том, что испытывал один из его ребят в данные минуты. Это отвлекало. Сочувствие не могло помочь ему найти правильное решение, вычислить, где скрываются похитители, и разработать операцию так, чтобы их заложник остался живым. За годы службы он прекрасно научился в нужный момент отключать в себе любую способность к эмпатии, видеть в списках понесенных на операции потерь голые цифры, не представляя на их месте людей, еще недавно живых, дышащих, надеявшихся на что-то. Так было и в тот раз.

Они тогда все-таки опоздали, и в том заброшенном доме, в разгромленном афганском кишлаке, нашли лишь обезображенное тело Джона. Джон Бойл, белокурый улыбчивый парень, в прошлом капитан школьной футбольной команды, мечтавший подзаработать денег и открыть собственную закусочную, превратился теперь в неопрятный кусок мяса, покрытый порезами, ожогами, черно-сиреневыми кровоподтеками. И в этом была вина его, Марата. Слишком долго думал, оттягивал принятие решения, не среагировал так быстро, как должен был.

Может быть, именно из-за этого тянущего чувства вины он долго потом не мог отделаться от мыслей, что пришлось вытерпеть Джону перед смертью. Казалось бы, за столько лет должен был уже ко всему привыкнуть, не мучиться излишней впечатлительностью. Однако же мысль о пережитом ужасе, о кошмарной, выворачивающей нутро физической боли не отпускала его. И в голове постоянно крутилось: «А я смог бы выдержать? Не раскололся бы? Не сдал бы своих товарищей?»

Теперь Марат точно знал – не смог бы. Он оказался жалким слабаком, не вытерпел вспарывающей его душу боли и сказал Рите: «Я знаю». Думал, что сможет, и не смог.

Он узнал о ее замужестве почти год назад. Узнал из Интернета, так же, как когда-то вычислил в сети ее телефонный номер. В общем-то, он что-то подобное и подозревал, когда обнаружил, что в последние годы все упоминания о Рите из сети исчезли. Оставались только ссылки на ее старые статьи, а ничего нового не появлялось, словно Маргарита Хромова в одночасье исчезла. Но он-то знал, что она жива и здорова, убедился в этом тогда, в Марселе. И из слов ее следовало, что ничего в ее жизни не изменилось – все тот же сумасшедший адреналин, умение ввязываться в истории, случайные заработки, игра на грани. Она хорошо умела лгать, если нужно, это Марат помнил еще по детству. Только вот он слишком давно ее знал, чтобы не заметить едва уловимого лихорадочного блеска в глазах. Блеска, который означал – Рита говорит неправду. И отсутствие данных о ней в Интернете это подтверждало.

А потом появилась та случайная фотография. Снимок в аэропорту – какой-то заносчивый седой хлыщ в пижонистом пальто, рядом с ним – Рита. Темные очки на пол-лица, спрятанные под капюшоном шубы волосы – но Марат-то не мог ее не узнать. А на руках у нее – и это почему-то ударило больнее всего – маленький ребенок, мальчишка с темными, не Ритиными глазами, показывающий ушлому фотографу язык.

В статье под фотографией говорилось о том, что корреспонденту новостного портала удалось сделать редкий кадр – заснять известного российского олигарха Кратова с семьей в аэропорту, во время возвращения из поездки по Европе. Кратов, писал журналист, очень трепетно относится к своей частной жизни и умело скрывает ее от средств массовой информации. Об изменении матримониального статуса дважды разведенного бизнесмена слухи ходили уже давно. И только теперь с уверенностью можно сказать, что олигарх действительно счастливо женат на прекрасной незнакомке и уже обзавелся наследником.

Значит, вот оно что, вот почему о Рите никогда больше не упоминалось. Высокопоставленный супруг отдал соответствующие распоряжения. Интересно, что теперь сделают с незадачливым папарацци, умудрившимся все же заснять счастливую семью?

Ему стало тогда вдруг так больно, что несколько мгновений он не мог дышать. Внезапно вспыхнувшая ревность скрутила его, заставляя биться в удушливой агонии, выкручивая внутренности и суставы. Он не хотел, действительно не хотел тогда, чтобы она исковеркала свою судьбу, дожидаясь его, он понимал, что никогда не сможет отказаться от своего образа жизни. Его могли убить в любой момент, он сам выбрал такой путь – разве справедливо было бы заставлять ее жертвовать собой? Именно так он рассуждал тогда, когда заставил ее поклясться, что она откажется от любых надежд быть когда-нибудь с ним вместе и устроит свою жизнь без него. Почему же теперь так больно? Как будто она, его девочка, то единственное, что осталось в его сердце живого, – предала его.

Почему она, чужая жена, вообще согласилась приехать, подставить себя под удар? Ведь ее высокопоставленный муж наверняка не стал бы мириться с этой ее связью, узнай он об этом? Неужели, что бы ни происходило в ее жизни, он, Марат, все равно останется превыше всего? «Это уже попахивает излишней самоуверенностью, нет? – сказал он себе тогда. – Наверное, это всего лишь ее обычная тяга к риску, адреналиновая зависимость». После стольких лет, после того, как он буквально вынудил ее связать свою жизнь с другим, она просто не может до сих пор любить его.

Как бы там ни было, Марат понимал, что их короткие встречи – раз в несколько лет – могут разбить вдребезги всю налаженную благополучную жизнь его любимой женщины. Он поклялся тогда себе, что больше не станет ей звонить, искать встреч. Хотя бы такую малость он может для нее сделать? Отпустить, позволить жить свободно…

И, как оказалось, даже здесь он оказался слабаком. Не смог противиться искушению позвонить ей, когда выяснилось, что после парада в Париже всем им будет предоставлено по неделе отпуска. Он дал самому себе твердое обещание, что это будет в последний раз. Что он не станет ни о чем спрашивать ее, выворачивать наизнанку эту причинявшую им обоим боль правду. Он просто встретится с ней в последний раз, еще раз услышит ее низкий хрипловатый голос, заглянет в изумрудные и такие родные глаза. И попрощается. Найдет в своей гребаной жалкой душонке силы оставить ее в покое, просто отойти в сторону, не опускаясь до выяснения отношений. Она поступила правильно, он сам так хотел, значит, так тому и быть.

И даже этого он не смог. Услышал в трубке высокий, захлебывающийся восторгом мальчишеский голос и тут же понял, что не сможет притворяться, что ничего не знает, не выдержит этой муки. Лучше бы его пытали, как Джона, вырезали на коже тупым ножом издевательские ругательства, прижигали раскаленным металлом. С этим он, может быть, еще бы справился, а выдержать настороженный взгляд любимой до судорог женщины не смог. Сдался. Тряпка!

Рита глухо застонала сквозь зубы, протянула руку и включила лампу на тумбочке у кровати. Комнату затопил слабый, какой-то желтовато-мертвенный свет. Рита повернулась к нему, и Марат принялся, как обычно при встрече, жадно вглядываться в ее лицо, стремясь «сфотографировать» его, запечатлеть в памяти на долгое время. Он знал, что, как ни старайся, со временем ее облик все равно поблекнет, и ему трудно станет представить себе ее черты. В памяти будут всплывать лишь короткие яркие сполохи – округлое смуглое плечо, выглядывающее из ворота съехавшего халата, блестящие пряди темных волос, мягко струящиеся по спине, крохотный блик света, дрожащий в мягкой ложбинке над верхней губой.

Сейчас, без макияжа, с еще влажными после душа волосами, Рита выглядела моложе, чем в их прошлую встречу в Марселе. Но… и старше тоже. Чистое лицо ее было по-детски трогательно беззащитным. И у Марата сдавило в груди. «Девочка моя, родная, как бы я хотел спрятать тебя, защитить от всего мира, чтобы тебе приходилось только смеяться, всегда оставаться такой молодой и красивой».

Склонив голову к плечу, Рита, кажется, тоже изучала его. Взгляд ее мягко скользил по его лбу, скулам, линии подбородка, губам, и Марат ощущал его всей кожей, словно нежное легкое касание кончиков пальцев.

– У тебя седина появилась, – тихо произнесла Рита. – Вот здесь.

Она протянула руку, хотела коснуться пальцами его виска, но Марат перехватил ее запястье, на мгновение ощутив сумасшедшее биение пульса под пальцами. Если она сейчас дотронется до него, он совсем перестанет соображать. А этот разговор, раз уж они его завели, нужно было довести до конца.

Рита, кажется, поняла его, опустила руку, рассеянно поводила пальцами по смятому покрывалу. Потом спросила:

– Давно ты в курсе? В Марселе ты еще ничего не знал, ведь так?

Марат кивнул и отвел глаза.

– Конечно. Я бы заметила, если б ты знал, – уверенно сказала Рита.

Его всегда поражало, как она могла быть настолько убеждена, что может читать его мысли и чувства. Ведь они не виделись годами, он давно уже стал другим человеком, не тем мальчишкой, который когда-то так отчаянно смертельно в нее влюбился. В этом не было никакого смысла, никакой логики. Но так или иначе, Рита всегда оказывалась права.

– Ты узнал уже после Марселя. Наверно, какой-нибудь сволочной журналюга все-таки успел где-то нас сфоткать, а ты случайно увидел заметку в Интернете. Так? – Не дожидаясь его ответа и так уверенная в том, что она разгадала все правильно, Рита продолжила: – И все-таки ты мне позвонил. Несмотря ни на что. Странно, это идет вразрез с твоими железобетонными принципами. Ты… Ты приехал… Господи, Марат, ты приехал, чтобы со мной попрощаться? В последний раз?

Лицо ее исказилось от испуга. Щеки побледнели до синевы, глаза как будто потемнели от расширившихся зрачков. Марат выдержал ее взгляд – с трудом, до боли стиснув зубы, но выдержал.

– Так будет правильно, – с силой выговорил он наконец. – У тебя своя жизнь. Я не хочу, чтобы из-за меня ты рисковала всем. Не хочу осложнять тебе…

– Осложнять жизнь? – перебила Рита.

Она вдруг уткнулась головой в согнутые колени и тихо, безостановочно засмеялась. Затем прикусила костяшки пальцев, несколько раз с силой кашлянула, пытаясь успокоиться. Запавшие глубокие глаза блестели от выступивших слез.

– Осложнять жизнь… – повторила она. – Какое благородство! Марат, да ты просто взял и сломал ее, мою жизнь, однажды – тем летом, когда решил пойти в армию.

– Я поступил правильно, мне это было нужно, – возразил он.

– А ты всегда поступаешь правильно, – откинув голову, заявила Рита. – Всегда поступаешь так, как нужно. Тебя не в чем упрекнуть. Ты говоришь мне «я ухожу, потому что так нужно», «я никогда не вернусь к тебе, потому что так нужно», «устраивай свою жизнь, потому что так нужно», «я не стану больше с тобой встречаться, потому что так нужно». Признайся, Марат, ты потому и бегаешь от меня всю жизнь, что я поступаю не так, как нужно, а так, как хочу. А тебе безумно страшно допустить хотя бы мысль, что такое возможно?

– Я не бегаю от тебя… – сказал он, отворачиваясь. – Рита, я тупой солдафон, для меня все это слишком сложно. Я принимаю решение один раз и не могу потом бесконечно в нем сомневаться, иначе я просто погибну. Нельзя по сто раз перетирать, кто виноват в том, что случилось, и что было бы, если… Нужно исходить из того, что мы имеем сейчас. Ты замужем, у тебя ребенок, и я не хочу, чтобы из-за меня ты ставила все это под удар.

– Да пошел ты! – выкрикнула вдруг Рита. – Я пятнадцать лет бегаю за тобой по первому свистку, как собачонка. Захотел – позвал, не захотел – выгнал. Надоело!

Она спрыгнула с кровати, босиком пробежала к шкафу, выволокла на ковер чемодан и принялась лихорадочно забрасывать в него вещи. Марат, тяжело ссутулив плечи, смотрел, как она быстро движется по номеру, как сдирает халат, не смущаясь своей наготы, натягивает на обнаженное тело платье. Поймать ее, остановить, прижать к себе до боли. И не отпускать больше никогда.

Руки с силой сжались в кулаки. Он не должен ее останавливать. Он сам сказал, что это их последняя встреча. Всем будет легче, если она уедет сейчас. Нет, не всем. Ей будет легче! А он… Если бог, в которого он не верит, сжалится над ним, он довольно быстро словит пулю…

– Маруся, – хрипло позвал он.

– Что еще? – резко обернулась она.

– Маруся, как зовут твоего сына? – почему-то спросил он.

И у Риты в ту же минуту опустились плечи. Словно из ее тела разом выпустили воздух, она как-то пригнулась, поникла и прошелестела тихо, не поднимая глаз:

– Марат. Его зовут Марат. Разве может быть как-то иначе?

И тогда он снова не выдержал, рванулся к ней, стиснул, подхватил на руки, умирая от боли и нежности, чувствуя, как сердце плавится внутри грудной клетки и разливается по ребрам густой ртутью.

Через неделю он прощался с Ритой на вокзале в Париже. Поезд до Обани отходил через пятнадцать минут. В части он должен был отметиться не позднее восьми часов вечера. Это был первый раз, когда он позволил Рите проводить его до поезда. Именно потому, что, несмотря на то что тот разговор они так и не продолжили, все еще считал, что правильным будет никогда больше не искать с ней встреч.

В такси они все время хохотали. Рита, в темно-синем, ловко охватывающем фигуру летнем платье, со сколотыми на затылке волосами, откидывала голову и сверкала зубами. Он жадно смотрел на ее напряженную белую шею, выступающие ключицы, темную впадинку между ними. На ее маленькие гладкие руки, хрупкие запястья, тонкие пальцы. И тоже не мог сдержать разрывающий грудь нервный, почти истерический смех.

Рита, перегнувшись к нему через сиденье, нахлобучила ему на голову какую-то идиотскую шапку, красную, с золотой отделкой. Это вызвало новый приступ смеха.

– Где ты это взяла? – задыхаясь, выговорил он.

– Свистнула у лифтера, – смеясь, ответила она. – Я же шпана, забыл?

Он стащил шапочку со своей головы и водрузил ее на Ритины волосы. Потом сгреб ее в охапку, хохочущую, дрожащую. Притиснул к себе локти, колени, все спрятанное под темным платьем родное и всегда желанное стройное тело. «Маруся моя… Отчего твой смех так похож на всхлипы?»

Он ткнулся губами в слегка пахнущий мелиссой висок. Таксист посмотрел на них в зеркало заднего вида и разулыбался.

На вокзале, уже у самого поезда, Рита вдруг оборвала смех. Глаза ее в один миг стали больными, губы скорбно сжались. Она дернула Марата за рукав, с силой развернула к себе и, приподнявшись на носки, приблизила свое лицо к его.

– А теперь слушай меня! – твердо произнесла она. – Я свою часть договора выполнила. У меня своя жизнь, муж и ребенок. Я сделала все, как ты хотел. Так что теперь ты просто обязан выполнить свою часть сделки. Не вздумай умирать, ясно? Ты должен! Ты мне обещал! Даже если мы больше никогда не увидимся. Просто будь живым, понял? Мне этого будет достаточно.

– Я буду, – кивнул Марат. – Обещаю!

Он в последний раз прижался к ее сухим подрагивающим губам, до боли стиснул, прижимая к себе, ее плечи. Затем с силой разжал руки и, не оглядываясь, шагнул в открытые двери тамбура.

3

Странности начались еще в аэропорту. Рита хотела купить стакан кофе на вынос в маленькой закусочной в углу зала ожидания. Девушка за стойкой, с полосатыми, красно-черными, волосами, выбивавшимися из-под форменного козырька, вручила ей пластиковый стакан с высокой крышкой, затем занялась протянутой ей Ритой кредитной картой и через несколько секунд вернула ее Рите, покачав головой:

– Извините, платеж не проходит. Карта заблокирована.

– Заблокирована? Странно!

Рита пожала плечами. Ей казалось, пару дней назад, когда она расплачивалась картой в парижском магазине, на ней оставалась еще большая сумма. Впрочем, она всегда была беспечна с деньгами, могла и не заметить, что превысила кредит. В любом случае сейчас у нее не было сил разбираться с банковскими проблемами.

Рита вытащила из сумки кошелек, убедилась, что немного наличных у нее есть, и расплатилась за кофе. Теперь нужно было найти Женю, их семейного водителя.

На стоянке аэропорта знакомой машины не обнаружилось. Телефон Жени не отвечал. Господи, да что за хрень тут случилась, пока ее не было? Рита понимала, что, не будь она такой усталой и опустошенной, начала бы злиться на всю эту навалившуюся на нее нелепую череду неприятностей. Но сейчас у нее просто не осталось никаких эмоций. Хотелось поскорее добраться до дома, с головой залезть в постель, пахнущую лавандой, и спать, спать… Кажется, про эту сонливость, похожую на медленно наплывающий глухой обморок, обрушивавшуюся на нее в минуты особо острых переживаний, ее психотерапевт тоже говорила что-то нехорошее. А, плевать! Она просто взорвется, если не провалится в сон в ближайший час.

В такси она откровенно клевала носом. Водитель пытался балагурить с ней, о чем-то расспрашивать, пока Рита в конце концов не рявкнула:

– Извините, я очень устала и хочу просто посидеть в тишине.

За мутными от пыльных разводов стеклами машины мелькали подмосковные деревни, тускло поблескивали луковки церквей, золотом отливали под клонившимся к закату летним солнцем поля. На лобовое стекло приземлилась стрекоза и застыла, подрагивая голубоватыми крылышками.

Неужели за столько лет она привыкла к боли, думала Рита. Почему теперь ей больше не кажется, что сердце рвется на части и острыми краями калечит внутренности? Теперь она чувствовала лишь тупую усталость, черную апатию. Все равно, все равно. Жизнь бессмысленна. Марат больше не позвонит, не позовет ее. Если завтра какой-нибудь врач, пряча глаза, озвучит ей смертельный диагноз, она, кажется, вздохнет с облегчением.

Ох черт! Нет, ей нельзя умирать. Есть же сын, маленький Марат. Единственное, что осталось в ее жизни.

Рита глянула на часы. Если водитель поторопится, она успеет домой раньше, чем Лина уложит его спать. И тогда можно будет забраться к нему в кровать или утащить его к себе в спальню. Вместе залезть под одеяло, свернуться живым клубком, вцепившись друг в друга руками и ногами, нашептывать сказки, баюкать, утыкаться носом в пахнущую нагретым на солнце сеном мальчишескую макушку. Это был ее личный антидепрессант, куда более действенный, чем все снадобья психотерапини. Маленький мальчик скажет: «Мама!», обовьет руками шею и уткнется носом куда-то под ключицу. А потом будет рассказывать ей про динозавров. И ей станет легче. Она будет лежать рядом, слушать картавую детскую болтовню и думать, что вот это – то, ради чего стоит продолжать жить. Даже если она никогда больше не увидит Марата, даже если больше вообще ничего не будет.

Такси затормозило перед автоматическими воротами их загородного дома.

– Подождите секунду, сейчас откроют, – устало сказала водителю Рита.

Однако черные створки ворот не двигались. Водитель нетерпеливо нажал на клаксон, но дом все так же выглядел вымершим. Рита, прищурившись, пыталась разобрать, видно ли какое-то движение в окошке привратницкой будки, но закатное солнце, бившее в стекло, не оставляло возможности ничего разглядеть.

– Ладно, – тряхнула головой она. – Давайте я с вами расплачусь и не буду больше вас задерживать. А потом уж разберусь, куда все подевались.

Водитель принял от нее деньги, достал из багажника чемодан, плюхнул его на запыленную мостовую и уехал. А Рита стала колотить в ворота дома, где прожила последние пять лет.

– Эй! – крикнула она. – Эй, вы что там, с ума сошли все?

Да что, в конце концов, произошло? Борис куда-то уехал, не предупредив ее? Но персонал-то должен был остаться в доме. Может быть… Черт, она ведь совсем не следила за новостями эту неделю. В конце концов, они живут в стране, где все возможно. Что, если ее мужа – не знаю – арестовали? Описали имущество? То, что на его совести числились кое-какие грехи против закона, сомнений не вызывало, но до сих пор ему удавалось довольно успешно договариваться с властью. Однако что, если в этот раз Кратов перешел кому-то дорогу и его решили просто удалить с поля, воспользовавшись какой-то старой провинностью? Такое казалось вполне реальным. Господи, но что же тогда с маленьким Маратом? И почему ей никто не сообщил?

Нахмурившись, Рита продолжала колотить в ворота, уже почти не ожидая, что ей откроют. Наконец дверь привратницкой будки скрипнула, и на пороге показался Андрей, молодой парень из охраны дома. Вид у него был встрепанный, короткие волосы надо лбом стояли дыбом, губы были красными и припухшими. Создавалось ощущение, что Андрей только что вылез из кровати, оставив в ней какую-нибудь юную и горячую подругу.

– Ну, слава богу, хоть кто-то живой! – в ярости буркнула Рита. – Что здесь произошло? Почему мне никто не открывает?

– Маргарита Александровна… – Андрей смущенно уставился в землю, боясь поднять на Риту глаза. – Тут такое дело… В общем, хозяин в Америку уехал, всех распустил. А дом велел закрыть и никого не пускать.

– Что значит, никого не пускать? Ты рехнулся, что ли? – изумилась Рита. – Я тут живу вообще-то.

– Маргарита Александровна, ну я же не знаю, какие там у вас дела, – мямлил охранник. – Я говорю, как мне Борис Андреевич велел… Я сам не понимаю…

– Подожди, а где Марат? – в груди заскребло тревожное предчувствие.

– Так с отцом же вместе уехал, – выпалил Андрей, радостный от того, что владел хоть какой-то информацией. – Они улетели, позавчера еще.

– Та-а-ак, – медленно протянула Рита. – Ладно, Андрей, не валяй дурака, пропусти меня в дом, – устало сказала она.

Парень потоптался на пороге привратницкой, смущенно заалел скулами, но отрицательно покачал головой:

– Не могу, Маргарита Александровна, честно – не могу. Простите, ради бога!

За его спиной послышалась вдруг какая-то возня, и из-за плеча Андрея выглянула Катя, Ритина горничная. Вид она имела тоже довольно расхристанный. «Вот оно что, у Кати роман с Андреем, – сообразила Рита. – А я раньше и не замечала».

– Катя, ну хоть ты здесь, – облегченно выдохнула она. – Объясни мне, что происходит. Тут все взбесились, что ли?

Вечно кроткая, покладистая и услужливая Катя на этот раз смотрела на свою хозяйку с плохо скрываемым злорадством.

– Борис Андреевич уехал, – кривя в улыбке уголок рта, объяснила она. – По-моему, надолго. Знаете, он ведь и московскую квартиру тоже запер, замки сменил. – Сузив глаза, она проговорила, глядя на Риту со значением: – Кажется, он что-то узнал, неприятное. И сильно расстроился.

– Что узнал? – спросила Рита, почувствовав, как холод липкими пальцами пробегается по позвоночнику.

– Это не мое дело, – пожала плечами Катя, глумливо ухмыляясь. – Вам виднее.

– Извините, Маргарита Александровна, – развел руками Андрей.

А затем, втолкнув Катю в кирпичную будку, захлопнул за собой дверь и щелкнул замком.

Рита осталась посреди пустынной проселочной дороги. Колени ее вдруг ослабели, и она тяжело осела на брошенный в пыль чемодан. Узнал… Борис что-то узнал… Сменил замки, заблокировал карточки. Все это полная чушь! Где ее сын?

Она могла бы пробраться в дом, взломать замок, вырубить этого придурка Андрея одним точным ударом. В конце концов, она ведь всего-навсего провинциальная шпана. Вот только сына там все равно нет, и где он, это выяснить не поможет.

Стараясь не обращать внимания на то, как трясутся руки, она вытащила из сумки мобильник и набрала номер мужа. Едва дождавшись ответа на том конце, она заорала в трубку:

– Что все это значит? Где Марат?

– Ну, во-первых, здравствуй, – сдержанно отозвался Кратов на том конце.

– Да пошел ты! – рявкнула Рита. – Где мой сын? Что вообще происходит?

– Я думаю, ты догадываешься, что происходит, – мягко произнес Борис. – Маргарита, ты умная женщина. Очень умная, ловкая, хитрая. У тебя лишь один недостаток – ты слишком самоуверенна и считаешь всех вокруг себя непроходимыми тупицами по сравнению с тобой. В большинстве случаев ты права, но бывают исключения. Например, мои сообразительные способности недооценивать тебе не стоило.

Рита судорожно сглотнула. Знает. Он знает, куда она ездила. Точнее, к кому она ездила. И теперь, когда он понял, что она нарушила условия их сделки, можно только догадываться, какой изощренный способ мести он выберет. В том, что ее муж окажется настолько сентиментальным, чтобы простить нарушение их негласного договора, у нее были большие сомнения.

– Что ты имеешь в виду? – осевшим голосом спросила Рита, все еще не желая сдавать позиций.

– Ну серьезно, Маргарита, – сухо хмыкнул Борис, – неужели ты думаешь, я настолько легкомысленный и увлекающийся человек, что, собравшись жениться, не выяснил о своей будущей супруге все, включая юношеские увлечения? И позже не поинтересовался, почему ты выбрала такое необычное имя для нашего сына? И эта твоя неожиданная поездка за мифическим материнским наследством… Наконец, в этот раз я сам заказывал тебе номер в гостинице. В гостинице, где за тобой будет кому присмотреть. Помнишь лифтера? Такая забавная физиономия. Зачем, кстати, ты украла у него шапку?

– Господи! – прикрыв глаза, простонала Рита.

Она поверить не могла, что была такой дурой, надеялась, что ей удастся обвести Кратова вокруг пальца. Впрочем, даже знай она, что Кратов следит за ней, это ничего бы не изменило. Она бы все равно поехала к Марату, несмотря ни на что. Вот только… Только сына она бы от себя не отпустила ни на шаг.

– Но зачем… – проговорила она. – Если ты все понял с самого начала, зачем ты отпустил меня? Раз ты знал, куда я еду…

В трубке недолго помолчали, и, когда Борис заговорил, ей на мгновение показалось, что его обычный бесстрастный голос дал трещину, едва заметно дрогнул.

– Глупость. Сентиментальность. Называй как хочешь, – ответил он. – Надеялся, что это в последний раз. Что ты едешь сказать, что теперь связана некоторыми обязательствами и ваши милые свидания придется прекратить. Что ты, может быть, вернешься, если я тебя попрошу. Если мы с твоим сыном тебя попросим… Надеялся, что мы тебе важнее. Старость, наверное.

Он коротко нехорошо засмеялся. Над собой? Над ней? И тут же взял себя в руки.

– Как бы там ни было, душа моя, с этого дня ты совершенно свободна. Наш брак окончен. Мой адвокат с тобой свяжется. Я понимаю, что при твоих талантах тебе ничего не стоит проникнуть даже в закрытый дом или квартиру, но все же очень надеюсь, что ты там не появишься. Что касается карточек… Они временно заблокированы, но я готов предложить тебе некоторую сумму отступного, так сказать. Достаточную сумму, чтобы ты могла ни в чем не нуждаться какое-то время. Единственным условием будет, чтобы ты оставила нас в покое.

– Да пошел ты! – заорала Рита. – Мне на хрен не нужна твоя «некоторая сумма». Мне плевать на карточки. На карточки, на твои деньги, на этот долбаный дом. Где мой сын? Ты не имеешь права отобрать у меня Марата!

– Вот тут, думаю, ты ошибаешься, – спокойно отозвался Борис. – Марат сейчас вместе со мной в Нью-Йорке. Как ты помнишь, у нас с ним у обоих американское гражданство. А у тебя, к сожалению, нет. Закон на моей стороне.

– Кратов, отдай мне ребенка! – Рита чувствовала, как ярость и отчаяние захлестывают ее, заставляют захлебываться словами и задыхаться: – Это мой ребенок! Мой сын! Ты не посмеешь…

– Маргарита, я уверен, со временем ты сама поймешь, что Марату лучше будет со мной. Я могу дать ему лучшее образование, медицинское обслуживание, он сможет путешествовать по миру и жить в любой стране, где только пожелает. Но все это по большому счету не настолько важно, как комфортная обстановка дома. Которую при твоей эмоциональной неуравновешенности поддерживать, увы, практически невозможно. На случай, если все-таки решишь обратиться в суд, имей в виду, что у меня на руках заключение твоего психолога. Там много любопытного о девиантном поведении, маниакальных состояниях и…

– Сука! – выдохнула Рита. – Ты с самого начала это планировал, так? Собрал на меня целое досье, чтобы в случае чего отобрать ребенка. Везде подстраховался, да? Ублюдок!

– Ну-ну, не делай меня таким уж монстром, – протянул Кратов. – Я просто предусмотрительный человек и стараюсь просчитать все варианты. И жизнь такую стратегию регулярно оправдывает.

– Я не оставлю тебе Марата, ты ведь это понимаешь, да? – сдавленно выговорила Рита. – Это что, такой способ шантажа? Ты хочешь, чтобы я пообещала никогда больше не видеть… его?

– О нет, Маргарита, от тебя я больше не хочу ничего, – в голосе Бориса сквозила усталость. – Я же тебе говорил, я человек немолодой и занятой, у меня нет ни времени, ни сил на выяснение отношений. Мы попытались. Ничего не вышло. Теперь я просто стараюсь выйти из этого с наименьшими потерями.

– Я убью тебя… – сипло прошептала она. – Клянусь, я доберусь до тебя и убью! Мне нужен мой ребенок, ты понял, Кратов? Мне…

– Маргарита, у тебя истерика, – холодно бросил он. – Извини, у меня нет на это времени. Прощай.

В трубке раздались гудки. Рита, издав хриплый горловой вопль, с размаху запустила мобильником в кирпичную стену, отгораживающую от дороги особняк, еще недавно бывший ее домом. Господи, что же ей делать? Ее мальчик, сын, сейчас черт знает где, за тысячи километров от нее, а она даже прилететь к нему не может.

Постой-ка! Она сжала руками виски. Но ведь документы у нее на руках, виза есть, ей нужны только деньги на билет. А деньги не проблема, деньги она сможет найти. Скорее всего, Кратов отвез Марата в их квартиру на Пятой авеню в Нью-Йорке. А потом перевезет на виллу в Майами. Но даже если и нет, даже если он снял какой-нибудь дом у черта на куличках, чтобы Рите труднее было их обнаружить, она все равно сделает это. Найдет хакера, взломает компьютер, выяснит, с кем он переписывался в последние дни, куда переводил деньги. А потом первым же рейсом вылетит в Штаты. Сделает что угодно – выкрадет своего мальчика, если потребуется, или наймет киллера, чтобы прострелил башку этому подонку, ее драгоценному мужу.

Ею овладела жажда действия. Казалось, чем быстрее она сделает хоть что-то, тем быстрее сможет снова увидеть сына. Рита вскочила на ноги, подобрала с земли мобильник – экран треснул, но аппарат, к счастью, еще работал – и ухватила тяжелый чемодан за ручку. Такси давно уехало, и на улицах загородного поселка было тихо. Нужно было выбраться на шоссе, там, если повезет, удастся поймать попутку или сесть в рейсовый автобус. Лишь бы побыстрее добраться до Москвы.

Обливаясь потом и задыхаясь, Рита волокла чемодан по неровному асфальту. В висках у нее шумело, перед глазами разливались горячие красные пятна. Пить хотелось смертельно, но она не обращала внимания на подобные мелочи. Только не останавливаться, бежать быстрее, чтобы не поддаться искушению впасть в отчаяние.

Чемодан уже в который раз больно шваркнул ее по щиколотке, и Рита, выругавшись, остановилась и яростно пнула тяжеленный, обтянутый крокодиловой кожей кофр! К черту! К черту! Пропади ты пропадом!

Чемодан отлетел на обочину, гулко стукнулся застежками о землю. Крышка отскочила, и в траву посыпались яркие тряпки, тонкие босоножки, блестящие украшения. Жемчужные бусы зацепились за высохшую ветку и мягко засветились под закатным солнцем. Словно весь немыслимый бутафорский антураж ее жизни за последние пять лет рассыпался сейчас по пыльной придорожной траве. Туда ему и дорога! Наподдав напоследок еще раз по проклятому сундуку, Рита сунула под мышку маленькую сумку с документами и ненужными теперь кредитными карточками и быстрее зашагала к шоссе.

Левка открыл дверь и уставился на Риту, вытаращив глаза.

– Гретхен, господи, ты кого-то убила?

– Пока нет, – коротко отозвалась она, утирая тыльной стороной ладони взмокший лоб. На коже остались размытые полосы серой дорожной пыли.

Она позвонила Левке из автобуса. С некоторым удивлением услышала от него, что он сейчас не в их с Виктором дизайнерской двухэтажной хате, а в старой квартире на Пятницкой. Впрочем, до этого их старого логова ей было даже ближе…

– Левка, одолжи мне денег на билет до Америки, – попросила она.

– Угу, – кивнул тот, смерив Риту взглядом. – Понятно. Вот что, ты проходи!

Не обращая внимания на возражения, он втянул Риту в прихожую и почему-то быстро захлопнул дверь в комнату.

– Что у тебя там? – подняла брови она. – Виктор от меня прячется?

– Это потом, – отмахнулся Левка. – Пошли.

Он затащил Риту на кухню, усадил за стол и щедро плеснул в стакан виски. Затем вложил стакан ей в руки и приказал:

– А ну-ка выпей! Давай-давай!

Рита раздраженно фыркнула, но все же поднесла стакан к губам и осушила залпом. Опьянения она не почувствовала. Просто как будто тяжесть, все это время сдавливавшая ей грудь, чуть отодвинулась, и паника, гнавшая ее вперед не разбирая дороги, немного отступила. Дышать стало легче, и ледяные пальцы немного потеплели.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Левка, оглядывая ее. – А теперь рассказывай!

Левка был своим. Старым другом, единственным другом, наверное, самым близким человеком в ее нелепой жизни. С Левкой было не страшно, перед Левкой было не стыдно показать свою слабость, глупость, смятение и растерянность. Бутылка постепенно пустела, пепельница наполнялась окурками, а Ритина история подходила к концу. Ей удалось не зарыдать, не забиться в яростных конвульсиях от боли и бессилия и рассказать обо всем случившемся почти спокойно. Но Левку ее ровный хрипловатый голос обмануть, конечно, не мог.

– Ясно, – кивнул он наконец.

И Рита была благодарна ему за то, что не спросил, как ее угораздило за все пять лет семейной жизни не сделать заначки на черный день, не завести отдельный счет в банке, не получить американское гражданство, чтобы в определенный момент не оказаться оторванной от родного сына. Левка знал ее полжизни и прекрасно понимал, что безалаберность Риты в бытовых вопросах практически равнялась ее проницательности, сообразительности и изворотливости в критических ситуациях. Понимал и был достаточно тактичен, чтобы не мучить ее лишний раз бессмысленными расспросами и запоздалыми советами.

– И теперь ты собираешься лететь в Штаты и брать вашу виллу приступом? – уточнил он, с сомнением вскидывая бровь.

– А что ты мне предлагаешь? – взвилась Рита. – Отступить? Сдаться? Смириться с тем, что он отобрал у меня ребенка?

Левка не отвечал, но по лицу его, по напрягшимся скулам и скорбно поджавшимся губам Рита поняла, что именно этот вариант тот считал наиболее вероятным. Разумеется, Левке, как и ей, не раз доводилось слышать о подобных историях. Только в прошлом году они обсуждали громкий развод актрисы Мухиной – Левка делал грим для спектакля, в котором она была задействована, и, конечно, знал всю историю из первых рук. Театральная дива, выскочившая в свое время за француза, после развода с мужем практически лишилась всех прав на двоих их общих детей, которых французские власти отказывались выдать матери – гражданке другой страны, а мстительный бывший супруг таким положением вещей был весьма доволен. Мухина, отчаявшись побороть проклятую бюрократию, в самый разгар спектаклей запила, и Левка сильно ругался каждый раз перед спектаклем, стараясь облагородить гримом ее похмельную физиономию.

Разумеется, Левка не стал напоминать ей эту историю. Но Рита и сама слишком хорошо ее помнила, чтобы не провести неутешительные аналогии. Она стиснула лоб руками, спрятала лицо в ладонях и не смогла удержаться от низкого горестного плача

– Ну, подожди, – мягко начал Левка. – Подожди… Ты пойми, лететь туда тебе сейчас совершенно незачем.

– Там мой сын! – резко выкрикнула Рита.

– Я понимаю. Но ты сама подумай, ты явишься туда, начнешь качать права, Борис вызовет полицию… Ну, не станешь же ты одна драться с его охраной и американскими копами. А эпизод этот только сыграет против тебя, если дело дойдет до суда. Тебе нужно успокоиться, оглядеться, отоспаться, в конце концов.

– Где? Где мне отоспаться? – нервно рассмеявшись, спросила Рита. – Я теперь опять бездомная!

– А моя квартира тебя уже не устраивает? – с легкой обидой в голосе осведомился Беликов. – Ей, конечно, далеко до твоих бывших апартаментов. Зато отсюда тебя уж точно никто не выставит. Серьезно, Гретхен, оставайся здесь сколько будет нужно. Мы вместе прикинем, на что ты можешь рассчитывать. Найдем тебе адвоката, устроим на работу, если будет нужно. В конце концов, самостоятельная работающая женщина со стабильной зарплатой и счетом в банке будет смотреться в суде несколько убедительней, чем домохозяйка с сомнительным моральным обликом, м-м? В конце концов, может быть, объявится твой солдат удачи, и вы с ним вместе разработаете план по захвату твоей бывшей виллы. Для него забацать такую операцию, должно быть, – раз плюнуть, верно?

– Он не объявится, – глухо отозвалась Рита, качая головой. – Он, понимаешь ли, решил благородно отойти в сторону и не мешать моему семейному счастью. Очень своевременно. А я даже не могу с ним связаться и объяснить, что мое семейное счастье лопнуло как мыльный пузырь. Он ведь каждый раз звонит мне с каких-то гребаных засекреченных, неопределяющихся номеров.

Левка хмыкнул сочувственно и тут же, подбавив в голос еще оптимизма, объявил:

– Ну и ладно. Значит, обойдемся без штурма семейного гнезда. В конце концов, я пацифист.

Он поднялся из-за стола, вытряс в мусорное ведро переполнившуюся пепельницу и, проходя мимо Риты, словно невзначай, притянул к себе ее голову и быстро поцеловал в макушку.

– Все будет хорошо, Гретхен. Все обязательно будет хорошо.

– Господи, Левка, – выдохнула она. – Тебе-то зачем все это нужно? Почему ты вечно со мной возишься, а?

– Ну-ну, не провоцируй меня на лживые признания, – отшутился тот. – Просто ты мне чуть менее отвратительна, чем весь остальной мир. Ну, почти весь.

В эту минуту дверь на кухню, все это время остававшаяся плотно прикрытой, скрипнула. Рита обернулась и оторопело уставилась на вплывшее в помещение существо. На секунду ей показалось, что она все-таки перебрала виски и теперь ей мерещится, что одна из гипсовых статуй Левкиной бабки ожила и принялась шататься по квартире.

Появившийся в кухне парень чем-то напомнил Рите того порочного ангела, который несколько лет назад обчистил ее в ночном клубе. Тот же томный затуманенный взгляд, невинно-развратная медленная улыбка на губах, танцующие движения стройного тела. Вот только с тех пор минуло уже семь лет, тот парень должен бы быть теперь значительно старше. А этот беломраморный божок с обнаженным торсом, темными впадинами под ключицами, безупречной атласной кожей, гладко обтягивавшей узкие ребра, в разношенных пижамных штанах, едва цеплявшихся за выступающие бедренные косточки, ослеплял своей юностью.

– Лева, ну что тут у тебя, – капризным тенорком пропело существо, вламываясь в кухню. – Бросил меня, закрылся тут. Мне скучно!

Юноша перевел томный взгляд на Риту, тут же вскинул идеальные ровные брови и, растянув по-девичьи пухлые губы в несколько надменной улыбке, бархатно прошептал:

– Привет! Я – Артур.

Рита отстраненно наблюдала, как при появлении этого полуголого Адониса Левкино лицо мгновенно засветилось какой-то лихорадочной животной радостью. Как он вскочил из-за стола, не в силах противиться желанию оказаться как можно ближе к этому скучающему совершенству, и тут же, бросив смущенный взгляд на Риту, бессмысленно затоптался около парня.

– Артур, это моя Гретхен, помнишь, я тебе рассказывал. А это вот… Артур…

«Господи, да он же влюбился в этого мраморного щенка до кровавых соплей!» – осознала вдруг Рита. А парень… Парень и правда мог бы сойти за юного олимпийского бога. Если бы только не некоторые особенности поведения, сразу бросившиеся Рите в глаза. Слишком долго она была главным специалистом по всем злачным заведениям и полуподпольным трущобам Москвы, чтобы не распознать с первого же взгляда эти слишком быстрые и в то же время плавные, ловкие движения, этот слегка заспанный вид и расширенные, почти затопившие небесно-голубую радужку зрачки, это бьющее через край дружелюбие и радость бытия, которыми так и хотелось поделиться со всем окружающим миром. Артур и впрямь был бы вылитый греческий бог, удолбанный в хлам греческий бог.

Левка, весь светившийся и пылавший от своей неистовой, выкручивавшей все нутро любви, принялся ласково выталкивать парня из кухни, нежно увещевая:

– Арсюша, ну подожди, дай нам еще пять минут. Мы сейчас придем. У Гретхен кое-какие неприятности, нам нужно обсудить…

И нахальный мальчишка, вяло протестуя и что-то обиженно бурча, снова скрылся за дверью. А Беликов обернулся к Рите, смущенно пряча ошалевшие от страсти глаза.

– Это еще что за Лолита? – вскинула бровь Рита. – Левка, он же убаханный чем-то вусмерть.

– Ох, брось, и давно ты стала такой ханжой, – отмахнулся Беликов. – Это же Артур, он… Тьфу ты, ну как тебе объяснить… Он не наркоман, не подумай. Это все баловство, я его отучу, дай только срок. Он очень талантливый мальчик, понимаешь? Талантливый и ранимый. Представляешь, я познакомился с ним на одной тусовке. Презентация выставки одного художника. Не важно, в общем. Все пафосные такие, в костюмах. И этот приперся туда в каких-то лохмотьях. Кто его только пустил. Представляешь, влез на стол и стал орать: «Я ваш мессия! Я пророк хаоса и упадка!» Такой придурок. – Левка расплылся в умильной улыбке, покосившись в сторону захлопнувшейся двери.

– О, ну ясно, ты не мог на него не запасть, – скептически ухмыльнулась Рита. – Вообразил, что это новый Рембо, так?

– Так и есть! – восторженно подхватил Левка. – Знаешь, у него иногда такие идеи бывают… Он видит такое, что им, обывателям, и не снилось. Он стихи пишет. Понимаешь, мальчишка еще совсем, обалдуй, – и такой талантливый. Еще и Артур, ко всему прочему.

«Положим, он такой же Артур, как я, – подумала Рита. – Наверняка сочинил себе романтичное имечко, чтобы окучивать престарелых романтиков вроде Левки». Но вслух ничего говорить не стала. Левка был тактичен с ней, не тыкал носом в ее собственные глупости, и у нее достанет выдержки не отпускать издевательских комментариев на тему обрушившегося на него шквала чувств.

– Я просто обязан поддержать его, помочь, – продолжал Левка. – Он же ничего еще не понимает в жизни. Ему так легко сорваться…

– Пигмалион ты мой недоделанный, – качнула головой Рита, а затем спросила: – А что Виктор?

– Виктор… – смешался Левка. – Ну, понимаешь, когда я встретил Артура… В общем, мы разошлись.

Разошлись? Господи, они же прожили вместе лет восемь, не меньше. Она сама подтрунивала над Беликовым, называя его скучным женатиком. И тот, сколько бы ни огрызался и ни отбрыкивался, казалось, был на самом деле привязан к своему театральному режиссеру. Интересно, и что же теперь будет со всеми их совместными проектами?

Спрашивать обо всем этом Рита не стала, лишь покачала головой и потрепала Левку по спутанным белобрысым кудрям.

– Да, дорогой мой, поздравляю! Ты умудрился развалить всю свою жизнь, втрескавшись в какого-то проходимца.

– Ох, заткнись! – вяло улыбнулся в ответ Левка. – На себя посмотри!

4

Это была странная жизнь. Рите временами казалось, что и она, и Левка участвуют в каком-то идиотском спектакле. Оба стараются, играют свои роли талантливо и почти убедительно, двигаются в заученном отлаженном темпе, обмениваются отточенными остроумными репликами, улыбаются, даже хохочут иногда. И зрители в восторге, и сами они в целом довольны своим исполнением. Потому что оно дает главное – возможность забыть о реальном положении вещей, выскользнуть из оглушающей действительности.

Левка очертя голову бросился в свою наполовину выдуманную отчаянную любовь и совершенно потерял разум. Виктор Терновский отреагировал на их разрыв бурно, закатил скандал, истерично потребовал, чтобы Левка выметался из их общей шикарной квартиры и из совместно созданного дома моды. И тот, совершенно свихнувшийся от нахлынувших чувств, действительно оставил все Виктору, благородно обосновавшись со своим беломраморным ангелом в старой берлоге на Пятницкой. (Рита, правда, подозревала, что Артур, имевший виды на двухэтажную хату, сильно разочарован таким раскладом.) Теперь Беликов, одержимый какими-то покровительственно-пигмалионскими чувствами, носился со своим Артуром, трещал повсюду о его таланте, искренности, неискушенности, посещал вместе с любовником какие-то сходки юных поэтов. И успешно делал вид, будто не понимает, что связался с пустым местом, капризным и нахальным ничтожеством, которое выпьет его до донышка и бросит.

А Рита даже и сказать ему об этом не могла, потому что видела по его усталым, отчаянным, измученным глазам, что он прекрасно понимает всю безнадежность и шаткость своего положения и только делает хорошую мину при плохой игре. Так же, как и она делает вид, что все еще держится, надеется, борется. И каждое утро они с Левкой снова выходят на сцену и играют, играют, играют, не приходя в сознание.

«Может быть, у меня это дурная наследственность?» – думалось ей иногда. Перед глазами все чаще возникал образ матери, в одночасье сломавшейся после предательства отца и до конца жизни впавшей в одуряющий бездумный сон. Может быть, и она так же, как и Елена в свое время, просто сломалась?

После разрыва с Кратовым денег у нее почти не осталось. Нет, был один счет в банке, открытый лично на ее имя, доступ к которому Кратов при всем желании перекрыть не мог. Но сумма там лежала не слишком большая, и Рита предпочитала особенно не рассчитывать на эти деньги, оставив их на крайний случай.

У нее была теперь постоянная, не требующая большого напряжения работа. Ирина Вячеславовна, та самая тетка из издательства, к которой Рита когда-то носила свои рассказы, без труда вспомнила ее, посетовала, что давно не виделись, и откликнулась на Ритино предложение о сотрудничестве, завалив ее ворохом текстов начинающих авторов, требовавших вычитки и корректуры. И Рита теперь целыми днями просиживала за ноутбуком, почти единственной вещью, оставшейся у нее из былой замужней жизни, до рези в глазах вычитывая бесконечные любовные и детективные романы, переписывая временами целые абзацы и правя орфографические и стилистические ошибки. Ирина Вячеславовна была вполне довольна ее работой, и через пару месяцев у Риты даже завелась впервые в жизни штатная должность и трудовая книжка. Все это должно было служить доказательством ее благонадежности в гиблом деле борьбы за сына.

В том, что дело ее действительно гиблое, она убеждалась все больше и больше. Левка, как и обещал, нашел ей адвоката – какого-то молодого лощеного хлыща в идеально подогнанном костюме и полосатом галстуке. Рита встретилась с ним в чистеньком, недавно отремонтированном офисе. От пустого кондиционированного воздуха, лишенного запахов, щипало в глазах и хотелось кашлять.

Адвокат слушал ее, сдвинув редкие брови и сосредоточенно водя по бумаге кончиком блестящей перьевой ручки. По мере ее рассказа глаза его становились все более и более тоскливыми. Казалось, одна фамилия Кратов навсегда вогнала его в клиническую депрессию. И Рита, еще не услышав от юриста ни одной реплики, уже понимала, что ничего обнадеживающего он ей не скажет.

– Маргарита Александровна, – выдавил наконец адвокат, выслушав ее рассказ.

Голос его был таким же пустым и безвкусным, как кондиционированный воздух в его офисе.

– Пока я не могу сказать ничего определенного. Мы попытаемся… Однако я считаю, вам лучше прийти к мирному соглашению с мужем. Согласиться на его условия. Потому что, если дело дойдет до суда…

Рите стало ясно, что он нисколько не сомневается, что в суде ее личность не вызовет ни малейшей симпатии и сочувствия и решение будет принято явно не в ее пользу.

Господи, даже этот хлыщ в отглаженной рубашечке, видевший ее впервые в жизни, считал, что доверять ей воспитание ребенка нельзя. Так, может быть… Может быть, это на самом деле было так?

Может быть, ей действительно следовало смириться с тем, что Марата теперь будет воспитывать Кратов? Так и в самом деле будет лучше для мальчика? Бывший муж, к слову, не требовавший развода, проявлял даже какое-то подобие великодушия, позволяя сыну раз в две недели общаться с матерью по скайпу. И у Риты каждый раз, когда она видела на экране нечеткое дробящееся изображение своего мальчика, начинало что-то дрожать и рваться внутри. Как он вырос, господи, ведь они не виделись всего-то пару месяцев. Вытянулся, и лицо как будто осунулось – черты стали тверже, резче, исчезла младенческая припухлость щек. Он совершенно не выглядел скучающим, тоскующим. Нет, конечно, в начале разговора слегка куксился, говорил, что соскучился и хочет поскорее увидеть ее, а затем начинал взахлеб рассказывать о новых впечатлениях – о музеях и парках аттракционов, куда водил его «daddy», о новых игрушках, которые купила для него Лина. Черт возьми, даже долбаной няньке позволено было видеть ее сына, а ей, матери, – нет!

И Рита старалась глубоко дышать, говорить ровно и приветливо, чтобы ни взглядом, ни дрогнувшим голосом не выдать душившего ее отчаяния. Не расстраивать мальчика, не травмировать, не тревожить. Ему хорошо. Хорошо – без нее. В его речи все больше английских слов, иногда он явно не может вспомнить, как будет по-русски то или иное понятие. Он освоился там, он – привык. Значит… значит, не такую уж важную роль она играла в его жизни?

Никчемная, взбалмошная, стареющая тетка. Никто и ничто. Плохая мать – чужая и ненужная. И все это понимают, даже вот этот чистенький юнец-адвокат. И только она сама зачем-то продолжает себя обманывать, цепляться за то, чего никогда не существовало.

Напиться хотелось нестерпимо. Но Рита знала, что теперь ей нельзя и этого. Вполне возможно, Кратов нанял детектива следить за ней, чтобы подкрепить, в случае чего, свою доказательную базу какими-нибудь фотографиями, иллюстрирующими ее непристойное поведение. Нужно было держаться! Ухватиться за что-то, выстоять. Занять мысли чем угодно – ну хоть этими идиотскими любовными романами, которые она теперь редактировала днем и ночью.

Кажется, именно в тот день, после встречи с адвокатом, Рита, сидя перед ноутбуком и правя очередной шедевр, испытала острый приступ тошноты и отвращения и впервые за последний месяц открыла в компьютере папку с собственными текстами. Цикл рассказов и тот объемный, стоивший ей пять лет жизни, но так и не увидевший свет роман о войне. Яркие имена, персонажи, калейдоскоп характеров. Кроме этого, тут были и совсем старые тексты, сохранившиеся еще со студенческих лет, и разрозненные отрывки, которые она так и не удосужилась довести до ума. За эти годы она так сжилась со всем этим, что теперь уже и не могла объективно определить, стоили ли чего-нибудь ее тексты в художественном отношении.

Она перечитывала свои рассказы, короткие зарисовки, наброски. Заново перелистывала свою единственную крупную форму – роман «Приказано – забыть». Кое-что правила, почти машинально. Кое-что оставляла как есть.

Уже давно стемнело. Левка со своим возлюбленным Артуром (Рита наткнулась как-то на валявшуюся среди вещей корочку, свидетельствовавшую о принадлежности Левкиного увлечения к какой-то там поэтической ассоциации, и обнаружила, что греческое божество на самом деле именуется Федором Кривощаповым) вернулись с театральной премьеры. Толкались на кухне, смеялись приглушенно. Артур что-то выкрикивал – опять чем-то удолбался, наверно, определила Рита, а Левка-то все верит, что ему удастся отучить свою Галатею от пагубной привычки. В последнее время Левкина великая любовь явно перешла от относительно безобидных легких наркотиков к чему-то более серьезному, и Рита по повадкам Артура подозревала, что ублюдок чем-то колется. Артур вещал, а Левка шикал на него, думая, что Рита давно уже спит. Наконец оба они убрались в свою комнату, и квартира погрузилась в тишину. А Рита все сидела на диване, подтянув колени к подбородку и пристроив на них нагревшийся ноутбук, и колотила по клавиатуре.

Закончила она лишь под утро. Составила сопроводительное письмо и для начала присоединила к нему всего лишь несколько наиболее ярких отрывков из «Приказано – забыть». Полный текст романа, свой главный козырь, решила приберечь на тот случай, если ее писаниной кто-то заинтересуется.

Она отдавала себе отчет в том, что ее язык стал за эти годы суше, резче, точнее. Она больше не пыталась эпатировать, уверенно вычеркивала провокационные излияния и шокирующие «красивости». Все четче, жестче, безжалостнее, словно скальпелем по коже.

Она сама не знала, зачем составляет это письмо. Ни на что не рассчитывала, ни к чему не стремилась. Просто попытка ухватиться хоть за что-то в расползающейся под пальцами жизни. К утру, когда от выкуренных сигарет уже щипало в горле, а глаза слезились от бессонной ночи, Рита быстро, пока не наступило отрезвление, разослала письма с отрывками романа по старым, запомнившимся еще из прошлой жизни электронным адресам. Издательства, редакции толстых журналов, литературные альманахи. Отправила одну из копий и Ирине Вячеславовне – вместо отредактированного романа, который обещала закончить на этой неделе. А потом, не раздеваясь, заползла наконец под одеяло, уронила тяжелую голову на подушку и провалилась в сон.

Артур маялся от скуки. Вообще у него было всего лишь два состояния: лихорадочная жизнелюбивая активность, когда он метался по квартире, требуя от Левки немедленно срываться и бежать в кино, на концерт, покупать Артуру новый пиджак, который он увидел в Интернете и понял, что жить без него не может, либо припадки злой вселенской тоски, накатывавшие вместе с отходняком от очередной дозы, когда он шатался по дому, цеплялся ко всему и закатывал омерзительные истерики. В такие дни Левка нянчился с ним как с больным ребенком, уламывал, уговаривал, умолял. Кажется, он совершенно не замечал отвратного характера своего нового увлечения. А если и замечал, относился к этому с умилением.

Рита отмечала про себя, что Левкино искусство делать вид, что все происходящее – нормально, жить, не приходя в сознание, прогрессирует с каждым днем. Он, словно гордый папаша, ослепленный любовью к собственному отпрыску, кажется, не желал замечать, что Артур все больше превращается в законченного наркомана. Пытался пристроить куда-то его стихи, искренне восхищался той ослепительной чепухой, которую вещал его мраморный любовник в момент героинового прихода, становился всерьез озабоченным, когда Артур в очередном припадке хандры орал на Левку, требуя немедленно достать ему дозу, и – Рита почти не сомневалась в этом – временами ширялся вместе с ним, в идиотском романтичном порыве принимать и понимать все, что составляло жизнь его смертельной любви.

Впрочем, вмешиваться в жизнь старого друга, читать ему нотации и наставлять на путь истинный Рита не считала себя вправе.

Так или иначе, Артур откровенно раздражал ее, и она, кажется, вызывала у него те же эмоции. Вероятно, он считал ее наглой узурпаторшей, захватчицей, угнездившейся в квартире, которую ему уже почти удалось захватить в единоличное пользование.

В это утро Артур, все в тех же растянутых пижамных штанах, в которых Рита увидела его впервые, приплелся на кухню и принялся топтаться вокруг стола, зевать, запускать пальцы во встрепанные после сна, отливающие медью вихры и всячески выражать свое недовольство жизнью. Рита отпила кофе из кружки, кинула короткий взгляд на Артура исподлобья и снова уткнулась в ноутбук. Ей нужно было за сегодня вычитать еще сто страниц какой-то очередной детективной муры.

«Интересно, сколько ему все-таки лет? – рассеянно размышляла она, слыша, как Артур раздраженно звенит чашками за ее спиной. – Ведет себя как пятнадцатилетний. Да и выглядит, в общем, не сильно старше. Господи, не дай бог, еще окажется несовершеннолетним, и Левка загремит под статью из-за этого ублюдка».

– Кофе пьешь? – вопросил у нее над ухом разобиженный черт знает на что Артур. – Могла бы и мне сварить, между прочим.

– Я, между прочим, работаю, – не поднимая глаз от экрана, бросила Рита. – Мог бы и сам оторвать задницу от кровати и сварить.

– О, труженица, значит? – тут же вцепился в нее Артур. – Намекаешь, что я тунеядец, альфонс, да? Я, может, должен испытывать адские муки стыда, глядя, как ты тут в поте лица гнешь спину?

– Не должен, – перевела дыхание Рита. – Можешь просто заткнуться и не мешать.

Она всякий раз заставляла себя сдерживаться и не давать их взаимным подколкам перерастать в открытый конфликт. Ради Левки. Только ради него.

– А я, может, плевал на твою мещанскую мораль, – не унимался Артур. – Ханжа! Что, пока под богатым папиком лежала, не была такой принципиальной? А теперь, когда он тебя выпер под зад коленом, вспомнила про роль человека в обществе. Не позволяй душе лениться и прочая хрень, а?

– Отвали! – сквозь зубы процедила Рита. – Иди уже, закинься чем-нибудь и уймись.

– Ах, какие мы высокомерные! – закатил свои прекрасные, отливающие изумрудными искрами глаза Артур. – Мы не опустимся до того, чтобы выяснять отношения с альфонсом, да?

В это время входная дверь хлопнула, и в квартиру вошел Беликов, нагруженный пакетами из магазина.

– Опять ругаетесь? – весело спросил он, переводя взгляд с Артура, застывшего с надменно-брезгливым выражением на лице, на закусившую губы Риту.

– Лева, мне скучно, – тут же принялся ныть Артур, переключившись на новую жертву. – Я тухну в этой проклятой квартире. У меня уже мозги сворачиваются.

– Ты же собирался сегодня на какие-то поэтические чтения, – напомнил Левка, выгружая продукты в холодильник.

Рита сдавленно хмыкнула. За эти несколько месяцев ей попадались изредка на глаза знаменитые Артуровы стихи, оказавшиеся довольно слабыми попытками наваять что-то в духе Рембо. Нет, иногда там действительно попадались довольно меткие строчки, но их было одна-две на десяток страниц, и то у Риты закрадывалось подозрение, что Артур у кого-то их позаимствовал. Тем не менее это не мешало Артуру гордо именовать себя поэтом и нарочито презирать окружающих, не способных, по его мнению, в своей буржуазной тупости понять тонкий мир его мятущейся души. Похоже было на то, что от своего кумира Артур позаимствовал только имя и пороки, а талант как-то пропустил.

– А-а, вот, ей смешно! – тут же взвился Артур, кивая на Риту. – Она считает меня бездарем, приживалкой. Сидит тут и буравит своими глазами!

– Ну перестань. – Левка попытался потрепать развоевавшегося Артура по медным кудрям, но тот, злобно шипя, вывернулся из-под его руки. – Она ничего такого не говорила.

– О, конечно! Вы с твоей подружкой так прекрасно понимаете друг друга. Может, ты и трахаться будешь с ней, а не со мной? И к тому же мне не в чем пойти на этот вечер. Моя последняя приличная рубашка испорчена.

– Ну так пойдем и купим тебе новую рубашку, – примирительно предложил Левка.

– Не нужны мне твои подачки!

Артур заносчиво вздернул подбородок, но, кажется, унялся. «Господи, он все это представление устроил только для того, чтобы выпросить новую рубашку?» – устало подумала Рита, продолжая править развернутый на экране текст. Под ее левым локтем запищал мобильный. Она бросила взгляд на экран и увидела незнакомый номер.

В груди защемило – каждый раз, когда звонил кто-то неизвестный, она все еще надеялась услышать в трубке голос Марата. Говорила себе: «Он больше не позвонит. Он уверен, что у меня все хорошо, и не станет мешать моей гребаной счастливой семейной жизни. Если бы он только знал… Если бы я могла как-то дать ему знать…»

– Алло, – кашлянув, сказала она в трубку.

– Маргарита Хромова? – поинтересовались на том конце. – Добрый день. С вами говорят из издания «Альманах историй». Нас заинтересовали выдержки из вашего романа «Приказано – забыть». Мы хотели бы опубликовать один из отрывков в апрельском выпуске журнала. И очень хотелось бы прочитать полный текст романа. Вы не могли бы подъехать к нам в офис, чтобы обсудить детали?

Окончив разговор, Рита тяжело опустила аппарат на стол. Левка, прислушивавшийся к ее репликам, сразу все понял, подскочил к ней и принялся радостно трясти за плечи.

– Гретхен, это же классно! Наконец-то! А я всегда тебе говорил, что ты – самый талантливый человек в этом богом проклятом городе. После меня, конечно. – Он поймал ревнивый взгляд Артура и тут же поправился: – Ты, я и Артур, мы – последняя надежда творческой России. Я говорил, что в конце концов тебя ждет признание.

– Твои пророчества всегда сбываются с пятнадцатилетним опозданием? – ехидно спросил Артур. – А то меня такой срок не устраивает.

– Это всего лишь отрывок из романа. Ничего особенного, – пожала плечами Рита, слабо улыбаясь.

Это было странное чувство. Когда-то, много лет назад, разнося тогда еще вручную свои рассказы по разным издательствам, она напряженно ждала ответа, каждый раз получая привычное: «К сожалению, в данный момент мы не заинтересованы». И вдруг теперь, когда никаких надежд не осталось, отправить свои тексты просто так, почти ничего не ожидая, и вдруг получить положительный отзыв. Когда-то она бы, кажется, душу дьяволу продала за такой звонок. Они бы с Левкой визжали, как ненормальные, и в тот же вечер отправились бы на радостях в загул – пить шампанское и носиться по ночной Москве до утра. А теперь… Теперь, когда в ее жизни почти ничего не осталось, когда она собственными руками разрушила все, что имела, потеряла Марата, сына, какое-никакое подобие семьи… Теперь вдруг судьба решила расщедриться и подарить смутную надежду. А Рите уже не хотелось верить, что что-то еще может перемениться в ее жизни.

Даже если все не сорвется в последний момент, как было когда-то с пьесой, даже если отрывок действительно опубликуют… Что, в конце концов, это может изменить? Она давным-давно заплатила за свою мечту и теперь не радовалась тому, что она начинала сбываться.

Как выяснилось, она ошибалась. Отрывок из романа действительно опубликовали в апреле – и это изменило все. Разумеется, она не проснулась знаменитой. Но толстый журнал с репродукцией Дали на обложке вскоре появился в газетных киосках и книжных магазинах, и среди прочих в нем значилось и ее имя. И ее имя заметили. Сначала позвонили из одного издательства:

– Нас заинтересовали отрывки из вашего романа «Приказано – забыть». Скажите, пожалуйста, можно ли увидеть полный текст произведения? Мы хотели бы его издать.

Рита отправила в издательство полный текст романа и уже через несколько дней подписывала договор об издании книги. Роман должен был увидеть свет через два месяца.

Потом позвонили из редакции еще одного литературного журнала, допытывались, нет ли у нее законченных небольших рассказов, которые они могли бы опубликовать в рубрике «Современная российская проза». И Рита, перелопатив хранившиеся в компьютере старые файлы, кое-что поправив, кое-что почти переписав заново, собрала для журнала подборку рассказов – о людях, о жизни. О театральном режиссере, проигрывающем все сбережения на слете катал. О спортсмене, получившем несовместимую с большим спортом травму и вынужденном принимать участие в подпольных боях без правил. О талантливом художнике-гомосексуалисте, до смерти влюбленном в нахального мальчишку-наркомана. Когда журнал вышел, Ритина фамилия на обложке стояла уже одной из первых.

Появились первые рецензии в прессе – «Новый стиль женской прозы – жестко, хлестко, беспощадно» и первые отзывы в Интернете – «не могла уснуть, пока не дочитала до конца», «автор, спасибо, я ревела». А потом и Ирина Вячеславовна, получая от Риты очередной отредактированный роман, вкрадчиво произнесла:

– Ритуля, дорогая моя, я прочла ваши новые рассказы и отрывок из романа… Должна сказать, что вы значительно выросли как автор. Это большой успех. Скажите, а когда «Приказано – забыть» будет полностью закончен?

– Роман уже закончен, – ответила Рита. – Собственно говоря, книга была уже полностью написана на момент выхода первого отрывка.

Ей забавно было наблюдать за мимикой железной редакторши. Всегда жесткая, спокойная и высокомерная, теперь она смотрела на Риту почти заискивающе, поводила тонким носом и кривила губы в понимающей улыбке. Пальцы ее с отточенными наманикюренными ногтями шевелились, как гигантские пауки, готовые вцепиться в добычу.

– Ритуля, ну, я надеюсь, вы знаете, куда с ним обратиться? Мы с вами столько лет знакомы. Я, можно сказать, вырастила вас как автора. И вполне справедливо, я бы даже сказала – закономерно будет, если первая ваша книга выйдет в нашем издательстве.

И Рита, откинув голову, заливисто расхохоталась и объявила, давясь раскатами смеха:

– Ирина Вячеславовна, идите в жопу!

«Приказано – забыть» должен был выйти в печать в следующем месяце в издательстве, к которому хищная Ирина Вячеславовна, к счастью, не имела никакого отношения. Кроме того, рукопись одного из своих рассказов она отправила на соискание известной литературной премии.

Ночами она теперь не правила до рези в глазах чужие рукописи, а рассматривала варианты обложки, вычитывала корректуру и готовила наброски для следующего большого романа, план которого уже созрел в голове. Строчки приходили сами собой и звучали внутри почти постоянно, что бы она ни делала – обедала, шла по весенней улице, пробегала глазами новые афиши, переругивалась с Артуром. И странно было, что столько времени в голове было оглушительно пусто и руки почти не прикасались к клавиатуре компьютера. Если раньше она, как слепая, лавировала в мире слов, иногда часами тщетно пытаясь поймать правильное сравнение или найти точное определение, то теперь они как будто сами шли в расставленные силки. В голове выстраивались целые абзацы – законченные, отточенные, и Рите оставалось лишь отстучать их на клавиатуре компьютера.

Телефон ее теперь слишком часто высвечивал на экране неизвестные номера, и Рита, отвечая на звонки, уже почти не ждала, что однажды услышит знакомый низкий голос, от которого вдоль позвоночника начинали бежать мурашки – всегда, сколько бы лет ни прошло. Ей теперь часто звонили журналисты:

– Маргарита Александровна, вы – открытие этого года. Один из ваших рассказов, опубликованных в журнале, номинирован на высшую литературную премию… Несколько слов о вас для нашего издания. Расскажите о себе, о своей семье.

– Я в разводе, – отвечала Рита.

Это было не совсем правдой, разрыв их с Кратовым отношений они так и не оформили. Но где-то в голове крутилась навязчивая мысль: «Интервью появится в Интернете, может быть, на него наткнется Марат, поймет, что мой брак распался и его идиотское благородство больше никому не нужно – и выйдет на связь».

Вообще свою нынешнюю известность и успешность Рита воспринимала чисто утилитарно. Может быть, теперь Кратов поостережется идти с ней на конфликт и пойдет навстречу в ситуации с сыном? В конце концов, теперь она была не безвестной домохозяйкой, а – как там сказала та журналистка – открытием года. Ее фамилия светилась в прессе, она могла бы, наверное, создать вокруг своей истории шумиху и слегка подпортить кратовскую безупречную репутацию. Это помогло бы?

Как выяснилось, тщеславия Рита была начисто лишена. Рассматривая свою начинавшуюся популярность исключительно с точки зрения новых возможностей – давления на бывшего мужа, донесения информации до Марата, она скорее раздражалась звонкам журналистов и редакторов очередных издательств. Все это было скучно и утомительно, к тому же отвлекало от собственно творчества.

Кого вся эта ситуация искренне радовала, так это Левку. Он не уставал повторять, что всегда предрекал ей успех, и, кажется, слегка гордился собственным чутьем на истинный талант, как он это называл. Артур, поначалу прямо-таки шкворчавший от зависти, со временем вдруг стал почти вежливым и предупредительным. Смотрел теперь на Риту томно, с проступающим в осовелых от наркоты глазах восхищением, частенько замирал прямо за ее спиной, шумно дыша в шею. Риту все эти перемены интересовали не сильно. В то, что омерзительный мальчишка в самом деле искренне проникся к ней чувствами, она не верила ни на грош, а разбираться, что ему от нее нужно, не имела ни малейшего желания. Теперь, когда у нее появились деньги, она собиралась как можно скорее перестать обременять Левку своей персоной и уже присмотрела подходящую съемную квартиру. Переезд планировался в самое ближайшее время.

В издательстве Рите выдали наконец авторский экземпляр уже напечатанного романа «Приказано – забыть». Уже завтра книги должны были поступить в московские магазины. Левка поволок их отмечать это радостное событие в модный итальянский ресторан «Ла Терраса». Вручение премии, кажется, взволновало его куда больше, чем саму Риту. Он без конца суетился, выбирал лучший столик, придирчиво оценивал меню, подливал Рите шампанское в бокал. В конце концов поднялся из-за стола и задвинул прочувствованный тост:

– Гретхен, я хочу выпить за тебя. За твой удивительный талант, который я, между прочим, разглядел первый!

– Черт тебя возьми, Беликов, ты умудряешься покрасоваться, даже произнося тост в мою честь, – со смехом перебила Рита.

– Прошу прощения, я просто констатирую факты, – одарил ее ослепительной улыбкой Левка. – Итак, за твой успех, за новые горизонты…

– За то, что завтра я наконец отплыву к ним из твоей гостеприимной бухты, – подхватила Рита. – Проще говоря, свалю наконец к чертовой матери и оставлю тебя в покое.

– А мы будем скучать, – неожиданно вступил, трепеща золотистыми ресницами, Артур. – Без тебя будет одиноко.

– О, брось! – дернула плечами Рита. – Вот уж кто все эти полтора года недвусмысленно намекал мне, что пора б и честь знать, так это ты.

– Ты ошибаешься! – томно выдохнул Артур, заглядывая прямо ей в глаза.

Господи, что этому кривляке от нее надо? Рита бросила короткий взгляд на Левку. Тот, едва заметно нахмурившись, смотрел в собственную тарелку. Затем, видимо взяв себя в руки, поднял голову и снова безмятежно улыбнулся.

К середине вечера, когда выпито уже было две бутылки шампанского, Рита, извинившись, выбралась из-за стола и отправилась в уборную. На обратном пути, в коридоре, ее перехватил Артур. Надо было признать, что в бледно-зеленом дизайнерском костюме и белоснежной шелковой сорочке поганец был и в самом деле хорош, словно медноволосый юноша, сбежавший с картины эпохи Возрождения и вырядившийся в модные шмотки.

Рита посторонилась, пропуская его. Но тот застыл напротив нее как столб и не желал двигаться ни вперед, ни назад, сверля ее зеленоватыми глазами, казавшимися черными из-за расширенных пульсирующих зрачков.

– Ты чего? – не выдержала наконец Рита. – Заблудился?

– Заблудился, – кивнул Артур. – Запутался. Не могу больше!

Он вдруг шагнул к ней, толкнул к стене и жарко привалился всем телом, прерывисто дыша куда-то в шею.

– Эй-эй, – попыталась охладить его пыл Рита. – Артур, ты что, перепил? Ты чего творишь?

– Я с ума схожу по тебе! – шептал Артур, тыкаясь влажными губами ей в ухо. – А ты ничего не замечаешь. Я не могу больше. Я так тебя хочу!

Его жадные руки шарили по ее телу. Рита чувствовала, как по спине волнами прокатывается жар. К сожалению, не тот, на который, вероятно, рассчитывал нахальный мальчишка. Не возбуждение, а ярость – ослепляющая, мешающая дышать. Она чуть прикусила нижнюю губу, стараясь совладать с закипающим гневом.

– А как же Левка? – тихо спросила она. – А ваши… отношения?

– А что, если мне до смерти надоел этот вонючий педик? – запальчиво выдохнул Артур. – Таскается за мной, как любящая мамашка, вздыхает, ноет, смотрит собачьими глазами. Видеть его уже не могу!

Рита зажмурилась – Артур, кажется, решил, что это хороший знак, и удвоил пыл, протиснув узкую ладонь в вырез ее платья. Она сделала несколько глубоких вдохов, а затем резко оттолкнула зарвавшегося торчка, крепко приложив локтем в солнечное сплетение.

– Сука! – коротко всхлипнув от боли, выдохнул Артур и набросился на нее.

Заломил руки за спину, одновременно попытавшись ударить коленом в живот. Он был выше ростом и, уж конечно, значительно шире Риты в плечах. Не учел, правда, что со своим шпанистым прошлым Рита вполне могла справиться с нетренированным обдолбанным юнцом. Рита вырывалась отчаянно, вкладывая в короткие тычки и затрещины все, что накопилось у нее к этому ублюдку за последние месяцы.

После короткой потасовки ей удалось высвободить правую руку и вцепиться ногтями Артуру в лицо. Тот отскочил от нее, прижимая ладонь к располосованной щеке. Кровь, просачиваясь между пальцев, капала на изысканный пиджак. Рита же отделалась ссадинами на запястьях и несколько помятым платьем.

– Видеть его не можешь, а? – сузив глаза, хрипло выкрикнула Рита. – А деньги из него тянуть можешь, да? Жить в его квартире можешь? Заставлять его добывать тебе очередную дозу можешь?

Она наступала на пятившегося и зажимавшего искалеченную щеку Артура. Тот лихорадочно оглядывался по сторонам, выискивая, кого бы позвать на помощь, но в коридоре было тихо и пустынно. Рита, поравнявшись с ним, выплюнула ему в лицо:

– Скажи честно, Арсюша, что тебе от меня было нужно? Тебя так возбудила моя начинающаяся известность? Решил уцепиться за меня и выползти наверх, а? Податься в высшие литературные круги? Отвечай, ублюдок!

Она замахнулась на ублюдка, но в последний момент не ударила. Слишком жалкое зрелище представлял собой сейчас этот помятый греческий божок.

– Да, да! – заорал он, размазывая кровь по лицу. – Отвали от меня, психованная. Я больше к тебе не подойду, клянусь. Мне ничего от тебя не нужно. Только не трогай!

– Вот и славно. Договорились! – медленно улыбнувшись, бросила Рита и, оставив в коридоре постанывающего Артура, неспешно оправила платье и вернулась в зал.

– Ты там Артура не видела? – встревоженно спросил Левка, когда она вернулась за столик. – Что-то его давно нет.

– Ты знаешь… – Рита посмотрела куда-то в сторону. – Кажется, он… испачкал костюм. Расстроился и поехал домой.

Левка, окинув взглядом ее помятое платье, тихо хмыкнул, отпил из своего бокала, провел растопыренной ладонью по волосам. И Рита вдруг как будто впервые обратила внимание на то, что он постарел. Был когда-то этаким золотым мальчиком, помесью Есенина и купидона, златокудрым, синеглазым, с очаровательными ямочками на щеках, возникавшими, когда пухлые губы растягивались в улыбке. Теперь же золотые локоны как будто слегка поредели и потускнели и вокруг покрытых красными прожилками усталых глаз тонкой, едва заметной сеточкой разлеглись морщины. И еще эта желтизна у запавших висков. Этот долбаный наркот совсем его вымотал!

– Ты так ничего и не скажешь, да? – криво улыбнувшись, спросил Левка. – Про Артура? Теряешь форму, Гретхен, где же твой знаменитый беспощадный язык?

– А что толку? – вздохнула она. – Если я скажу, это что-то изменит?

Левка обреченно покачал головой и потянулся к стоявшей посреди стола бутылке. Разлив остатки шампанского, он поднял бокал:

– За тебя, любимая моя кретинка!

– Боже, Левка, я, наверно, смертельно больна, если ты говоришь мне такое, – закатила глаза Рита.

Бокалы дрогнули, встретившись над столом, и выдохшееся шампанское закололо во рту кислятиной.

Такси высадило их в тихом Левкином дворе. Кабаки и офисы, оккупировавшие старинный замкнутый двор в девяностых, постепенно исчезли, уступив место заново отремонтированным, вылизанным элитным квартирам. Теперь на лестнице Левкиного дома вполне можно было столкнуться с какой-нибудь знаменитой телемордой.

Они поднялись на нужный этаж, и Рита, как всегда, бросила короткий взгляд на уходящий вверх лестничный пролет. Какая чушь! Прошло больше десяти лет, а она все еще ищет взглядом привалившуюся к стене темную фигуру. Ничего, это последняя ночь, которую она проведет здесь. Завтра она переедет в новую квартиру – и ее отпустит.

Левка открыл дверь ключом. В квартире горел свет, дверцы шкафов почему-то были распахнуты. Посреди комнаты валялась гипсовая голова Антиноя, расколотая на куски.

– Артур! – хрипло позвал Левка и принялся быстро ходить по квартире, заглядывая в углы, распахивая двери.

Словно ожидал, что Артур где-то прячется от него – в шкафу или под кроватью. Рита же, оглядев царящий кругом бедлам, тут же нахмурилась, пробормотала сквозь зубы: «Вот ублюдок!» – и быстро прошла в свою комнату. Так и есть! Ящик письменного стола был выдвинут, все содержимое перевернуто вверх дном, а конверт, в котором Риты хранила наличные, исчез. Вместе с ним испарился и ноутбук.

– Сука! Сука! Сука! – в ярости выкрикнула Рита и в досаде хватила кулаком о стену.

Как она могла не сообразить, что алчный обсосок не исчезнет из их с Левкой жизни так просто, без выходного пособия. Хрен с ними, с деньгами, но в компьютере были ее тексты. И фотографии сына…

Беликов появился на пороге ее комнаты – опрокинутое лицо, встрепанные светлые волосы, прыгающие губы.

– Ну? А у тебя что спер твой порочный ангел? – все еще сама не своя от гнева, спросила она. – Ты серебряные ложки своей бабки проверил? Не удивлюсь, если и их тоже…

Левка вздрогнул и улыбнулся потерянно и жалко. И Рита тут же устыдилась собственной жестокости, шагнула к Левке и обхватила за плечи:

– Прости! Ну, прости, слышишь?

Левка уткнулся колючим от пробивающейся щетины подбородком ей в плечо и выговорил сдавленно:

– Нам с тобой потрясающе везет в личной жизни, Гретхен! Интересно, почему бы это?

5

«Гребаная жара!» – думал Марат. Почему, интересно, горячие точки всегда горячие в буквальном смысле? Некуда деваться от долбящего по голове с неба солнца, и форма дубеет от впитавшегося и высохшего пота, а металлический корпус оружия нещадно жжет руки. Над головой нависло выцветшее от зноя бледно-голубое, застиранное какое-то небо. Под ногами дыбилась кочками высохшая, почти бесцветная земля, по поверхности которой стелились ползучие, серые от пыли растения. Вдали, слева, что-то горело. Ввысь взмывали языки оранжевого пламени, а черный буйно-курчавый дым расползался по земле.

Ливия. Их перебросили сюда из Алжира еще в марте. Очередная заварушка – кровавый режим, отчаянные повстанцы, пальба и зверства с обеих сторон. И они, явившиеся сюда в качестве благородных спасителей и приумножающие потери сторон с завидным энтузиазмом. В прошлом месяце он со своими ребятами штурмовал в районе Эз-Завии центр города. Им удалось прорвать оборону правительственных войск и добиться доступа в центр бойцам из Бенгази. Начальство рассчитывало, что к восставшим присоединится берберское население, однако этого так и не произошло.

Ну и на хрен! Плевать!

Смешно. На самом деле их здесь как бы и не было. Французское правительство всячески отрицало участие легиона в Ливийской войне. Официально считалось, что Франция совершила лишь несколько авианалетов, уничтоживших часть военных баз Каддафи. Высадки же войск на территорию Ливии не было. Вроде как.

Главная задача легионера на сегодняшний день состоит в предотвращении военных действий. Они призваны производить эвакуацию населения из зоны боевых действий, оказывать гуманитарную помощь, восстанавливать инфраструктуру, пострадавшую во время ведения военных действий. Так их учат отвечать в случае, если ушлые журналюги таки доберутся до кого-то из них и начнут атаковать вопросами. О том, что приходится штурмовать, стрелять, метать гранаты, валить на землю, душить, разбивать головы прикладом – упоминать вроде как-то неудобно. Невежливо.

Они и не упоминают. И здесь, в районе боевых действий, их как будто бы и нет. Они не существуют. Кто же тогда шел сейчас вслед за ним? Призраки? Всадники апокалипсиса? Да хоть бы и так! Какая на хрен разница?

Марат давно отучился изводить себя бессмысленными вопросами, воспоминаниями, попытками что-то переосмыслить. Окончательно и бесповоротно отбросил все, что было в нем когда-то милосердного, жалостливого – человеческого. Но еще что-то, последнее, занозой сидело внутри. Оно мешало, отвлекало очень сильно, вызывая неприятные воспоминания о том, что когда-то была другая жизнь, заставляло думать и чувствовать. Что-то нежное, бьющееся внутри, сдавливавшее горло. Какие-то пахнущие свежестью и хвоей руки на его лице. Он покончил с этим тогда в Париже, навсегда. И больше не помнил. Это раньше, чтобы отключить воспоминания, ему приходилось проделывать целый ритуал. Теперь он умел просто стирать их из памяти.

Сегодня, рано утром, майору Марку Брэгу поступил приказ захватить располагавшуюся за городом базу снабжения горючим и продовольствием. База была большая, основная подпитка для войск Каддафи. По идее, охраны там быть уже не должно было – вчерашний авианалет все уничтожил. Им оставалось лишь добраться туда и занять стратегический объект. Но опасность оставалась всегда. Теперь, когда впереди, в сотне шагов от них, уже высились наполовину разрушенные ударами авиации сооружения, следовало действовать осторожно, чтобы не рисковать людьми. Хотя… кем он рискует? Призраками? Солдатами, которых просто не существует на территории этой страны?

Ему вспомнился тот мальчишка, Щепинов – или как там его? Тоже из России. В прошлом году, когда Марат впервые принимал участие в тестировании желающих поступить в легион, он обратил внимание на этого парня. Придурок! На собеседовании ответил, что мечтает служить в легионе, чтобы заработать славу. Дебил! Какая слава? Их имен никогда никто не узнает. Безликие, несуществующие тени. Того белобрысого идиота, конечно, тогда не приняли. Марат сам приложил к этому руку. Хочешь славы – иди позируй в военной форме для глянцевых обложек. А здесь – кровь, пот и дерьмо, ничего возвышенного.

База выглядела вымершей. Он отдал приказ рассредоточиться, и его ребята, пригнувшись, рассыпались вдоль ограды и принялись осторожно проникать на территорию. Марат отметил, что маленький ирландец О’Брайн едва заметно припадает на левую ногу. Сбил пятку. Распорядиться, чтобы ему выдали другие ботинки.

Пока все было тихо. Даже странно, неужели проправительственные военные силы так легко оставили этакий клондайк на разграбление повстанцам?

В огромном ангаре, служившем продовольственным складом, было наконец-то прохладно. Марат ходил между стеллажей с жестяными банками и картонными коробками, оценивая захваченное великолепие. Кто-то, тяжело топая ботинками, вбежал в ангар и понесся между рядами. Марат насторожился, выпрямился, готовясь выслушать сообщение. Из-за стеллажа с тушенкой показался маленький француз Клеман. Конечно, выдержка у любого легионера была что надо, и Клеман для стороннего наблюдателя выглядел почти спокойным – не повышал голос, не размахивал руками. Но Марат слишком много времени провел с этими ребятами, чтобы по чуть расширившимся зрачкам и едва заметно побледневшим скулам не определить, что случилось что-то серьезное.

– Майор Брэг! Марк! Скорее! – выдохнул Клеман, поравнявшись с ним.

И Марат, не задавая лишних вопросов, двинулся за легионером.

Топливное хранилище располагалось на другом краю базы. Приближаясь к возвышавшимся впереди отливающим серебром под солнцем цистернам, Марат слышал гул напряженных голосов. Клеман успел уже рассказать ему, что случилось, и Марат на ходу сосредоточился, выровнял дыхание – когда придется действовать, он должен быть абсолютно спокоен, ни одного случайного движения.

На мгновение, прежде чем войти в помещение, он помедлил. В памяти вдруг против его воли всплыла полустертая картинка – железный забор, приоткрытая калитка с кодовым замком, за забором – собачья будка, оскаленные желтые клыки, горящие звериные глаза. И испуганное прерывистое дыхание – чье? Он не помнил. Это все было не с ним. Он – майор Марк Брэг, и ему нужно разобраться с этим дерьмом поскорее.

Олаф исчез три дня назад, не вернулся с вечернего патрулирования. Ребята, бывшие с ним в патруле, ничего не могли толком объяснить. Было темно, и Олаф как сквозь землю провалился, шагнул в сторону – и просто исчез, не отзывался на окрики. Пока принято было решение считать его пропавшим без вести.

И вот теперь становилось ясно, что Олаф – не пропал. Вот он, здесь, широкое, грубо вылепленное лицо викинга, крупный нос, квадратный подбородок, светлые, еще больше выгоревшие здесь густые волосы. Правда, теперь разобрать все это было трудно – волосы слиплись от крови, лицо почернело от синяков и кровоподтеков. Вся его фигура, прикованная у основания цистерны, выглядела изломанной, безвольно повисшей на удерживавших его ремнях. И оттого, что в бессильно болтавшихся руках и ногах чувствовалась еще грубая животная сила, становилось еще страшнее. Что нужно было сотворить с этим громадным северным богатырем, чтобы довести его до такого состояния, даже думать не хотелось.

– Все назад, – коротко, вполголоса скомандовал Марат.

И шагнул ближе. Олаф был еще жив, только без сознания. Тело его обвивали провода и какие-то мигающие штуки. Взрывчатка – понял Марат. Ну, конечно. Прежде чем оставить базу, эти ублюдки заложили здесь живую бомбу. Сколько тротила они навесили на Олафа? Хрен знает.

По уму нужно было сообщить наверх, дождаться саперов. Но Марат понимал, что на это может уйти не один час, а сколько продержится Олаф, было неизвестно. И когда рванет бомба, неизвестно тоже. А если она рванет здесь, в топливном хранилище, факел взмоет такой, что уничтожит все вокруг.

Ладно, в конце концов, этому его тоже учили. Он попробует. Это не геройство, нет. Просто логика. Если погибнут двое – это будет лучше, чем если погибнут все, да еще и вся база взлетит на воздух. Все просто. Математика. Допустимые потери. Никаких сантиментов.

Марат хриплым напряженным голосом выплюнул распоряжения. Кто-то из его ребят попытался было что-то возразить, и Марат гаркнул на него. Плохо он все-таки их воспитывает. Спорить с командиром – никуда не годится.

Оставшись наедине с Олафом, он снова выдохнул, убедился, что руки не дрожат, и шагнул к обвитому взрывчаткой телу. В голове вдруг всплыло – ему нельзя погибнуть… он обещал кому-то… обещал остаться в живых. Он не помнил кому, но знал, что дал слово. Ладно, будем надеяться, что добрый боженька, которого не существует, не допустит, чтобы Марат сделался клятвопреступником.

Он сразу понял, что просто отстегнуть Олафа от цистерны и вытащить на воздух не получится. Бомба была сработана так, что взорвалась бы ровно в ту секунду, когда он отцепил бы ремень. И Марат принялся действовать.

Сдвинув брови, нахмурившись, он взялся руками за провода и принялся распутывать их, осторожно, не делая резких движений, где возможно, перекусывая кабель. Вот так. Правильно. У него все получится.

Олаф застонал и дернулся, едва не загубив все, что успел сделать Марат.

– Тихо, – проговорил он приглушенным ровным голосом, чтобы не напугать пришедшего в себя бойца. – Тихо. Все хорошо. Это Марк. Не шевелись.

– Марк? – простонал Олаф. – Где вас носило все это время? Я тут чуть не сдох…

– Да так, на курорте жопы грели, – отозвался Марат.

И Олаф сипло засмеялся, выдыхая воздух короткими злыми толчками.

Марат распутал еще один клубок проводов, случайно неловко заехав ребром ладони по пересекавшему грудь Олафа лиловому кровоподтеку. Парень глухо застонал сквозь зубы:

– Понежнее со мной, господин майор!

И Марат тут же отозвался со смешком:

– Доверься мне, детка, тебе понравится.

Оба они затряслись от беззвучного смеха. Этому Марат тоже научился за годы службы – способности шутить в любую минуту, трепать языком, снимая напряжение. Пусть лучше Олаф корчится от смеха, чем от боли и накатывающей паники.

Марат расцепил еще один узел проводов. Последний. Вот так. Все. Точно все? Марат, не доверяя глазам, еще раз слепо обшарил тело Олафа, но больше ничего не нашел. Придвинув к губам рацию, он отдал приказание:

– Клеман, Джонс, сюда!

Голос не дрожал, и руки, несмотря на спавшее напряжение, двигались ловко и четко. Вбежавшие легионеры помогли ему отстегнуть Олафа от цистерны, приняли его на руки и аккуратно потащили к выходу.

– Эй, хорош меня лапать, ребята, – пытался слабым голосом хохмить Олаф. – Я понимаю, что неотразим, но держите себя в руках все-таки.

– Заткнись, идиот, – отозвался Клеман, и по голосу было слышно, что он улыбается.

Теперь оставалось вытащить отсюда взрывчатку. Иначе, даже без Олафа, она поднимет на воздух всю эту хреновину. Осторожно взяв в руки бомбу, Марат двинулся к выходу. Провода шевелились в его пальцах, как живые. Отдав приказание всем отойти в стороны, он вышел и двинулся прочь от топливного хранилища. Главное, отволочь эту хрень подальше от цистерн с топливом, а там уж можно ждать саперов – пусть разбираются с этой фигней.

Внезапно по спине вдоль позвоночника пробежали мурашки. Марат замедлил шаг и, прищурившись, огляделся. Он привык доверять своему чутью – врожденному, звериному. Оно было необъяснимым – не слух, не обоняние, не зрение – что-то иное, острое чувство опасности, круто взбегавшее по спине вдоль позвоночника всякий раз, как Марату что-то грозило. Но что сейчас?

Какие-то строения впереди, вокруг выжженная солнцем пустыня, глухой рокот вертолета вдалеке. Что не так?

Он перевел взгляд на собственные руки, сжимавшие взрывчатку, и горячий воздух застрял в легких. Крошечная красная пульсирующая точка. Инфракрасный прицел. Ну конечно, они не могли не подстраховаться. Там, на крыше одного из этих ангаров – снайпер. Еще секунда – и он нажмет на спуск, пуля влетит прямо в это пульсирующее дерьмо, которое он сжимает в руках. Бомба рванет и…

Марат сорвался с места, бросился вперед, хрипло проорав:

– Все назад! Ложись!

В безумном рывке, стараясь оказаться как можно дальше от своих ребят, он хватал губами рваный раскаленный воздух, чувствовал, как время, замедляясь, сухой пылью оседает на его губах. Казалось, эта секунда, отделявшая его от выстрела, растянулась на несколько часов. Двигаясь тяжело и плавно, словно он сейчас находился в воде, Марат швырнул взрывчатку прочь от себя и нырнул назад, опустив голову и прикрывая ее руками. И, еще не коснувшись твердой земли, услышал, как сзади рвется оболочка и вырастает гигантский, пышущий жаром красно-оранжевый цветок.

Немыслимая сила подбросила его, вздергивая, ломая кости, разрывая внутренности, опаляя. Но боли Марат не почувствовал. Это было как освобождение от пут гравитации, от всех земных законов и условностей. Он летел в плавящемся густом воздухе и в эту секунду был абсолютно свободен. Он все знал и умел, он больше не сомневался и не должен был бороться с собой.

«Маруся… – мелькнуло в голове. – Я обещал Марусе. Теперь я помню. Теперь я могу позволить себе вспомнить. Маруся моя! Быстрые глаза, бесстыдные губы, нежные руки. Теперь все. Все».

6

– Мама, отпусти меня прямо сейчас. Я не могу дышать! – произнес маленький Марат.

Рита с усилием разжала руки и отстранилась от мальчика. Акцент в его голосе и фраза, явно построенная по-английски, неприятно царапнули ее, но она решила не обращать внимания. И так все было слишком сложно. Она не видела сына два года, два бесконечных года. За это время он вытянулся и похудел, темные глаза смотрели вдумчиво и серьезно, волосы лежали пышной шапкой, подчеркивая хрупкость тоненькой детской шеи.

Рита не знала, отчего вдруг так расщедрился ее бывший муж. То ли его действительно заставила насторожиться ее крепнущая известность – в конце концов, шумиха в прессе, если что, была бы ему ни к чему. А узнать, что Рита с адвокатом обсуждала возможность такого плана действий, Борису ничего не стоило. А может быть, за прошедшие годы его ненависть к неверной жене подостыла, и он неожиданно решил проявить милосердие и позволить Рите увидеться с сыном. Так или иначе, Кратов сам позвонил ей и сообщил, когда намеревается привезти Марата в Москву, – он сам, кажется, был заинтересован в их встрече. Как это понимать, Рита еще до конца не уяснила. Впрочем, на мотивы Кратова ей, если честно, было плевать, главное – она увидит Марата!

Теперь же оказалось, она совсем не была готова к тому, как сильно изменился ее мальчик. Прижимала его к груди и вдыхала незнакомый запах – чужого дома, новой одежды, аэропорта. Он не имел ничего общего с тем запахом – запахом ванильного печенья и теплого молока, – которым пахла когда-то макушка ее сына. Марат явно дичился ее, не знал, как себя вести. Хмурил темные брови, прикусывал нижнюю губу, сутулил хрупкие плечи. Терпеливо сносил объятия и поцелуи, почти не отвечая и явно ожидая, когда можно уже будет высвободиться. Он был вежливым воспитанным мальчиком, он не хотел обижать мать, которая так очевидно рада была его видеть, но он отвык, – с беспощадной ясностью осознала Рита.

Когда-то между ними не было ничего неловкого и натянутого. Он несся к ней сломя голову, бодал макушкой в живот, карабкался на нее, как на дерево. Они могли часами бороться на ковре, хохотать, щекотать друг друга, нести чепуху. Теперь, в этом чужом помпезном гостиничном номере, все было иначе.

– Может быть, мы поедем куда-нибудь? – осторожно спросил Марат, напряженно глядя на мать. – Папа говорил, тут в Москве есть аттракционы.

– Конечно, есть, – кивнула Рита. – Поедем. Если хочешь.

Кажется, она и сама рада была прервать эту мучительную сцену, выбраться на воздух.

Парк аттракционов не произвел на Марата большого впечатления.

– В Диснейленде интереснее, – бросил он, недовольно скривив губы.

Рита присела около него на корточки, отвела со лба непослушную вьющуюся прядь.

– Если бы ты жил со мной в Москве, мы могли бы приезжать сюда каждые выходные. Тебе бы понравилось…

– А папа? – вдруг ревниво спросил мальчик. – А папа был бы с нами?

– Папа… – смешалась Рита.

Она не знала, что ответить, как предложить этому такому родному, любимому до обморока и внезапно ставшему чужим мальчику бросить всю привычную ему жизнь – страну, дом, школу, друзей, язык, на котором он привык говорить, – и вернуться к ней, матери, которую за время разлуки он почти забыл.

– Нет, мам, знаешь, лучше ты приезжай к нам с папой, – предложил Марат и улыбнулся.

У него не хватало переднего зуба. Выпал. Боже, она даже не знала, что у ее мальчика выпал первый молочный зуб!

Марат все же вскарабкался на одну из каруселей, сохраняя несколько пресыщенный и брезгливый вид. Рита, чуть прищурившись и приложив ладонь к глазам, защищаясь от яркого солнца, смотрела, как мелькает на кружащейся карусели его полосатая футболка.

Кратов стоял чуть поодаль, подчеркнуто не мешая бывшей жене общаться с сыном, но и не оставляя их наедине. Только теперь Рита как следует рассмотрела его – до этого момента все ее внимание приковано было к Марату. За эти два года Борис еще сильнее поседел, жесткие, коротко остриженные волосы топорщились аккуратным белым ежиком. Как ни странно, это только придало ему определенного шарма – представительный солидный мужчина, умное, тонкое и в то же время решительное и волевое лицо. Лицо, которое она так истово ненавидела эти два года, которое мечтала уничтожить.

Казалось невозможным, что когда-то они спали в одной постели, касались друг друга, разговаривали, смеялись. Что и теперь, после всего, что этот ублюдок сделал с ее жизнью, они мирно стоят рядом, не бросаясь друг на друга с кулаками.

– Ты для этого привез его, да? – хрипло спросила Рита.

Кратов перевел на нее взгляд. Холодные бесстрастные глаза смотрели на нее сквозь очки в тонкой золотой оправе. Господи, до чего же ей хотелось долбануть по ним кулаком и с отстраненным интересом смотреть, как входят в кожу мелкие осколки.

– Привез, чтобы показать мне, что он отвык, что ему хорошо без меня? Что я не должна пытаться вернуть его, потому что он доволен своей жизнью?

Кратов коротко пожал плечами. Конечно, он не станет ничего ей отвечать, она и сама прекрасно понимает теперь его мотивы. Он боялся, что теперь у нее и в самом деле появились шансы отвоевать ребенка, и хотел, чтобы она сама отступилась от этой затеи. Хотел продемонстрировать ей, что сын счастлив, и вырывать его теперь из привычной жизни означает снова заставить пережить стресс, с которым он едва справился два года назад. Подонок, он успел неплохо изучить Риту за годы супружества, знал, что она скорее сама загнется от тоски, чем позволит себе нанести вред Марату…

– Гребаный манипулятор, – процедила она. – Тебе ведь нравится дергать людей за ниточки, да? А до их чувств тебе нет никакого дела?

– Маргарита, не надо о чувствах, – скривился Борис. – Тебе самой особенно никогда не было дела до моих. Почему я в таком случае должен быть альтруистом? Я готов пойти тебе навстречу, организовывать тебе встречи с Маратом во время его каникул. Ты можешь приезжать к нам, или я могу привозить его сюда, как мы с тобой договоримся. Но жить здесь, с тобой… Ты сама видишь, ему хорошо в Америке, он учится в престижной школе, у него друзья, перед ним открыты все возможности. Ты можешь, разумеется, попробовать оспорить мои права в суде, но он сам скажет, что хочет остаться со мной, ты же это понимаешь.

– Понимаю, – прошептала она. – Будь ты проклят, Кратов, ты понял? Будь проклят!

Через две недели она сама проводила Марата в аэропорт. За это время скованность первых встреч исчезла, мальчик сам охотно обнимал ее, рассказывал о каких-то своих школьных делах, периодически срываясь на английскую речь. Рита в последний их вечер не сдержавшись, вздохнула:

– Мальчик мой, как бы я хотела, чтобы ты остался со мной подольше!

Марат, напустив на лицо взрослое серьезное выражение, возразил:

– Мама, но ведь дома меня ждет Черчилль! Как же я могу бросить его так надолго.

Рита уже знала, что Черчиллем зовут английского бульдога, подаренного Марату в прошлом году на день рождения и обожаемого им больше всего на свете.

– Конечно, – кивнула она. – Конечно, Черчилль ждет, я понимаю…

– Ну ма-а-ам, – ласково протянул ее сын. – Ну, не расстраивайся! Лучше ты к нам приезжай, договорились?

– Договорились, – кивнула она, сглотнув комок в горле.

В аэропорту Марат в последний раз обнял ее, обвив тонкими руками шею. Ткнулся носом ей в плечо и вдруг прошептал:

– Мамочка! Я тебя сильно-сильно люблю, правда!

Но уже через секунду отстранился, важно надвинул на глаза кепку и, сунув ладошку в руку отца, зашагал с ним к стойке регистрации.

Из аэропорта Рита поехала к Левке. Он открыл ей дверь, отстранился, пропуская ее в квартиру. За последние месяцы Левка сильно похудел. После расставания с гребаным Артуром ему так и не удалось завязать с героином. Рита тысячу раз уговаривала его пройти реабилитацию, упрашивала, угрожала. Левка же лишь отмахивался от нее, утверждая, что держит все под контролем, что зависимости у него нет и колется он лишь изредка, используя героин в качестве антидепрессанта. Рита, однако, сильно сомневалась в том, что это было правдой. Хватало одного взгляда на его истончившуюся до угловатости фигуру, на запавшие глаза и утратившие былой блеск волосы, чтобы понять, что у Левки серьезные проблемы с наркотиками.

Однако сегодня заводить с ним разговор о реабилитации Рита не стала. Она обессиленно упала на диван, уткнулась лицом в подлокотник и простонала:

– Левка, у тебя есть?

– Что? – уточнил он, опускаясь рядом и поглаживая теплой рукой ее лодыжку.

– Сам знаешь что, не включай идиота. Как будто я не знаю, какой милой привычкой наградил тебя этот гребаный Артур.

– А, ты об этом. Есть, – кивнул Левка. – Но я тебе не дам, Гретхен.

– О, ради бога, не начинай морализаторствовать! – возмущенно вскричала Рита. – Тебе что, жалко, что ли? Ну дай, Левка, пожалуйста! Мне так плохо…

– Не дам, – уверенно затряс головой Беликов. – Тебе это не нужно.

– Это не тебе решать, придурок! – рявкнула Рита.

И, резко развернувшись, набросилась на старого друга с кулаками. Она осыпала Левку короткими несильными ударами, словно выплескивая из себя всю боль и напряжение последних недель. Беликов, яростно отбиваясь, в конце концов скрутил ее. Вместе они повалились на пол, шипя сквозь зубы, извиваясь и пытаясь пнуть друг друга.

– Успокойся, слышишь? – прикрикнул на нее Левка.

– Да пошел ты! – Рита вывернулась из его рук, скатилась по полу в сторону, перевела дыхание и вдруг рассмеялась, нервно, с короткими истеричными всхлипами. На глазах выступили слезы, и она не знала уже, смеется, или плачет, или попросту бьется в нервном припадке прямо здесь, на пыльном полу Левкиной квартиры, видя над собой кусок мраморной ступни и молотя кулаками по паркету.

– У него там собака, ты понимаешь? – всхлипывала она. – Какой-то сраный бульдог. Поэтому он не может со мной остаться! У него там школа, и друзья, и добрый папочка. А я не сдалась ему на хрен. Лучше никакой матери, чем такая, как я, Левка, ты понимаешь?

Беликов, не вставая, перекатился к ней по полу и молча прижал ее встрепанную голову к своему плечу.

Пресс-конференция подходила к концу. Стол, за которым сидела Рита, установлен был на возвышении, некоем подобии сцены, освещенной софитами. У подножия сцены толпились телевизионщики с телекамерами, хмурые сосредоточенные профессионалы. В первых рядах перед возвышением, на расставленных для публики стульях, оккупировали места журналисты из крупных изданий и с нескольких радиостанций. Позади них расселись на стульях поклонники ее творчества, люди, прочитавшие ее рассказы и первый роман.

Рита отвечала на вопросы, ослепительно улыбалась, остроумно отбривала двусмысленные замечания. Перед ней на столике лежало несколько стопок одинаковых книг, и время от времени она незаметно прикасалась пальцами к обложке той, что находилась сверху. Обложка под подушечками пальцев была гладкой и прохладной. Это было уже второе издание ее романа «Приказано – забыть». Первый тираж расхватали в магазинах очень быстро.

Это было немного странное ощущение. История, которая давным-давно зародилась у нее в голове и сопровождала ее всю жизнь, тонкой нитью сквозя через все ее воспоминания и оставаясь чем-то неизменным, как бы ни менялся внешний антураж ее жизни, – эта история теперь закончилась, обрела вещественное воплощение, облачившись в бумагу, картон, черные мелкие буквы, запах типографской краски, рисунок на обложке.

Воплощение этого романа, от смутного зарождения замысла до выхода книги в свет, заняло большую часть ее жизни. Все эти годы она вынашивала его, как дитя, проживала его где-то глубоко внутри, и теперь, когда все закончилось, ощущала бесконечную пустоту. В голове словно бы свистел от уха до уха зимний ветер.

Когда-то она мечтала об этой минуте – минуте признания, славы, если опуститься до пошлейшего пафоса. Семнадцатилетняя восторженная дурочка, видевшая свою жизнь чередой взлетов, подъемом по лестнице, со ступеньки на ступеньку, все выше и выше. Потом, немного подрастеряв юношеские иллюзии, она мечтала, что жизнь ее идти будет от замысла к замыслу, от идеи к идее. Затем, устав от отказов издательств, сломленная не состоявшейся театральной постановкой, она в какой-то момент сама поверила, что бездарна.

И вот теперь неожиданно пришло признание. Она же тупо смотрела перед собой, на утыканный микрофонами стол, и понимала, что не чувствует ни триумфа, ни торжества. Ей не хотелось отвечать на задаваемые вопросы, не хотелось улыбаться в камеры и наслаждаться победой. Она слишком устала от всего. Может быть, от самой жизни? Чужой, не своей жизни.

Эта точившая ее изнутри жажда познать все на свете, испытать судьбу в самых пограничных ситуациях вечно гнала ее вперед, заставляла ввязываться в авантюры. Она не могла писать о том, чего не ощутила собственной кожей, а значит, нужно было ощущать – еще больше, еще полнее, еще опаснее. Чтобы описать потом полученный опыт самыми точными словами, выплеснуть его на страницы, ничего не выдумывая, четко придерживаясь правды. Это стремление всегда было сильнее ее, заставляло смотреть на реальность как на материал для будущей книги. Проклятый, точивший изнутри червь, разрушивший ее жизнь, не позволивший тогда уехать с Маратом, разрушивший ее, в общем-то, не самый несчастливый брак.

Теперь у нее не было ничего. Ни семьи, ни сына, ни любимого мужчины. Полная пустота. И вспышки фотокамер перед лицом. Нужно улыбаться, улыбаться, прах вас всех побери. Она ведь наконец добилась успеха, она должна быть счастлива, отчаянно, болезненно, кромешно счастлива.

Подняв голову, Рита увидела в дальнем ряду, позади тянущихся к ней микрофонов, ухмыляющуюся Левкину рожу и улыбнулась ему в ответ. Забавно было: Левка всегда предрекал ей признание и успех, а она с ним спорила. Так что теперь она получалась вроде как проигравшая, хотя и выигравшая.

– Маргарита, – серебристый с черным микрофон перехватила журналистка в узких прямоугольных очках в пластиковой оправе и красном кожаном пиджаке в заклепках. – У вашего романа «Приказано – забыть» открытый финал. Нам так и неизвестно, выжил ли ваш герой, Марк, во время операции по освобождению военнопленных или нет. Скажите, означает ли это, что мы можем рассчитывать на продолжение? Вы сами верите, что Марк выжил?

Ритины пальцы сжались вокруг микрофона. Она почувствовала, как теплый, нагретый ее руками металл вдавливается в кожу. «Вы сами верите, что он выжил?» Допустим, она-то верит, только что это меняет?

Что ей ответить этой припанкованной девице? Что от Марата нет вестей уже больше двух лет? Что она и сама не знает – это потому, что он держит слово и не вторгается в ее жизнь, или… Или просто физически не может с ней связаться, потому что его больше нет? Он обещал ей выжить, но что в этом гребаном мире стоят обещания?

Ее любовь к нему, вспоровшая ей нутро, выпотрошившая и выбросившая безжизненную оболочку, была ее личным наркотиком, особым сортом героина. Обладая достаточно жестким и циничным складом характера, она умудрилась заиметь эту болевую точку, ради которой последовательно приносила в жертву все – юность, надежды, семью, благополучие. Она не жалела ни о чем – ничего не могло быть по-другому, она сама выбрала этот путь – разве что о том, что Марату эти жертвы по большому счету оказались не нужны.

Где он сейчас? Жив ли? Помнит ли о ней? Знает ли о том, что она достигла успеха? Он ведь никогда не интересовался ее писаниной, ни разу не прочитал ни строчки. Он вообще, кажется, не слишком много читал. Ее однажды просто схлестнуло с ним, и она вросла в него всей кожей, костями и кровью, вросла смертельно, намертво. И больше она ничего не может сказать, ничего не знает. Наверное, поэтому у ее романа открытый финал.

Рита с усилием растянула губы в улыбке и ответила:

– Понимаете ли, герои – пресволочнейшие существа. Ты придумываешь их, вкладываешь душу, мысли. Ум, честь и совесть, так сказать. А они, только ощутив почву под ногами, принимаются с тобой воевать и не остановятся, пока полностью не выйдут из-под контроля. У них, подлецов этаких, оказывается собственное мнение. Они лучше тебя знают, что им делать и как жить. Поэтому… Что я могу вам ответить. Верю ли я, что Марк жив? Верю! Но появится ли он снова… Это зависит только от него.

Она кивнула заинтересованно блестевшей очками журналистке и перевела взгляд, как бы показывая, что ее ответ на вопрос завершен и она готова к следующему.

Прозвучало еще несколько вопросов. Творческие планы, над чем сейчас работаете, как отнесетесь, если ваш роман захотят экранизировать. Она терпеливо отвечала на все, улыбаясь и благодаря за отзывы. Затем пресс-конференция окончилась, приглашенные сгрудились вокруг ее стола, и Рита, вооружившись ручкой, стала подписывать книжки, раздавать автографы и принимать поздравления. Только когда ее правая рука онемела, а толпа вокруг стола начала редеть, Рита снова увидела Левку, все так же сидевшего позади, на металлическом стуле. И увиденное ей категорически не понравилось.

Левка сидел как-то надломленно, завалившись на один бок, и машинально тер раскрытой ладонью левую часть груди под бирюзовой шелковой рубашкой. Рита различила, что лицо его обморочно побледнело, губы и подглазья отливают нежной голубизной, а на висках выступила испарина. Она с силой вдохнула и закашлялась, подавившись воздухом. «Торчок проклятый, передознулся все-таки!»

Конечно, для нее не было секретом, что сраный ублюдок Артур подсказал Левке замечательную идею – снимать стресс наркотой. А тот, все мечтая излечить своего гениального мальчика, решил, видимо, сам распробовать, чем же таким он так безнадежно болеет. Рита, в общем, и сама не так давно пыталась приобщиться к этому славному успокоительному. Но, испуганная тем, что прямо на ее глазах творилось с Левкой, отказалась от этой идеи.

Но все же… Все же ей никогда в голову не приходило, что Левка позволит этому увлечению выйти из-под контроля. Он ведь взрослый человек, не прыщавый подросток, загибающийся от передоза в подворотне. У него достаточно опыта и силы воли, чтобы держать все под контролем. Так ей казалось до сих пор. И что теперь? Оказывается, все это была лажа, самоуспокоение?

– Извините, – резко бросила она все еще кучковавшимся вокруг стола желающим получить автограф, поднялась и быстро двинулась к Левке.

Тот тяжело дышал, стиснув зубы, и, кажется, прикладывал невероятные усилия, чтобы не сползти со стула на пол. Гомон, царивший за ее спиной, затих. Кажется, до сих пор никто и не обращал внимания на Беликова, и только теперь, когда к нему приблизилась Рита, на него уставились сразу десятки пар глаз.

– «Скорую», быстро! – рявкнула она, не оборачиваясь и так зная, что все взгляды в этой комнате прикованы к ней. – Кто-нибудь, позвоните в «Скорую»!

Затем Рита наклонилась к Левке, стиснув пальцами его плечи. Черт, одни кости, обтянутые истончившейся почти до состояния папиросной бумаги кожей. Когда он успел так сильно сдать? Да он же едва держится! Куда она смотрела все это время, идиотка проклятая? Слишком занята была своими страданиями?

– Придурок, посмотри на меня! Что ты употреблял? – процедила она сквозь зубы. – Говори быстро, чтобы я знала, что сказать врачу.

Левка помотал головой, и Рита, не желая слушать его возражений, заговорила снова:

– Не вздумай мне пургу гнать, слышишь? Говори правду! С милицией, если надо будет, я разберусь, главное, чтоб врачи точно знали, от чего тебя откачивать.

– Я не вмазывался сегодня… Гретхен… клянусь… – Дыхание вырывалось у него со свистом сквозь сомкнутые, выстукивающие дробь зубы. – Не знаю, что это… душно… голова кружится… Что-то с сердцем?

Рита смерила его подозрительным взглядом. Заметив, что Левка «поплыл», взгляд его почти расфокусировался, а тело начало обмякать под ее руками, она коротко встряхнула его и проговорила насмешливо, изо всех сил стараясь подавить в голосе дрожь:

– Ага, давай, загнись тут от инфаркта! Завтра же во всех газетах напишут, что на моей пресс-конфе кто-то окочурился от восхищения. Отличная реклама!

Левка попытался улыбнуться синими прыгающими губами. И почему-то именно от этого Рите стало так отчаянно страшно, что захотелось взвыть в голос и броситься прочь из этого зала, закрыв глаза.

«Скорая» появилась через пятнадцать минут. Суровая тетка в зеленом форменном костюме осмотрела Левку, померила давление, что-то вколола ему в вену и скомандовала топтавшимся за ее спиной ассистентам:

– Носилки!

Пока Беликова грузили на носилки, Рита, вцепившись в зеленый рукав, отволокла медичку в угол и требовательно спросила:

– Что с ним?

Та повела полными округлыми плечами:

– Острая сердечная недостаточность. Причину пока установить невозможно. В больнице проведут все анализы.

Рита, кивнув, двинулась вслед за носилками, которые дюжие санитары уже выносили из зала.

На улице ветер взметал сухие осенние листья. Сыпал злой колючий ноябрьский снег – не задерживаясь на земле, лишь яростно хлеща деревья, дома, стекла, автобусные остановки, машины и лица прохожих. Машина «Скорой помощи» стояла у подъезда. Глухо ворчал заведенный мотор, мутную снежную темень взрезывали синие и красные вспышки мигалки.

Уже у самой машины Левка вдруг потянулся с носилок и ухватил Риту за запястье. От укола ему, кажется, стало лучше, синюшная бледность слегка отступила, дыхание не полностью, но немного выровнялось.

– Гретхен, не вздумай тащиться со мной в больницу, слышишь? – распорядился он. – У тебя что там после конфы намечалось – ужин и шампанское? Вот и дуй туда!

– Заткнись, умник, а? – попыталась возразить она.

– И не подумаю! Давай проваливай отсюда, топай на ужин! Я не знаю, что мне такое вкололи, но имею сильное подозрение, что, если прямо сейчас засну, сны мне приснятся совершенно психоделические. Так что не вздумай сломать мне кайф, бродя вокруг кровати и вздыхая, как больной слон. Ясно? Все равно ничего интересного тебе сегодня эскулапы не скажут. Так сделаешь хоть одно полезное дело – увезешь домой мое пальто, а то в этом вертепе кто-нибудь его сопрет, как пить дать. Ты меня поняла?

– Поняла, – кивнула Рита.

Если Левка по какой-то причине хочет поехать в больницу один, ну что ж, значит, она должна принять его решение. Она и сама не терпит навязчивой жалости.

– Я поняла, – кивнула она, – я завтра приеду, хорошо?

Левка опустил веки в знак согласия, и Рита, быстро наклонившись, поцеловала его во все еще влажный от пота висок.

– Слышь ты, придурок, если ты кони двинешь, мне будет… неприятно, – шепнула она.

– Не дождешься! – прошептал в ответ Левка.

На следующий день, когда Рита приехала в больницу, в коридоре ее встретила Левкина мать. Рита, конечно же, была знакома с ней, хотя встречаться им доводилось, к счастью, не так уж часто. Левкина мать, Светлана Васильевна, вечно замотанная в какие-то бесцветные, бесформенные хламиды, подметающие подолом мостовую, в неизменном платке, из-под которого хмуро смотрели синие, как у Левки, глаза, давно уже осознала, что сын ее – закоренелый грешник. Однако, видимо, чувствуя себя в некоторой степени миссионером, женщина продолжала регулярно, с интервалом в несколько месяцев, являться в квартиру сына, вести с ним душеспасительные беседы, а если Беликова не удавалось застать дома, оставляла под дверью целый ворох религиозных брошюрок.

По неизвестной причине Риту она ненавидела всей душой и считала этаким бесом, совратившим ее мальчика с пути истинного. Что было тем более странно, если учесть, что к греху, который больше всего заботил Левкину мать – греху мужеложества, – Рита склонить Левку уж никак не могла.

Увидев в больничном коридоре, среди снующих туда-сюда медсестер в белых халатах и голубых костюмах, одиноко притулившуюся на стуле Светлану Васильевну, Рита на мгновение замедлила шаг, борясь с ребяческим желанием немедленно сбежать и вернуться, когда это унылое изваяние в неопределенного цвета длиннющей юбке скроется с горизонта. Однако было уже поздно, Беликова-старшая ее заметила.

Она вперила в Риту взгляд покрасневших глаз, выставила вперед дрожащий узловатый палец и дребезжащим голосом провозгласила:

– Ты!

– Я, – согласилась Рита, пытаясь бочком протиснуться мимо женщины в Левкину палату.

Получать внеочередную проповедь в провонявшем хлоркой больничном коридоре ей совсем не хотелось.

– Глаза твои бесстыжие, – выплюнула Левкина мать, напирая на Риту грудью. – Как тебе не совестно жить после того, что ты сделала с моим мальчиком! Шалава подзаборная! Сволочь!

– Эээ… – протянула Рита. – Светлана Васильевна, я, конечно, человек не воцерковленный, но мне кажется, в вашей религии что-то такое было про любовь к ближнему, нет?

Тетка замотала головой, не слушая. Из-под платка выбились пряди светлых, с заметной сединой волос.

– Я говорила вам! Я предупреждала! Не боитесь вы кары божьей! Живете блудно, во грехе. И вот… – она махнула рукой в сторону белой двери, за которой, по-видимому, скрывался Левка. – Дождались! Дождались, проклятые!

Женщина вдруг всхлипнула и тоненько завыла на одной ноте. Рита с каким-то вялым ужасом смотрела, как вскипают под ее покрасневшими веками слезы, затуманивают глубокий синий цвет глаз, а затем сбегают вниз по щекам, по подбородку, туда, где топорщится тугой узел темно-синего платка.

– Светлана Васильевна… – пробормотала она. – Что с Левой? Он…

– СПИД у твоего Левы! – подавившись рыданиями, рявкнула вдруг Левкина мать. – Вот, анализы пришли час назад. Сейчас сказали, будут в другую больницу переводить, на Соколиную Гору. А я говорила, я говорила, что этим кончится… Господь, он все видит! Ох, Левушка, мальчик мой…

Она рухнула обратно на стул и затряслась, уткнувшись лицом в стиснутые кулаки.

Рита с минуту постояла молча, осознавая услышанное. В первые секунды ее почти опрокинул мелкий эгоистический страх. СПИД… Она столько лет практически жила с Левкой, пользовалась одной посудой, иногда даже пила с ним из одной чашки. Могла ли она заразиться? Как давно он болен? Наверное, давно, раз болезнь успела так спрогрессировать. Этот гребаный Артур, должно быть, был ВИЧ-инфицирован с самого начала, еще до знакомства с Беликовым. А Левка заразился от него еще тогда, когда они все втроем жили в квартире на Пятницкой. Господи, в тот день, когда она умоляла Левку дать ей дозу, а он отказал ей, он, получается, спас ей жизнь, сам того не осознавая.

Ладно, это все потом. Потом она сделает анализ и убедится, что она здорова. Должна быть здорова. А сейчас главное – Левка.

Рита осторожно обошла Светлану Васильевну и толкнула дверь в Левкину палату.

Она хорошо запомнила эти несколько секунд. Скрип полиэтиленовых бахил, которые ее заставили натянуть на ботинки в гардеробе. Металлическую гладкость дверной ручки под пальцами. Кисловатый запах дезинфекции. Запомнила, как Левка, распростертый на кровати, поднял на нее глаза. Какое перевернутое, вмиг постаревшее было у него лицо. Господи, он же похож на потерявшегося ребенка, на маленького мальчика, которому смертельно страшно. Какие у него беспомощные глаза – и как это она раньше не замечала? И пальцы, тонкие, бледные, гибкие пальцы – наследство бабки-скульптора, – до боли вцепившиеся в край простыни.

Так было только в первую секунду. Уже через мгновение Левка изобразил бледными губами обычную свою глумливую ухмылку и произнес:

– Ты чего-то сбледнула с лица, Гретхен. Дай угадаю, на тебя там, в коридоре, напала разъяренная мамуля?

– Ага, – кивнула Рита.

Говорить было трудно, губы предательски подрагивали, не желали слушаться. Она шагнула вперед, подтащила стоявший в углу стул к Левкиной кровати и уселась, осторожно дотронувшись кончиками пальцев до его запястья.

– Она мне… она мне рассказала. – Она сейчас ненавидела себя за этот жалкий бесцветный голос.

Левка драматично закатил глаза:

– О, ради бога! Не устраивай мировую скорбь. Я, знаешь, где-то даже доволен. Нет, серьезно, ты же знаешь, как я всегда боялся старости – эти омерзительные пигментные пятна, брылы, морщины. Еще лысина, не дай бог! Ты представляешь меня лысым? Омерзительно! Теперь мне ничто это не грозит.

Он перевел дыхание. Над верхней губой блестели капельки пота. Рита подхватила его вдруг отяжелевшую руку и уткнулась лицом в мозолистую Левкину ладонь.

– К тому же, – продолжал он, машинально поглаживая кончиками пальцев ее висок. – К тому же смерть от СПИДа – это очень поэтично, правда? И я в хорошей компании – Нуреев, Майлз Дэвис…

– Фреди Меркьюри, – тихонько подхватила Рита.

– Точно! – кивнул Левка. – Ну, прекрати, слышишь? Это вообще нормально, что мне приходится тебя успокаивать, а не наоборот?

Рита наконец сумела оторваться от его ладони, откинула голову, потом выдохнула устало:

– Я найду этого ублюдка Артура и убью его. Сломаю его очаровательную трогательную шею собственными руками.

– Да брось, – дернул плечами Левка. – Ты же не думаешь, что он заразил меня нарочно? Он, конечно, мудак, но такое даже для него слишком.

И Рита вдруг обнаружила, что смеется. Сипло, с трудом, продираясь через невыплаканные слезы, но смеется. И Левка, откинув на подушку золотую голову, хохотал вместе с ней.

7

Колченогий стул с грохотом отлетел в сторону. Двое сплетенных в схватке тел рухнули на пол, попутно зацепив свисавшую со стола скатерть. Мягко съехав на пол, темная ткань накрыла дерущихся, и несколько мгновений мужчинам пришлось бороться вслепую. Затем тот, что был облачен в военную форму, первым выпутался из складок материи, выпростал руки и, хрипло рыкнув, стянул ткань вокруг шеи своего противника. Тот забился, отчаянно дергая ногами и руками, но первый, тяжело дыша, продолжал затягивать ткань вокруг его шеи. И в конце концов придавленное им тело дернулось в последний раз и обмякло. И тогда мужчина в военной форме замер на несколько секунд, несколько удивленно глядя перед собой. Словно только сейчас очнулся от обморочного сна и понял, что убил человека.

– Стоп! Снято! – насморочным голосом произнес режиссер.

Парень в военной форме поднялся на ноги и тут же преобразился. Движения его перестали быть по-военному четкими и слаженными, из глаз исчезла холодная смертельная ярость. Он тут же принялся улыбаться, шутить с оператором, спрашивать, когда наконец привезут обед.

Риту это перевоплощение даже немного пугало. Поначалу Павел Горев – так звали актера, утвержденного на главную роль в фильме «Приказано – забыть», совершенно ей не понравился. Показался слишком щуплым, недостаточно маскулинным для ее героя Марка. На съемочной площадке он вел себя развязно, заигрывал с актрисами и выламывался. И она было решила уже, что режиссер пошел на поводу у зрительских симпатий, утвердив на главную роль актера Горева, чьи серые льдистые глаза пользовались большим успехом у женской части публики.

А потом режиссер скомандовал: «Мотор! Камера! Начали!», щелкнула хлопушка – и Горев в мгновение ока преобразился. Мигом исчезло все смешливо-капризное, он выпрямился по-военному четко, во всей его фигуре появилась внушительность, а взгляд разом сделался беспощадным и твердым – теперь это были глаза наемника, четко отлаженной машины для убийства.

С того момента Рита не сомневалась, что роль Марка Горев сыграет на отлично, и лишь ежилась всякий раз, наблюдая за этим мгновенным переключением. Все-таки было в этом что-то дьявольское.

Второй актер высвободился наконец из-под скатерти, отплевываясь от попавших в рот частичек хлопка. Левка, стоявший где-то в стороне, немедленно двинулся к нему, наклонился и принялся кисточкой подправлять грим. Актер с заметным брезгливым ужасом покосился на двигавшиеся так близко от его лица руки. И Рита разглядела на запястье друга высовывавшееся из-под манжета рубашки темно-красное пятнышко. Лизии.

Наверное, актера можно было понять – инстинкт самосохранения плюс невежество, смертельный страх заразиться неизлечимой болезнью. В конце концов, она сама, впервые узнав о Левкином страшном диагнозе, испугалась и не успокоилась, пока не получила отрицательный результат собственного анализа. Вот только проявлять понимание Рита не собиралась. Ей стоило слишком больших трудов добиться того, чтобы Левку взяли гримером на ее картину. Подумать только, буквально полтора года назад его готовы были рвать на части, сулили какие угодно блага, если только он согласится поработать на проекте. И вот, стоило слухам о его болезни распространиться, как все принялись шарахаться от него, как от чумы. И Рита, потратившая немыслимое количество часов на то, чтобы убедить Левку продолжать поддерживающую терапию, не сдаваться, бороться, не бросать работу, не собиралась относиться с пониманием к идиотским предрассудкам.

Она не раз говорила с врачами, убеждала Левку попробовать новые методики лечения. Он соглашался. Но с каждым днем становилось все очевиднее – Левка умирает. Организм, истощенный наркотиками, не мог сопротивляться разрушающему его вирусу. Все было тщетно, и Рита понимала, что уход, по сути, единственного оставшегося у нее близкого человека – лишь вопрос времени. Им, впрочем, неплохо удавалось закрывать на это глаза.

Тот безумный спектакль, который они принялись разыгрывать еще несколько лет назад, после того, как развалилась Ритина семья, продолжался. Шутить, высмеивать все на свете, хохотать, подначивать друг друга, словно не замечая, что каждый из них едва держится. Отчаяние прорывалось лишь изредка, в становившихся все мрачнее шутках.

– Левка, ты не думал соскочить с героина? – спрашивала Рита.

И тот, нервно дергая углом рта, отвечал:

– Отличная идея! Тогда у меня будет шанс когда-нибудь стать бодрым и здоровым пенсионером.

Или, когда Левка спрашивал ее, на что Рита намерена потратить очередной гонорар, та, через силу усмехаясь, отвечала:

– Оставлю в наследство любящим потомкам.

Иногда казалось, что только на этих шутках они и держались.

Съемка подходила к концу. Уже уехал, вызвав такси, совершенно измученный рабочим процессом Беликов. Режиссер произнес сакраментальное:

– Всем спасибо, смена окончена.

Рита собиралась уже уходить, когда к ней подошла помощник режиссера, Инга, худая высокая женщина с закрученными на затылке аптечной резинкой светлыми волосами.

– Маргарита Александровна, – начала она, поглядывая на Риту поверх узких поблескивающих очков, – на следующей неделе группа выезжает в киноэкспедицию во Львов. Нам нужно подумать о новом гримере. Вы же согласитесь, что Беликов, при его состоянии здоровья, лететь не может…

Рита, глядя на разливающуюся перед ней соловьем Ингу, отлично понимала, что вопрос с новым гримером давно уже утвержден и подписан. Что весь этот разговор направлен лишь на то, чтобы улестить строптивую авторшу сценария, вечно ставящую всей группе палки в колеса, выступающую со своими идиотскими требованиями и навязывающую группе работу с больным СПИДом гримером.

– Я понимаю… – с обманчивой мягкостью произнесла она. – Я понимаю, что год назад вы тут все готовы были бы целовать Беликова в жопу, чтобы он согласился поработать на картине.

– Маргарита Александровна, – поморщилась Инга, – мы все очень ценим дарование Левы, но…

Рита резко развернулась на каблуках и пошла к выходу, отмахнувшись от докучливой тетки рукой. Спорить не было никакого смысла. Она умела манипулировать людьми, подчинять их и заставлять плясать под свою дудку. Она могла бы добиться своего. Но Левка и в самом деле не мог лететь, это было очевидно. Омерзительно было лишь видеть, с каким облегчением все они ухватились за эту возможность от него избавиться.

– Маргарита Александровна, – заспешила за ней Инга, – подождите. Мне нужно выяснить, на какое число вам заказывать билет. Вы полетите со всей группой или же…

– Мне билет не нужен, – на ходу бросила Рита. – Я не могу сейчас надолго уезжать из Москвы. Лев Беликов – мой друг, и ему может потребоваться моя помощь.

Она уверена была, что сегодня вечером вся группа напьется на радостях. Надо же, одним выстрелом убили двух зайцев, избавились от колоссальнейшего геморроя – напряжного автора сценария – и ее дружка, спидозного художника по гриму. Просто праздник какой-то!

За окнами такси металась, била в стекло махровыми снежными рукавами метель. Со съемочной площадки Рите нужно было заехать в еще одно место. Как ни хотелось ей поскорее покончить со всем, оказаться дома, в тепле, она вынуждена была еще тащиться на окраину Москвы. Левка не мог больше самостоятельно покупать себе героин, а она… Она не могла вылечить своего единственного друга, могла лишь немного облегчить его страдания таким вот долбаным способом. Гребаное, вывернутое наизнанку милосердие. Идиотские шутки судьбы, той еще суки.

Взяв у Левки контакты его дилера, она теперь в обговоренное время переводила определенную сумму денег на счет в банке, открытый на имя какого-то таджикского гостя столицы Жабаибанова Анзора Абдурахмановича. А затем ждала телефонного звонка, всякий раз опасаясь, что ее кинут, заберут деньги и не перезвонят. И что ей тогда делать с загибающимся от ломки Левкой, непонятно. Но звонок поступал, ей называли какое-нибудь место на отшибе – чаще всего подъезд, заброшенное строение или помойку, – и она ехала туда забирать оставленный для нее «чек».

Сегодня дилер позвонил ей прямо на съемочную площадку и назвал адрес – улицу на самой окраине Москвы, где-то у съезда на Киевское шоссе, номер дома и подъезд, рядом с которым находился нужный ей мусорный контейнер. Именно там, под контейнером, она должна была найти очередную дозу для Левки.

Таксист высадил ее у названной улицы, еще спросил, обернувшись:

– Вас, может, поближе к подъезду подвезти? Метель такая…

Но Рита коротко отмахнулась. Конечно, ей совсем не хотелось отпускать машину, лучше всего было бы на ней же доехать и обратно. Но не шарить же ей в помойке перед этим услужливым водилой.

Она вышла из автомобиля. Машина, обдав ее снежным вихрем, уехала. Улица была узкая и почти пустынная. Должно быть, непогода распугала всех. Редкие прохожие торопились добраться до подъездов и спрятаться от пурги. В неярком свете фонаря закручивалась снежная замять. Рита плотнее натянула на голову капюшон пальто и двинулась к нужному ей подъезду.

Дилер не обманул, мусорный контейнер, издававший даже в такой мороз омерзительный гнилостный запах, находился слева от двери. Коротко оглянувшись по сторонам, она шагнула к нему, присела на корточки, содрогаясь от забиравшихся под пальто порывов ветра, и пошарила под мусорным баком рукой, затянутой в тонкую кожаную перчатку.

Что-то попалось ей под руку, она цепко ухватила найденный предмет, вытащила его и подняла к глазам. Тут же сморщилась от отвращения и бросила прочь – оказалось, она подцепила пальцами гнилую картофелину. Черт возьми, придется снимать перчатки. Пальцы, затянутые в кожу, оказались слишком неповоротливыми, нечувствительными. Рита стянула перчатку, и ладонь тут же прихватило морозом. Она снова сунула руку под контейнер, разрывая пальцами наметенный под него снег, стараясь не обращать внимания на обжигавший руку холод.

– Девушка, вы что-то потеряли? Вам помочь? – спросил кто-то над головой.

Рита подняла глаза и разглядела сквозь снежную завесь козлиную бородку и тускло поблескивавшие очки. Добропорядочный обыватель, только тебя мне тут не хватало!

– Нет, спасибо, – отозвалась она как можно суше.

Но ее тон, кажется, не охладил пыл прохожего, нацелившегося причинить помощь.

– Все-таки давайте я вам помогу. Что вы уронили? Ключи? – не унимался очкарик.

Как раз в эту секунду Рита ухватила наконец онемевшими пальцами нечто круглое и скользкое, скорее всего – слепленный в плотный комочек порошок, обернутый в целлофан. Очкарик все маячил над головой, мешая вытащить наконец героин и свалить из этой помойки, и Рита, тяжело дыша, рявкнула на незадачливого помощника:

– А ну давай вали отсюда! Давай-давай! Резче!

Мужчина захлопал глазами, возмущенно залопотал что-то и ретировался в подъезд. А Рита вытянула наконец «чек» – на этот раз это действительно оказался он, забросила его в сумку и двинулась прочь по заснеженной улице.

Теперь – домой. К Левке.

Поймать машину на этой долбаной окраине оказалось задачей не из простых. Рита, продрогшая уже до костей, наконец выбралась из заметенного снегом двора на какую-то довольно широкую улицу. Но ни одного такси здесь не было, а попутки останавливаться не желали. Оглядевшись вокруг, она остановилась взглядом на мигавшей сквозь метель разноцветной вывеске «Кафе-клуб “Натали”» и направилась прямиком туда. Конечно, глупо идти в незнакомое место с дозой героина в сумке, но торчать на улице в такую метель она больше не могла. Оттуда наверняка можно будет вызвать такси, да и не помешало бы, в конце концов, зайти в туалет вымыть руки после обшаривания мусорного бака.

Клуб «Натали» располагался в недавно выстроенном аккуратном особнячке, отделанном «под старину». На входе Риту встретил благообразный седой швейцар в ливрее, посмотрел на нее с удивлением, но ничего не сказал, принял пальто. За гардеробом открывался уютный маленький зал с камином, резными деревянными стенами, мягкими глубокими креслами, столиками, покрытыми бархатными скатертями, и светившейся в полумраке барной стойкой. Риту удивило, что посетителей в зале не было, но улыбающийся бармен объяснил ей:

– Извините, мы через полчаса закрываемся на спецобслуживание. Банкет по случаю дня рождения…

– Я успею, – кивнула Рита. – Мне только выпить чашку кофе и вызвать такси.

– Конечно, – закивал бармен и принялся готовить кофе.

Рита прошла в туалет, тщательно вымыла руки и вернулась в зал. На барной стойке уже поджидала ее крошечная чашка дымящегося кофе, а рядом со стойкой стояла неизвестно откуда появившаяся женщина в строгом брючном костюме и пристально смотрела на Риту.

– А я смотрю – ты это или не ты, – вдруг широко улыбнулась она и шагнула Рите навстречу: – Увидела в камеру – необычная посетительница, сначала даже глазам своим не поверила, решила спуститься. А теперь вижу – точно ты!

Рита оторопело вглядывалась в ее холеное лицо: живые быстрые глаза, короткая аккуратная стрижка, темные волосы, уверенная манера держаться. Кто это? Они когда-то были знакомы?

– Не узнаешь? – Женщина склонила голову к плечу и вдруг, точно изобразив украинский акцент, выдала в этакой нахально-простонародной манере: – Та я ж Натаха с Мариуполя!

– Наташка? Неужели ты? – ахнула Рита.

Теперь она действительно увидела в этой элегантной женщине проступавшие черты той девчонки, которую когда-то спасла от Гнуса. Господи, она бы никогда в жизни ее не узнала. Как Наташка умудрилась приобрести такой лоск? И как она вообще оказалась снова в Москве?

– Пошли в мой кабинет, поболтаем, – предложила Наташа. – А то сейчас гости начнут съезжаться, у нас спецобслуживание сегодня, важный клиент – день рождения. И девчонки мои скоро подъедут, – туманно добавила она.

– Твой кабинет? – переспросила Рита. – А ты здесь?..

– Хозяйка, – улыбнулась Наташа. – Клуб «Натали» – звучит, а? Ну, пойдем!

Кабинет у Наташи оказался простой и уютный – мебель темного дерева, светло-золотистые шторы. Все пропитано неброским, явно очень дорогим шиком. И куда только девалось Наташкино пристрастие к кружевам, воланам и леопардовому принту? Рита увидела укрепленные над столом мониторы, на которых видно было все, что происходило в разных помещениях клуба. Вот, значит, где Наташка ее увидела.

– Рассказывай, – подступила к Наталье Рита. – Как ты дошла до жизни такой? В последний раз я тебя видела в резиновых сапогах и с миской рыбы в руках. А теперь – раз! – и хозяйка клуба. Как так?

– Ох, долгая история, – отмахнулась Наталья, прикуривая сигарету.

В речи ее не осталось ни следа южного акцента. Да и во всех отточенных манерах этой бизнесвумен невозможно было разглядеть ни тени начинающей порно-звезды в кружевах и перьях.

– Тебе неинтересно будет, честно. Скажем так, решила применить то, чему меня когда-то научил ублюдок Гнус, в жизнь.

– Я не совсем понимаю… – качнула головой Рита.

Наташка же весело рассмеялась:

– Да брось, Рит, ты вспомни, кем я была, когда мы с тобой познакомились. Проститутка же! Посидела я тогда годик дома, в Мариуполе, и поняла, что не мое это. Ну не могу я опять в этой глуши жить. А куда податься? Я же, кроме своего интим-салона, и не видела ничего. Не в проститутки же снова идти. Тогда я и решилась – ведь я знаю всю эту шалавскую кухню изнутри, знаю, как все устроено, что нужно сделать, чтоб система лучше работала. И решила пойти в ту же область, только уже, скажем так, не персоналом, а управляющим. Знакомые по прошлой жизни оставались еще, взяли меня, если можно так сказать, менеджером по персоналу в стриптиз-бар. Ну, это официально он стриптиз-баром именовался, а по сути – тот же интим-салон. Ну, а дальше дело завертелось, и вот, – она гордо обвела раскрытыми ладонями кабинет, – теперь у меня собственное заведение.

– Постой, – нахмурилась Рита. – Так это… у тебя здесь публичный дом, что ли?

– Ну что ты, – лучезарно улыбнулась Наталья. – У нас все законно – кафе, клуб, банкетный зал, мини-гостиница, организация частных вечеринок. Только для важных проверенных клиентов мы предлагаем особые услуги. Полная конфиденциальность, безопасность. Все девчонки регулярно анализы сдают. Не то что у Гнуса в той шарашке, – вдруг с ожесточением бросила она.

Рита, прихлебывая кофе и затягиваясь сигаретой, в изумлении смотрела на Наталью. Почему-то подмывало спросить, где теперь ее дочка, к которой когда-то она так стремилась домой, в Мариуполь. Значит, всего год рядом с ней выдержала? А затем снова сбежала в свой прибыльный бизнес, только теперь уже заняв место покойного Гнуса, которого когда-то так ненавидела.

У Наташки зазвонил мобильник, и она, извинившись, ответила на звонок.

– Жанночка, я тебя слушаю, что случилось? – заворковала она в трубку. – Что ты говоришь? Мигрень? Не приедешь? Прости, дорогая моя, но это совершенно неприемлемо. Ты же помнишь, сегодня будет Баранов, а у него с тобой совершенно особые отношения. Мы не можем подводить клиента. Я все понимаю, солнышко, но сегодня – никаких болезней. Выпей аспирин – и через полчаса будь на месте, вместе с остальными девочками. Все, зайка, жду.

Кофе неожиданно показался Рите отдающим помоями, с различимым даже в застывшем морозном воздухе зловонием нечистот, который преследовал ее сегодня у мусорного бака. Или так воняло в элегантном кабинете Натальи?

К счастью, в сумочке запищал мобильный, диспетчер оповестил Риту, что приехало ее такси, и она быстро распрощалась с Наташей, стараясь не встречаться с ней взглядом, пообещала быть на связи и побыстрей покинула клуб «Натали», радуясь, что удалось не столкнуться в дверях с его важными клиентами и обслуживающим их особым персоналом.

В машине она устроилась на заднем сиденье, откинула голову и прикрыла глаза. Неожиданная встреча с Натальей совершенно перевернула ее, подняла со дна души что-то липкое, отвратительное, грязное. Когда-то она, можно сказать, спасла ее. Пожалела, посочувствовала, решила помочь. Из-за нее она тогда полезла в квартиру к Гнусу – как же, вознамерилась спасти несчастную провинциальную девочку. Спасла…

Мать твою! Она никогда особенно не задумывалась о категориях добра и зла, никогда не оперировала ими в своих мотивациях. Твердые моральные нормы были ей чужды. Но если человек ей нравился, если она проникалась к нему сочувствием, она всегда готова была помочь, даже если способ помощи избирала незаконный. И что же, к чему в конце концов привело ее это избирательное человеколюбие? Она тогда ринулась на защиту Натальи – а в итоге погиб Гнус, и Марат вынужден был бежать из страны, и сама она осталась с перечеркнутой жизнью. Ради чего? Чтобы вытащенная из борделя Наталья открыла свой собственный, только уже более респектабельный? Чтобы сама стала торговцем человеческими телами и душами?

Все это ее долбаное робингудство, не подкрепленное нравственными законами, в конце концов оборачивалось только злом. Злом для всех. И в первую очередь для нее самой. За свою жизнь она нарушила десятки общепринятых табу, считая их гнилой мещанской моралью. А что получила в итоге? Полный крах по всем статьям. Все, кому она пыталась этак своеобразно помогать – Аниська, Батон, Санек, Наталья, – либо погибли, либо превратились в омерзительных ей самой подонков. Так, может, с самого начала не стоило себя мнить сверхчеловеком, не подвластным обывательской морали? Может, стоило соблюдать все эти принятые обществом нормы, не высовываться – и всем было бы только лучше?

Она не знала, не могла больше об этом думать. Во рту все еще стоял отвратительный вкус Наташкиного кофе. Мучительно хотелось домой.

Такси остановилось на Пятницкой. Она перебралась сюда несколько месяцев назад. Смешно: как бы ни складывалась ее судьба, в конце концов Рита вечно оказывалась здесь, в старом доме на Пятницкой, среди застывших в извечном покое безголосых статуй. Они даже шутили с Левкой, что он намеренно разыграл всю эту бодягу с болезнью, чтобы опять заманить Риту в свое логово.

Виктор Терновский еще тогда, после расставания с Левкой, умудрился что-то намухлевать с документами и перевести ту двухэтажную квартиру полностью на свое имя. Левка тогда, окрыленный своей неземной любовью, благородно махнул на это рукой. Он ведь был тогда полон сил, считал, что успеет еще за свою жизнь заработать на сотню пентхаусов, и никак не предполагал, что всего через несколько лет будет умирать в старой бабкиной квартире. Да что там, никто из них не мог предположить такого расклада событий.

Рита расплатилась с таксистом и вошла в знакомый подъезд. Поднимаясь по лестнице, привычно покосилась на площадку этажом выше. Господи, как это за эти годы у нее еще не защемило шею от этих бесплодных попыток углядеть на этой лестнице призрак из прошлого. Площадка была пуста, конечно, пуста. Всегда пуста.

Квартира встретила ее тишиной. Вечные белесые изваяния сверлили вошедшую женщину пустыми глазницами.

– Левка! – вполголоса окликнула Рита, стягивая сапог. – Левка, ты дома?

Никто не ответил. Рите вдруг стало страшно. Ужас сдавил горло ледяными пальцами, по спине заструился пот. В одном сапоге, прихрамывая, она бросилась в комнату. Часто моргая, щуря не привыкшие к полумраку глаза, разглядела распростертое на кровати изломанное тело. Вскрикнув, прижала ладонь ко рту, словно заталкивая обратно взбесившееся, выпрыгивающее из горла сердце.

Левка сдавленно простонал и перевернулся на другой бок. Слава богу! Просто спит. Не сегодня!

Сбросив второй сапог, Рита на нетвердых ногах подошла к кровати, дотронулась пальцами до Левкиного виска. Горячий. Снова его лихорадит.

Господи, от него ничего не осталось за эти месяцы! Истончившаяся кожа, кажется, дотронешься пальцем – и рассыплется невесомым пеплом. Заострившееся лицо, запавшие глаза, поредевшие золотые волосы. Ничего не осталось от ее друга, почти брата, весельчака и балагура, тонкого, гибкого, талантливого Левки, пижона и циника. И она ничем не может ему помочь!

Собственное бессилие выматывало ее, будило внутри бессмысленную черную ярость. Левкина мать, по крайней мере, могла рыдать и молиться и бомбардировать сына призывами покаяться в грехах. У нее же не было ничего, никакой точки опоры.

Рита опустилась на пол, прислонившись спиной к кровати. Левка позади нее дышал рвано и тяжело.

Неужели все это, все, что происходит с ней, расплата за всю ее жизнь? За все аферы, в которые она ввязывалась, – никогда не движимая материальным интересом, лишь некими собственными, возможно, ошибочными представлениями о том, как нужно поступать. Ей так и не удалось никого спасти, ничего изменить. Теперь судьба исполнила ее заветное желание – ее книги теперь лежат во всех магазинах, получая восторженные отзывы в прессе и литературные премии. Но потеряла она неизмеримо больше. Потеряла веру в собственные силы. Потеряла Марата, сына, мать. Скоро потеряет и Левку. Не слишком ли высокую цену с нее запросили?

Рита слепо нашарила в сумке телефон, уставилась на черный экран, мысленно призывая: «Позвони мне! Вспомни, что я есть на свете. Мне так плохо сейчас, так больно… Пожалуйста, почувствуй это, где бы ты ни был. Просто услышать твой голос… Просто услышать…»

Телефон молчал.

Конечно, молчал. Она – полная идиотка, что все еще на что-то надеется. Марата давно нет в живых. Она дала столько идиотских интервью за это время, столько раз повторяла: «Я в разводе, я одинока». Он не мог не увидеть хотя бы одно из них, не понять, что ее брак, нерушимые узы которого он готов был трепетно оберегать, развалился как карточный домик. Марат молчит, и значить это может только одно.

Она машинально нажала на экран смартфона. В верхней строке мигало непрочитанное письмо. Прикусив костяшки пальцев левой руки, правой Рита открыла почту.

«Dear mommy».

Ее собственный сын писал ей по-английски. Этот язык теперь ему привычней.

Несколько дежурных строчек. «Я учусь хорошо. Здоров. Папа обещал на каникулах свозить меня посмотреть Большой каньон».

Значит, в Москву он не приедет.

Она могла бы надавить на Кратова, снова пригрозить судебным разбирательством, заставить его организовать им встречу. Могла бы. Вот только зачем? Маленький Марат писал ей раз в неделю, в строго установленный день. Честно исполнял постылую обязанность. Вежливый, послушный мальчик. Чужой. Она не нужна ему, его отобрали у нее и заставили почти забыть, что у него есть мать. А может быть, он и сам был не прочь забыть о ней.

Что ж, она не станет больше мучить своего ребенка. Мальчика, которого она родила и любила больше всего на свете. Она не нужна ему. Так сложилось. И, уговаривая его вернуться к ней, строя надежды на то, что он еще будет с ней вместе, она лишь изводит его, вносит разлад в упорядоченный уклад его жизни. Ему лучше без нее. Что ж, значит, она найдет в себе силы от него отказаться. Вырвать с кровью, с половиной собственной души. Если так ему будет лучше…

Ничего у нее не вышло в жизни. Ничего, кроме груды отпечатанной бумаги. Кому она нужна? Не гуманнее было бы поберечь вымирающие на планете Земля леса?

У нее больше не было сил, совсем не было. Мироздание шаталось, расползалось по швам, и Рита вдруг поняла, что еще секунда – и она просто распахнет оконную створку и шагнет навстречу радостно ревущей метели. Сделать что-то, хоть что-то, чтобы не болело так надсадно в груди, чтобы не выкручивало суставы от отчаяния и бессилия.

Она поднялась с пола и решительно прошла на кухню. Ей надо жить, держаться хоть как-то, чтобы не оставить Левку одного. Но если прямо сейчас она что-то с собой не сделает, то просто не выдержит… Ей нужно было хоть что-то. Что-то, что хоть на несколько часов притупит острую боль в груди, поможет забыться и пережить эту ночь.

Левкины лекарства хранились в кухонном шкафчике в большом пластиковом пакете. Рита раскрыла его трясущимися руками, выронила несколько упаковок и наконец нашла сильное успокоительное. Транквилизатор, который прописывали Беликову, чтобы его измученное тело могло хотя бы урывками получать ночной отдых. Рита выдавила из упаковки таблетку, сунула ее в рот и запила большим глотком коньяка из хранившейся в соседнем шкафчике бутылки.

А затем вернулась в свою комнату и без сил повалилась на кровать, ожидая, когда боль наконец отступит и придет драгоценное бесчувствие.

8

Афиши были повсюду – на заборах, на тумбах, на рекламных щитах. Казалось, с каждой поверхности в этом сумасшедшем грохочущем городе смотрел своими льдистыми безжалостными глазами Павел Горев в выпачканной копотью и кровью военной форме. «Смотрите в апреле, – орали крупные буквы, – самый ожидаемый фильм этой весны “Приказано – забыть”». А чуть ниже, после перечисления броских фамилий режиссера и исполнителей главных ролей, значилось: «Автор сценария – Маргарита Хромова».

– А он тут хорошо вышел! – заметил Левка, разглядывая бумажное воплощение Горева, которому ушлые подростки успели уже пририсовать фингал под глазом и завивающиеся кверху усы. – Взгляд прямо завораживающий!

– О да! – подхватила Рита. – Глаза у него действительно впечатляющие. Аж мурашки по коже. Ты представляешь, они ради этих стальных глаз заставили меня изменить финал сценария. Чтобы герой стопроцентно выжил. А то, говорят, зрительницы нам не простят, если убьем такого брутального впечатляющего героя. Каково?

– Почему же только зрительницы? – возразил Левка. – Я бы тоже не простил!

– Ты же знаешь, он натурал, – устало бросила Рита, наклонилась над инвалидной коляской и поправила Левкин шарф.

– Это просто потому, что я не испробовал на нем свое очарование, – глумливо заявил Беликов.

– О, ну да, разумеется. Твое очарование даже меня заставляет жалеть, что я не педик, – хмыкнула Рита.

С потемневшего неба сыпались редкие крупные снежинки. Стылая московская весна мела их по тротуарам холодным ветром. Рита плотнее запахнулась в пальто, купленное в прошлом году, оно постепенно сделалось ей заметно велико. Ей, впрочем, было наплевать. У нее сейчас не было ни времени, ни сил, чтобы заботиться о том, как она выглядит.

В зеркале она напоминала теперь самой себе ту пятнадцатилетнюю Риту Хромову, королеву Марго, хулиганку и оторву, которой была когда-то, кажется, тысячу лет назад. Скуластое бледное лицо без косметики, кое-как отросшие после последней стрижки неровные пряди темных волос, тощее угловатое тело, всунутое в первые попавшиеся джинсы, огромный, свисавший чуть ли не до колен старый Левкин свитер, пальто не по размеру. Только у той девчонки глаза горели, а у этой были вечно усталыми, тусклыми, словно припорошенными пеплом.

Она с тоской думала о том, что для премьеры в следующем месяце ей придется, наверно, как-то приводить себя в порядок, делать прическу, выбирать платье, позировать, улыбаясь, фотографам светской хроники. Все это казалось утомительным и ненужным. Ей теперь чаще всего хотелось лишь одного – прийти домой, в Левкину квартиру на Пятницкой, вытащить из полой гипсовой башки какого-то бюста – Робеспьер, кажется? А может, Моцарт? – запрятанную заначку того Левкиного успокоительного, запить его коньяком или энергетиком из жестяной банки и на некоторое время превратиться в теплое мягкое облако, не знающее боли, ничего не страшащееся, ни о чем не жалеющее.

Она говорила себе, что зависимости от препарата у нее нет. Что она не подросток и вполне может все это контролировать. Что для нее это просто способ, позволяющий не сойти с ума и выдержать… Держаться хотя бы ради Левки, которому она нужна. Ради сына, которому не нужна совсем. Ради… Черт его знает, ради кого или чего еще.

Она остановилась на минуту, прикурила сигарету и принялась дальше толкать инвалидную коляску, в которой сидел Левка, по улице. Эти прогулки были ежедневными и отнимали у нее почти все силы. Нужно было кое-как запихнуть едва державшегося на ногах Левку в куртку, усадить в кресло, спустить по узкой старой лестнице – долбаное Замоскворечье, долбаные памятники архитектуры, почему в девятнадцатом веке в домах не делали лифты? – а потом еще толкать тяжеленную металлическую конструкцию по мостовой. Левка-то теперь был почти невесомым, но кресло весило черт знает сколько.

Она давно бы плюнула на все это и покончила с вечерним моционом, но Левка, казалось, только на этих прогулках и держался. Только они давали ему ощущение, что он еще не сгнил заживо в собственной квартире, еще видит мир, жизнь, вдыхает ее запахи, прислушивается к все глуше звучащим отголоскам.

– Нам с тобой все-таки надо было пожениться! – заметил он, оглядываясь через плечо.

– Ммм… Зачем? Думаешь, будь я законной женой, возилась бы с тобой больше? – вскинула брови Рита.

– Неа, – помотал он головой. – Думаю, законной жене моя квартира досталась бы в наследство просто так, без всякой бюрократической хрени.

– Левка, заткнись! Даже слышать об этом не хочу! – рявкнула на него Рита.

Этот спор про квартиру стоял в их распорядке дня так же неизменно, как и вечерние прогулки. Левка настаивал, что хочет оставить квартиру на Пятницкой ей, Рита же шипела, возмущалась, требовала прекратить заупокойные разговоры и уверяла, что Левка еще простудится на ее похоронах. Оба понимали, что все это было одной из частей гениально разыгрываемого ими спектакля.

– Только не бей, – сказал Левка, лукаво глядя на нее синими глазами. – Вчера, пока ты где-то там шныряла, я вызвал нотариуса. Ты знала, что за хорошие бабули они приходят на дом?

– Не знала, – ответила Рита. – Левка, ты сволочь…

– Ну, а я теперь знаю, – прервал Беликов. – Под занавес становлюсь практичным человеком. Как думаешь, моя оборотистость пригодится мне в загробном мире? В общем, приговор подписан и обжалованию не подлежит! Квартира достанется тебе. Все равно ты практически в ней окопалась. За – сколько там я тебя знаю? – восемнадцать лет – ты в ней в общей сложности прожила больше, чем во всех остальных твоих жилищах, вместе взятых. Так что, в общем, с новосельем, мой бездомный дружок.

– Ну тебя к черту, – выдохнула Рита.

Она обошла коляску, присела на корточки и обняла Левкины колени. Господи, одни кости! Что-то дрожало и рвалось внутри. Прохожие косились на замершую посреди улицы странную пару.

– Только бабкиных гипсовых болванов не выкидывай, ладно? – мягко сказал Левка, поглаживая ее бледной костлявой рукой по голове. – Жалко…

– Ладно, – буркнула Рита и быстро поцеловала его высохшую ладонь.

– Ну, договорились, – произнес он и сипло закашлялся.

Рита подняла голову. Мать твою, да он же еле держится! Губы совсем посинели, на висках испарина.

– Левка, – хриплым шепотом позвала она, – Левка, ты как? Тебе плохо?

– Надо бы двигать отсюда, – силясь растянуть губы в улыбке, выговорил он.

– Куда? Куда ты хочешь? Только скажи!

– Думаю, в больницу, – ответил он. – На Соколиную Гору – ты же знаешь, туда спидозных умирающих со всей Москвы свозят. Вот и мне, кажется, самое время. Знаешь, в нашем дворе труповозке ведь не развернуться.

И Рита мгновенно подскочила на ноги, рванулась к проезжей части, выкидывая вверх руку и хрипло выкрикивая:

– Такси! Такси срочно!

У темнокирпичного здания крематория сипло завывал ветер. Наглые вороны, рассевшись на ограде, косили круглыми черными внимательными глазами.

Рита, поежившись на ветру, зашла в помещение, где должна была проходить церемония прощания. Открытый гроб был установлен на специальном постаменте. Позади него темнели створками металлические двери. Левкино безжизненное бескровное лицо обрамляли цветы. Поредевшие золотистые волосы были зачесаны назад. Откуда-то лилась тихая печальная музыка. Немногочисленные пришедшие попрощаться люди тихо переговаривались между собой.

На церемонию прощания почти никто не пришел. Так, несколько человек из всего огромного сонма Левкиных друзей, знакомых, приятелей и коллег, сумевших выделить время, чтобы приехать на похороны. Черт его знает, чего боялись все остальные. Вряд ли – заразиться СПИДом во время последнего ритуального поцелуя каменно-холодного лба. Скорее, не хотели иметь ничего общего с этим неприятным, нарушающим их благостное благополучие событием. Вот так сгореть за несколько лет от неизлечимой болезни в расцвете жизни и карьеры? Нет, с ними такого никогда не случится, а значит, даже и хоть как-то соприкасаться с этим – совершенно лишнее.

Виктору Терновскому, многолетнему Левкиному любовнику, оставленному ради гребаного Артура, Рита позвонила из больницы, сообщила о смерти Беликова. Тот долго судорожно кашлял, потом буркнул:

– Похороны через три дня? Я не смогу… Занят. Очень занят.

Затем Рита услышала в трубке сухие сдавленные рыдания и нажала отбой. В крематории Виктор так и не появился.

Хилые гвоздики, омерзительно розовые пластиковые розы в растрепанном венке, увитом траурными лентами. Левка бы, глядя на это, скривился, как от кислятины. Он не терпел безвкусицы. Только ради него Рита, все последние дни занятая организацией церемонии прощания, заказом места в колумбарии, оплатой услуг крематория, нашла в себе силы облачиться в черное платье, простое и элегантное, туфли, пальто, шарф. И сейчас, стоя над гробом, думала, что Левке бы понравилось, как она выглядит. Он бы сказал:

– Гретхен, тебе эта траурная канитель очень к лицу. Этакая демоническая вдовушка!

Она была уверена, окажись Левка в какой-то безумной фантасмагорической реальности на собственных похоронах, он бы и тут постоянно шутил и смеялся.

Всей организацией пришлось заниматься ей. Светлана Владимировна, Левкина мать, услышав от живого еще Левки пожелания никаких панихид и отпеваний по нему не устраивать, а попросту сжечь бренное тело, заявила, что пойти на это не может и в таком случае вместо этаких безбожных похорон отправится прямиком в церковь замаливать грехи сына. Так что все заботы легли на Ритины плечи.

С организацией церемонии и местом в колумбарии неожиданно помог Дроныч, тот самый Аниськин кореш, незаменимый человек, с которым когда-то свел ее Марат. Дроныч за это время успел вырасти до директора кладбища, растаманский прикид сменил на официальный костюм, но философского отношения к вопросам жизни и смерти так и не утратил.

– Йоу, сестричка, – приветствовал он ее, поднимаясь из-за массивного стола в погребальной конторе. – Помню тебя. Что у тебя? Опять кого-нибудь вторым дном нужно укатать? Оу, на этот раз все официально? Сделаем в лучшем виде, донт ворри, так, чтоб и покойничек, упокой господи, был доволен. Ты не плачь, сестричка, не надо! Что есть жизнь? Что смерть? Все сон, фикция. Не плачь, женщина, не роняй слезы, я говорю – все будет хорошо!

И Дроныч, которого именовали теперь Андрей Сергеевич, уплыл своей расслабленной походкой, покачивая объемистым животом. Но не обманул, нет. Действительно, организовал все в лучшем виде: церемонию, цветы, ячейку в кладбищенской стене.

Служительница крематория зачитала короткий некролог, заглядывая в распечатанный текст поверх очков. Наступило время для прощания. Рита подошла к гробу последней. Наклонившись, коснулась губами Левкиного холодного лба. Господи, сколько раз в своей жизни она делала это! Неужели это – последний? И больше никогда…

Она нашла в себе силы отступить, отойти в сторону. Траурная музыка заиграла чуть громче, должно быть, чтобы заглушить скрип приведенного в движение механизма. Позади открылись металлические двери, и гроб медленно поплыл туда, в недра крематория, где Левкино тело будет предано огню.

Вот и все. Конец.

Искупляющий огонь.

Прах ты есть и в прах обратишься.

Металлические створки задвинулись за гробом, и все было кончено.

Рита вышла на улицу. Стая ворон, сорвавшись с ограды крематория, закружила в сером весеннем небе, хрипло каркая.

Теперь, когда все завершилось, Рита смотрела на кружившихся в небе птиц и удивлялась тому, что почти ничего не чувствует. Казалось, внутри все просто онемело, сердце сделалось тяжелым и неповоротливым, как будто до краев налилось кровью и ждало малейшего толчка, чтобы пролиться, выплеснуться до донышка.

В кармане пальто завибрировал мобильник. Рита, поморщившись, отступила от Левкиных знакомых, вышедших на крыльцо после церемонии, и вполголоса сказала в трубку:

– Алло!

– Маргарита Александровна, – зачастила Инга. – Я по поводу премьеры. Вы будете? Мне нужно уточнить несколько вопросов…

– Инга, я сейчас не могу говорить. Перезвоню позже. На премьере я буду, – ответила Рита и сбросила звонок.

Премьера «Приказано – забыть» должна была состояться через три дня. Левка не дожил совсем чуть-чуть.

Поминок не было. Да и какой смысл организовывать их для трех с половиной человек, явившихся на похороны. Еще в зале прощания быстро выпили по рюмке и разошлись в разные стороны, передергивая плечами на промозглом весеннем ветру. Рита еще несколько минут постояла во дворе кирпичного здания. Потом нужно будет провести захоронение в стене. Через месяц, когда выдадут урну с прахом.

Она шмыгнула носом и прикусила костяшки пальцев. Левка бы сейчас сказал:

– Не разводи сырость, Гретхен!

Гретхен… Больше никто ее так не назовет…

Мобильник звонил еще дважды. Рита знала, что нужно ответить на Ингины вопросы и дать бедной задерганной тетке свалить хотя бы это дело с плеч. Но у нее сейчас просто не было сил разговаривать. За все эти месяцы бессмысленной, заранее проигранной борьбы против беспощадной Левкиной болезни она совсем обессилела, высохла, растеряла свою непобедимую, как когда-то казалось, волю к жизни. Не осталось ни чувств, ни желаний. Она не помнила даже, когда ела в последний раз. Хотелось лишь одного – добраться побыстрее до заветного бюста – так все-таки Моцарт или Робеспьер? – вытащить пачку таблеток – Левке они все равно больше не понадобятся, чем-нибудь по-быстрому их запить и повалиться на кровать, лицом к стене.

Но возвращаться в пустую квартиру было страшно. Только представить, как будут в тишине таращиться на нее каменные идолы! Она немедленно сойдет с ума, в одну секунду.

Какая нелепая, ненужная, чужая получилась жизнь. Она прожила ее бездумно и безалаберно, словно это был лишь некий тестовый вариант, на котором можно испробовать все, наляпать ошибок, а затем переписать все набело. Рассматривала свою жизнь как некое художественное полотно, на котором изобразить можно что угодно – лишь бы ярче, точнее, образнее. Да, она не умела писать розовые умиротворяющие сказки, сладкие мелодрамы, где оканчивается все перезвоном свадебных колоколов. Могла писать лишь о том, что увидела и прочувствовала. И словно специально выворачивала свою судьбу так, чтобы иметь больше драматического материала для творчества. Что, если бы… если бы внутри у нее не жила эта неиссякаемая жажда к бумагомарательству, если бы внутри не рождались строчки, – властно требующие выхода строчки, – удалось бы ей прожить жизнь по-другому? Этого она знать не могла.

Она несколько часов бродила по городу, ежась на ветру и плотнее запахиваясь в пальто. Шарахалась от глядевших на нее, казалось, со всех сторон афиш собственного фильма. «Павел Горев в роли Марка». Режиссер уговорил ее переписать финал сценария и оставить героя в живых. Если бы только она могла сделать так и в жизни. Если бы можно было уговорить кого-то – там, наверху, или шут его знает где. Уговорить, умолить, заставить, в конце концов. Броситься на колени, рыдать, обещать все на свете, только: «Вымарай последние страницы и сделай так, чтобы все были живы. Пожалуйста, пусть они будут живы! И мама, и Левка, и… Марат. И Руслан, и сгоревший в танке Леха. И Гнус… и его не трогай, пожалуйста, не надо! Потому что смерть отвратительна и беспощадна. Потому что она необратима. И забирает любого, не давая ни малейшего шанса исправить ошибки. Пожалуйста, не убивай никого. Пожалуйста! Пожалуйста…»

В конце концов она оказалась все-таки в Левкином дворе. Посреди двора фырчал грузовик, и работники-таджики, о чем-то гортанно переговариваясь, вытаскивали из соседнего подъезда мебель и грузили ее в машину. Рита, проходя мимо, подумала машинально, что Левка был не прав, труповозка бы в их дворе легко развернулась. Наверно… Наверно, он просто не хотел, чтобы Рита видела, как его навсегда вынесут из старого дома, где они столько лет прожили вместе.

Она тяжело поднималась по лестнице, почти навалившись плечом на перила. Добралась до нужной площадки, бросила взгляд вверх – по привычке, не ожидая никого там увидеть. И вдруг тихо ахнула, отступила на шаг и прижала пальцы ко рту.

На площадке, привалившись к стене, сидел Марат. Точно в такой же позе, как тогда, тысячу лет назад, когда она обнаружила его здесь, вернувшегося из армии и приехавшего к ней. Крупные руки тяжело опущены на согнутые колени. Спина прижата к стене, голова откинута на плечо. Вот только теперь одежда на нем была незнакомая – темные джинсы, свитер крупной вязки, куртка, тяжелые армейские ботинки.

Она словно приросла к полу. Не могла заставить себя сделать шаг и подойти к нему. Колени дрожали, и дышать отчего-то было больно. Марат поднял голову и посмотрел на нее каким-то странным тяжелым взглядом.

– Маруся! – позвал он.

Потом поднялся на ноги и принялся спускаться к ней. Рита шагнула вперед, вцепилась негнущимися пальцами в обшлаг его куртки. Дрожащей ладонью другой руки провела по отросшим поседевшим волосам. Она пятнадцать лет не видела Марата иначе, чем остриженным почти под ноль. Теперь же курчавые пряди мягко скользили между ее пальцев.

– Ты здесь… – прошептала она. – Ты приехал… Насовсем?

– Насовсем.

С трудом оторвавшись от Марата, Рита повернула ключ в замке, распахнула дверь. Марат шагнул в квартиру. В движениях его что-то изменилось, она сразу это заметила. Если раньше он двигался уверенно, плавно, быстро, то теперь во всех его повадках сквозила какая-то неуверенность, расшатанность, словно под ногами его был не твердый пол, а раскачивающаяся палуба корабля. Оказавшись в прихожей, он как-то странно выбросил вперед ладонь, будто боялся наткнуться на что-то.

– Подожди, я сейчас включу свет, – сказала Рита, думая, что Марат просто плохо ориентируется в чужой квартире в сумерках.

– Не надо света, Маруся, – хрипло попросил он. – Это не поможет.

– Ты… – она с трудом перевела дыхание. – Марат, ты… не видишь?

– Вижу, – с трудом улыбнулся Марат. – Зрение сохранилось на пять процентов. Знаешь, это не так мало.

– О господи! – выдохнула она. – О господи, Марат… Почему? Как это произошло?

– Взрыв, – коротко ответил он. – Я оказался слишком близко. В госпитале провалялся черт знает сколько. А теперь вот комиссован… по состоянию здоровья. Пенсионер, – он снова показал в вымученной улыбке ровные зубы.

Рита приблизилась к нему и снова обняла, прижалась всем телом, жадно вдыхая его знакомый запах – запах крепкого сильного тела, солнца и песка. К нему теперь едва заметно примешивался резкий анисовый запах больницы. Впрочем, может быть, это сама Рита пропиталась этим тошнотворным запахом за последние дни.

Она обнимала его, гладила раскрытыми ладонями резкие скулы, впалые щеки, дотрагивалась кончиками пальцев до обветренных губ. И не могла отделаться от предательской мысли, стучавшей в левом виске: «Это хорошо, что он почти не видит меня. Не видит, что со мной стало. Ему ни за что не понять, что от меня уже ничего не осталось, что я едва держусь и постоянно глотаю таблетки, чтобы хоть как-то заставить себя вставать с постели. Он не поймет».

Марат притянул ее к себе, и Рита впервые за последние несколько лет почувствовала себя под защитой. Ледяной ком, забивший ее горло однажды, медленно таял, вытекая соленой водой из-под сомкнутых век, Рита сильнее вжималась лицом в крепкое плечо Марата и отказывалась открывать глаза. Она была в безопасности, была дома.

9

Марат знал, что в госпитале его подлатали неплохо. Знал, что последствия контузии сказались на зрении и координации движений, в остальном он – в порядке. Но сейчас не уверен был, что не загнется от инфаркта в ближайшие полчаса.

Оказалось слишком остро, слишком больно. Он не был к этому готов.

Он ничего не знал о своей девочке. Последние два года, которые он провел во множестве реабилитационных центров, для него словно выпали из жизни. Разумеется, с его травмами пользоваться компьютером, выходить в Интернет было полнейшей бессмыслицей. И он продолжал думать, что его Маруся живет счастливо и спокойно, что у нее большой светлый дом, любящий сын, заботливый и понимающий муж. Пускай, думал он, меня покромсало на части, зато она улыбается, примеряет платья, возится с сыном, гуляет по саду и, может быть, иногда думает обо мне.

Когда реабилитация закончилась и стало очевидно, что зрение к нему полностью так и не вернется и тремор в руках не прекратится, наверное, никогда, ему объявили о демобилизации. Полковник Дубинский, старый знакомый, утративший за эти годы все волосы и щеголявший теперь блестящей, словно отполированной, лысиной – она так сверкала, что даже почти невидящие глаза Марата улавливали этот блеск, – сказал:

– Обычно по выходе из легиона мы предлагаем особо отличившимся ребятам остаться инструкторами. Но ты же понимаешь, что в твоем случае это невозможно. Ничего личного, Марк, мне очень жаль. Так или иначе, все необходимые бумаги оформлены. – Он протянул Марату пухлую папку. – Здесь твой новый паспорт с видом на жительство, пенсионное свидетельство, номер счета, на который будет переводиться твоя пенсия…

Марат принял из его рук конверт, попрощался с Дубинским и другими офицерами и вышел из каменного белого дома на вершине холма. Из того дома, в который явился когда-то, незаконно перейдя границу, уверенный, что на родине он разыскивается по подозрению в убийстве. Явился бесправный, ни на что не надеявшийся беглец и нашел там свой дом, своих друзей, работу. Теперь же те, кого он привык считать своей семьей, своей жизнью, вытолкали его взашей. Система пережевала его и выплюнула за ненадобностью.

Когда-то он подался в армию, потому что она забрала его брата. Потому что из каких-то идиотских мальчишеских соображений он считал, что только пройдя все то же, что и Руслан, сможет заслужить право на свою Марусю. Оказалось – не заслужил, наоборот, потерял все, что уже почти держал в руках. Самого себя превратил в бездушную машину, умеющую только стрелять, несущую только смерть и разрушение. Безымянную, безголосую, безликую. Для чего? Зачем все это было нужно?

Он стоял посреди улицы в Обани. Воздух знакомо пах солью, камнем, рыбой, маслянистым пряным запахом кипарисов. Вдалеке, за домами, очертания которых он видел смутно, было море – он мог с трудом различить блестевшие на поверхности воды солнечные блики. Он теперь был свободен, абсолютно свободен. Мог делать со своей никому не нужной жизнью что угодно. Не нужно больше подчиняться приказам и отдавать приказания другим, бежать под палящим солнцем, пока колени не начнут подгибаться, а воздух не станет жечь легкие, не нужно лезть под пули и обезвреживать бомбы. Да здравствует вольная тихая жизнь. Интересно, как скоро он пустит себе пулю в лоб?

Марат не смог бы ответить, почему в конце концов, после нескольких, полных выворачивающей наизнанку тоски недель в пансионе едва передвигающей артритные ноги мадам Шаброль, он подал бумаги на оформление визы и купил билет в Россию. В то время он все еще считал, что Рита счастливо замужем, и не собирался ее беспокоить, а других причин возвращаться в страну, бывшую некогда его родиной, у него не было. В конце концов, не сентиментальность же им двигала, не любовь к каким-то сраным березкам. Наверное, он просто сделал это по инерции. Когда-то, отслужив в российской армии, он отправился домой, не раздумывая, и теперь, покончив все отношения с армией французской, двинулся в ту же сторону.

Перед отъездом он приобрел легкую трость, с помощью которой собирался передвигаться. Одно дело – крошечная, до последнего камня знакомая Обань, другое – огромный город, в котором он не был пятнадцать лет. Понимая, что трость ему необходима, он все же ненавидел эту чертову палку, ненавидел собственную немощь. Калека, жалкий урод, какое, к чертям, у него могло быть будущее? Доживать еще лет сорок на скромную пенсию? Садясь в самолет, он почти желал, чтобы по пути в двигателе что-нибудь замкнуло и лайнер рухнул бы вниз. Это решило бы многие проблемы. Иначе… Если все-таки ему удастся каким-то чудом встретиться с Ритой, она, разумеется, будет счастлива, что ей на голову свалился подслеповатый трясущийся старый пень.

Самолет, однако, не рухнул, и, оказавшись вскоре в московском аэропорту, Марат назвал одному из обступивших его ушлых таксистов единственный адрес, который он знал в этом городе, – адрес педика, Ритиного друга, в квартире которого они провели когда-то несколько ночей. В той квартире, где он завалил того ушлепка-сутенера и обрек себя на почти два десятка лет скитаний. Он надеялся, что педик все еще не сменил место жительства, что он расспросит у него про Риту, может быть, если это удобно, встретится с ней в последний раз. А потом… Потом можно будет вернуться обратно в Обань и пустить в ход оставшийся у него после демобилизации «вальтер». Нужно будет встать пораньше, выйти на пляж – в это время года пляж еще довольно пустынный, особенно с утра, – доковылять до той маленькой, прикрытой со всех сторон камнями бухты и там уже сунуть холодный металлический ствол в рот. Ему не хотелось причинять неудобства добрейшей старухе мадам Шаброль, стреляясь в замызганном номере ее пансиона.

В квартире никого не оказалось. Марат опустился на пол, подтянул колени к груди и стал ждать. А потом пришла Рита. Он узнал ее шаги, уловил в воздухе едва различимый аромат. Его слух, обоняние и то не имеющее названия шестое чувство – какая-то животная интуиция, – заложенные в нем от природы, еще более обострились, когда глаза почти перестали видеть. И он почувствовал, что Рита рядом, едва она вошла в подъезд.

Теперь они сидели на полу в разгромленной квартире – Рита объяснила, что пришлось перевернуть здесь все вверх дном, разыскивая Левкины документы, необходимые для оформления свидетельства о смерти и всех остальных бумаг, приличный, подходящий для похорон костюм, обувь… Они сидели рядом, он обнимал Риту за хрупкие плечи и, едва различая ее, прикасался ладонями, подушечками пальцев, губами – стремясь воскресить перед собой ее облик, впитать в себя все недоступные его глазам сейчас мелкие черточки, все изменения.

Она была болезненно худой – его чуткие пальцы огладили каждый выступающий позвонок, ключицы, острые косточки на запястьях. Марат почти сразу понял, что она совершенно истощена, едва держится и наверняка принимает что-то. А потом, когда Рита на секунду оторвалась от него, шагнула куда-то в глубь комнаты, зашуршала чем-то – он различил характерный хруст пластиковой упаковки.

– Что ты принимаешь? – спросил Марат.

– Это так, успокоительное, не бери в голову, – отмахнулась она.

Но по дрогнувшему голосу он понял, что речь тут шла не о валерианке, а о чем-то более серьезном. Ему доводилось видеть людей, подсевших на транквилизаторы, он знал, какую опасность таят в себе с виду безобидные барбитураты. Дарящие обманчивую легкость бытия, принимаемые бесконтрольно, без наблюдения врача, они в конце концов вызывали тяжелую зависимость и вели к распаду личности. И у Марата сжалось сердце от страха, что что-то подобное могло произойти с его девочкой.

– Зачем? – глухо спросил он.

– Как бы тебе объяснить, – тут же ощетинилась Рита. – У меня отобрали сына, лишили дома. Мой лучший друг долго и тяжело болел и умер у меня на руках. А человек, которого я… который был мне очень дорог, не подавал признаков жизни, так что я почти привыкла считать его мертвым. Так как, тебя по-прежнему интересует вопрос – зачем?

Марату физически больно было от того, что его Марусе, его девочке пришлось страдать. Он предпочел бы, чтобы та бомба взорвалась у него в руках, разорвала его на куски, если бы это позволило избавить Риту от того, через что ей пришлось пройти. Едва не застонав от мучительной нежности, он прижал ее голову к своей груди и выговорил:

– Это не выход.

– А то, что ты задумал для себя, выход? – глухо спросила она, обжигая дыханием кожу на его шее.

– Откуда ты знаешь? – спросил он.

И Рита тихо невесело рассмеялась:

– Боже, Марат, да я все про тебя знаю!

Некоторое время они сидели не шевелясь, прижавшись друг к другу. Марат чувствовал, будто где-то там, внутри, постепенно трескается покрытое запекшейся коркой сердце, и кровь – живая, горячая – начинает по капле сочиться наружу. Это было больно, почти невыносимо – снова чувствовать себя живым.

– Послушай, – осторожно начал он. – У меня теперь вид на жительство во Франции, небольшая пенсия. Можно снять маленький домик на побережье. Или купить – со временем. Ты могла бы там писать и отправлять свои рукописи сюда, в Россию, по электронной почте. И твой сын мог бы приезжать туда, к нам. Может быть, если бы ты получила французское гражданство, это дало бы больше шансов на то, чтобы добиться опеки над ним…

Он говорил и начинал верить, что какое-то будущее еще возможно. Забывал, что сам еще несколько часов назад был близок к тому, чтобы покончить разом со всем, со всей опостылевшей, обрыдлой, ставшей вдруг никому – и ему самому, в первую очередь, не нужной жизнью. Все эти месяцы скитаний по реабилитационным центрам он задавался сакраментальным вопросом – для чего он выжил. Его поломало, обожгло, искалечило, сделало полуслепым калекой, но не убило – для чего? Последняя насмешка судьбы? Кому-то там, наверху, очень интересно посмотреть, как будет выкарабкиваться немощный человеческий обломок?

Теперь же внутри вдруг поселилась отчаянная надежда. Что, если ему не дали умереть потому, что он должен вытащить Риту? Может быть, в этом и смысл? Чтобы они уцепились друг за друга и не погибли? Если так, то он согласен, он не будет больше роптать на судьбу и сделает все, чтобы голос его любимой девочки не звучал больше так потерянно и глухо. Вот только согласна ли она?

Рита хмыкнула и бросила с непонятной злостью:

– Звучит идиллически! Прямо картинка для рождественского календаря.

– Если ты не хочешь связывать свое будущее с полуслепым калекой, я пойму. – Марат изо всех сил постарался не вложить в эти слова горечи и боли, сжигавшей его изнутри.

Даже если это и правда, он не имеет права обвинять ее. Он оставил ее на столько лет, а теперь явился искалеченный и смеет на что-то претендовать!

– Заткнись, пожалуйста, заткнись! – всхлипнула Рита. – Еще одно слово – и я тебе врежу, понятно? Калека… Ты идиот, а не калека! Ты понимаешь, что дело совсем не в этом? Дело в том, что мой сын меня почти не помнит. Для него встречи со мной – досадная обязанность, которую он выполняет, потому что он добрый и вежливый мальчик. И я самой себе дала слово больше не мучить его, отпустить, как бы больно мне это ни было.

– Он снова привыкнет к тебе, – возразил Марат. – У детей это быстро.

– Подожди! – Рита прижала тонкую, пахнущую почему-то дождем ладонь к его губам. – Марат, я, как ты это заметил, серьезно подсела на таблетки. У меня, скорее всего, самая настоящая зависимость, и я не знаю, смогу ли бросить. Мне потребуется хрен знает сколько времени и денег, чтобы пройти курс реабилитации и соскочить, даже если у меня хватит на это сил.

– Это все – фигня! – начиная злиться, прорычал он. – Если тебя не пугает моя слепота, то меня уж точно не пугает твоя зависимость и какие-то там потенциальные болезни. Мы сможем со всем этим справиться, если захотим. Если ты захочешь…

– Не знаю, я ничего больше не знаю. У меня что-то надломилось внутри, и силы закончились, – покачала головой Рита. – Я больше не верю, что все еще может быть как-то иначе.

Они немного помолчали. Потом Рита, видимо, собравшись с силами, поднялась на ноги и заявила почти весело:

– Давай выпьем!

Она ушла куда-то в другую комнату или на кухню. Некоторое время в квартире стояла тишина, нарушаемая лишь смутными шорохами. «Господи, девочка моя родная, – думал Марат, – я все отдам, брошу все силы, которые у меня еще остались, лишь бы вылечить тебя. Ты сейчас не веришь мне, не хочешь верить. Нет, я смогу, я справлюсь, обещаю тебе. И ты сможешь».

Рита погремела там чем-то, хлопнула дверцей шкафчика. А потом вернулась, снова опустилась рядом и приложила к губам плоскую бутыль виски. Марат отчетливо слышал глубокие жадные глотки. Потом Рита толкнула его плечом и вложила бутылку ему в ладонь. Она, кажется, еще не до конца освоилась с тем, что он почти не видит, и то забывала об этом, указывая на что-то, то, спохватившись, проявляла чрезмерную предупредительность, ведя себя с ним как с абсолютно слепым человеком. Вот и сейчас прямо-таки втолкнула бутылку ему в руки, хотя с такого близкого расстояния он вполне мог ее разглядеть.

Это было больно. Марат подумал, что ему тяжело придется принимать от нее эти знаки заботы. Если Рита, всегда считавшая его этакой незыблемой скалой, вдруг начнет вести себя с ним как с калекой, кем он, по сути, и является, это будет… нелегко. Но она не станет, нет. Она привыкнет… если, конечно, захочет привыкать…

Виски приятно ожег горло. По телу разлилось тепло. Он отвык от алкоголя за последние месяцы. Сплошные врачебные процедуры, уколы, капельницы – не было просто физической возможности влить в себя что-то крепче йогурта.

Марат опьянел быстро и тяжело. Голова клонилась к груди, и больше всего на свете хотелось уснуть, прижав к себе Риту, притиснув покрепче, чтобы она никуда не сбежала, не исчезла. Ему пришлось напоминать себе, что сбегал и исчезал обычно он сам.

У Риты зазвонил мобильник, и она сбросила звонок, выдохнув:

– Пошли вы все к черту! Со своей премьерой…

– С какой премьерой? – спросил он.

А Рита вдруг рассмеялась отрывисто и ответила невпопад:

– Они заставили меня его оживить. Приляпать гребаный хеппи-энд. Вот он, наш хеппи-энд, понимаешь? Все счастливы, тетки рыдают и размазывают сопли.

– О чем ты? – Марат пытался сосредоточиться, удержать пьяно покачивавшуюся и уплывавшую куда-то реальность.

– Обо всем! Ни о чем, – рассеянно отозвалась она и вдруг прижалась к нему, часто задышала куда-то в шею, щекоча кожу обветренными губами: – Ты жив, а все остальное – не важно.

Потом в замке вдруг заворочался ключ, и пришла какая-то женщина. Марат не мог ее рассмотреть, видел лишь грузный темный силуэт. Она двигалась по квартире тяжело и напористо, как танк.

– Ты уже мужика сюда привела, бесстыжая! – закричала она на Риту. – Спасибо, хоть дождалась, пока Левушку бедного сожгли. Я тебя разгадала, тварь расчетливая! Столько лет вокруг него увивалась, подталкивала, довела до могилы наконец, чтобы квартиру себе захапать? Только ничего у тебя не выйдет! Я тебя на чистую воду выведу! Бог – он все видит, он тебе воздаст за твои грехи. Одного уже покарал…

Марат не увидел, но всей кожей ощутил, как дернулась, словно от удара, Рита. Как она задрожала, забилась, едва удерживаясь, чтобы не сорваться в истерику.

– Закройте свой рот! – выкрикнула она. – Старая дура! Разве ваша церковь не учит вас прощать, не судить, не бросать камень, а? Что-то такое про милосердие там ведь было? Вам так омерзительно было от того, что единственный сын оказался гомосексуалистом, что вы и в его несчастье, и в болезни увидели справедливое наказание! Вы даже перед его смертью не смогли с ним примириться, просто сказать, что любите его, каким бы он ни был.

– Не тебе судить, кукушка! – взвизгнула тетка (Марат догадался уже, что это была мать только сегодня похороненного Левы Беликова). – Думаешь, я не знаю, что своего сына ты бросила?

Марат поднялся на ноги и предусмотрительно обхватил Риту рукой за плечи. Он понимал, что эта отвратительная женщина бьет по больному и Рита может сорваться, не выдержать, наброситься на нее. Ее плечо под его ладонью сотрясала крупная дрожь.

– Оставьте в покое меня и моего сына, – сквозь зубы прорычала Рита. – Вас это не касается.

Но незнакомая Марату тетка, кажется, уже разошлась не на шутку. Ему странно было слышать ее визгливый, срывающийся голос, сыпавший обвинениями, обличавший Риту, грозя ей небесной карой. Как бы мало он ни понимал в вопросах религии, ему ясно было, что для этой женщины – злобной, мелочной, жадной – ее показная религиозность была лишь ханжеским прикрытием. Никого она не любила, не жалела, не прощала и за якобы праведным гневом оскорбленной души прятала собственную алчность и ненависть.

– Да мне насрать и на тебя, и на твоего ублюдка, – бросила тетка. – Я хочу только, чтобы духу твоего не было в моей квартире. И не начинай мне там про завещание, про бумажки эти. Я ходила к юристу, советовалась. Все это – филькина грамота. В суде мы в два счета докажем, что он невменяемый был, когда это подмахнул. Ты – ушлая проститутня, я сразу поняла. Подготовила все, дождалась, когда у него от обезболивающих сознание замутится, да и подсунула на подпись. Только ничего у тебя не выгорит, ясно? Лучше выметайся из квартиры по-хорошему, пока я…

– Что? Пока вы что? С кулаками на меня полезете? Ну-ка! – выкрикнула Рита.

Тетка прошлась по комнате и вдруг, ухватив так и валявшееся на полу Ритино пальто, метнулась к окну, рванула на себя тяжелую раму и выбросила пальто вниз, возглашая:

– Пока я все твои поганые вещи вот так не выбросила, тварь!

Марат по едва заметно напрягшимся под его рукой мышцам определил, что еще миг – и Рита с криком бросится на эту каргу и вцепится ей в лицо. Ловким движением он перехватил ее, прижал к себе, притиснул ее голову к своему плечу и произнес тихо:

– Пойдем отсюда! Пожалуйста, пойдем! Что тебе нужно взять? Ноутбук? Деньги? Только самое важное. Остальное потом, не сейчас.

И Рита вдруг, всхлипнув, обмякла в его руках и позволила ему вывести ее из квартиры. На пороге она вдруг обернулась, метнулась куда-то в глубь квартиры, взяла что-то еще, а затем снова вернулась к нему, уткнулась головой в плечо.

– Зачем ты меня увел? – набросилась она на него во дворе, пока он подбирал с земли и отряхивал ее пальто. – Эта лживая тварь… Я, я была с ним до последнего, я, а не она. А теперь она смеет заявлять…

– Маруся, я знаю, – мягко сказал он. – Некоторым людям так проще, понимаешь? Найти кого-то, кого можно обвинить во всем. От этого им становится вроде бы не так больно.

– О-о, да ты святым заделался? – хмыкнула она. – Всех готов понять и простить? Как нимб, не жмет? Только вот куда нам теперь податься? У меня, кроме этой хаты, никакого своего угла нет, так уж получилось.

– Ничего, пойдем куда-нибудь, – отозвался он. – В гостиницу…

– В гостиницу, – перебила она. – Мы с тобой только и мотаемся по гостиницам. Бездомные, как бомжи какие-то. Хорошо, я хоть бутылку прихватить успела.

Только сейчас Марат понял, что она все еще машинально сжимала в руке бутылку виски. Рита приложилась к горлышку, а затем протянула бутылку ему.

На улице начинало уже темнеть. Хуже всего Марату приходилось в сумерках. В этом расплывчатом сиреневом свете, в мерцающей и плывущей реальности он почти совсем переставал ориентироваться, не мог определить расстояние между собой и наплывавшими на него размытыми предметами. Он шагнул вниз с тротуара, и Рита вдруг, предупредительно вскрикнув, схватила его за руку и рванула обратно. Через секунду мимо них, оглушительно сигналя, пронеслась машина.

В лицо ему бросилась кровь. Беспомощный, никчемный калека! Он еще думал, что сможет быть ей чем-то полезным, от чего-то спасти! Гребаный идиот! Навязался на шею…

И Рита, как будто разгадав его мысли, вдруг обняла его, обхватила тонкими руками шею и прошептала куда-то в плечо:

– Поехали домой!

10

Колеса поезда грохотали под металлическим полом вагона. За окнами проносились, освещая на мгновение купе резким белым светом, фонари. Рита успела уже прогуляться в туалет и проглотить очередную таблетку. Марат утащил ее из квартиры так быстро, хорошо, что она вовремя успела метнуться обратно и вытащить заначку из бюста не то Моцарта, не то Робеспьера. Старой суке Светлане Владимировне достаточно будет отвоеванной жилплощади, нечего оставлять ей такой ценный клад.

Как бы там ни было, а Рита понимала, что надолго ее запасов не хватит. Скорее всего, у нее начнется ломка. Она видела, что творилось с Левкой, когда он не мог вовремя получить дозу. Конечно, у нее была все-таки не героиновая зависимость, но наверняка ей придется тяжело. Может быть, в родном городе удастся разжиться какими-то колесами… Если Банан все еще контролирует местные аптеки, если он ее вспомнит… А иначе…

Марат преисполнен благих намерений, но он не понимает, на что подписывается. Ее будет трясти и колотить, сгибать пополам, она станет истеричной, раздражительной, станет орать на него, требовать, чтобы он дал ей принять таблетки, давить на жалость, шантажировать. И черт знает, какие там еще приятные неожиданности подкинет ей не желающая отпускать ее из своих жилистых клешней зависимость.

Марат считает, что она сможет бросить, что все еще можно будет поправить. Сулил ей какую-то немыслимую счастливую жизнь на южном побережье Франции. Обещал, что устроит ее в клинику реабилитации, самую лучшую. Его пенсии на это хватит. Но до клиники еще нужно будет добраться… И тогда, если она вылечится, если все получится… Может быть, будет маленький светлый дом на берегу, и крики чаек, и запах моря. И главное, маленький Марат, может быть, захочет иногда приезжать к ней на каникулы. Если они постараются, если смогут. Неужели это возможно? Рита не знала, не хотела знать. Насколько проще было бы поверить ему, отбросить все сомнения, усталость, опустошенность. Вот только… Только получится ли у нее?

Телефон снова зазвонил. Долбаная Инга! Достала!

Рита в ярости выхватила мобильник из кармана, ухватилась обеими руками за металлический поручень окна, повисла на нем всем весом, отчаянно дергая вниз. Окно нехотя подалось и со скрипом сдвинулось, высвободив узкую полосу потемневшего неба. Рита протолкнула телефонный аппарат в образовавшуюся щель и разжала пальцы. Мобильник глухо стукнулся о стекло и улетел куда-то в пустоту.

Все. К черту! А теперь – спать. Она опустилась на полку, рядом с Маратом. Тот, кажется, уже задремал, измученный дорогой, их встречей, этим сумасшедшим вечером. «Бедный мой мальчик! Больной, изломанный, близкий, верный, честный и сильный – всегда! Неужели где-то есть такая вселенная, где мы можем быть вместе?»

Рита привалилась головой к его плечу и закрыла глаза. В темноте проревел паровозный гудок. Вагон мягко раскачивался, убаюкивая. Когда-то они мечтали об этом – как будут вместе ехать в поезде куда-то в лучшую жизнь.

Утро было хмурым и ветреным. С набрякшего неба, казалось, вот-вот начнет капать дождь. Голые ветки деревьев топорщились набухшими, как нарывы, почками. Поезд остановился у станции. Рита ступила на металлическую ступеньку и обернулась, чтобы подать руку Марату. Они спустились на перрон, провонявший железнодорожной смазкой и прокисшим пивом. Марат оглядывался по сторонам, щурился, силясь хоть что-нибудь разглядеть. Рита догадывалась, что окружающий мир, должно быть, предстает перед ним сонмищем размытых бесформенных пятен.

– Здесь хоть что-нибудь изменилось? – спросил Марат наконец.

– Почти ничего, – отозвалась она. – Вон там, слева, новый магазин построили. А по правую руку, на косогоре, где наше место было, помнишь? Там что-то торчит теперь. Погоди, рассмотрю.

Она прищурилась, вглядываясь в припорошенный моросью воздух.

– Точно! Свадебный салон! Самое место…

Ее ощутимо потряхивало. Опьянение прошло, сменившись отвратительным похмельем.

Они спустились по перрону вниз. Родной город наползал постепенно, окутывал знакомыми с детства запахами. Прелая земля, прошлогодняя трава, из чьего-то открытого окна густо пахло борщом. Там, за железнодорожными путями, ощетинившись крестами, лежало старое кладбище. Где-то там была сейчас Ритина мать. Там же баба Дина и Руслан…

Если свернуть налево, в тот переулок, можно было дойти до Ритиного старого дома. Серая пятиэтажка, окно на третьем этаже. Там сейчас живут чужие люди.

– Зачем мы сюда приехали? – спросил Марат.

– Не знаю, – передернула плечами Рита. – Почему-то вчера это казалось хорошей идеей.

Она нашла его ладонь, сжала, ощущая идущее от нее тепло. В конце концов, если единственное, что осталось в ее жизни, это держать его за руку, помогая идти вперед, показывая дорогу, может быть, это не так уж и мало?

Они свернули направо, туда, где кривилась облезшими заборами старая часть города. Самый бандитский район, вечная головная боль участкового. Рита жадно вглядывалась в знакомые улицы. Вот здесь построили новый дом, кирпичный, добротный. А там, на заброшенном участке из обугленных бревен, сиротливо торчала вверх одинокая печная труба. Тут когда-то жили Бердышевы. Когда их дом сгорел? И что случилось с жильцами?

Они прошли еще немного вперед, и Рита наконец увидела старый дом, где жил когда-то Марат. Забор, с которым вечно воевала баба Дина, совсем обвалился. Уцелевшие доски давно растащили, а оставшаяся часть, непоправимо сгнившая, валялась на земле. Сам дом, еще крепкий, только давно не беленный, посеревший, с расползавшимися по стенам пятнами плесени, стоял, слепо глядя на них заколоченными крест-накрест окнами. Марат, все так же крепко держа Риту за руку, уверенно пошел вперед. Рита понимала, что здесь, в собственном дворе, ему знакома каждая кочка, каждый яблоневый ствол. Здесь его нарушенное зрение почти не чувствовалось, не было заметно. Он снова двигался легко и уверенно, как сильный и ловкий хищник, почуявший свое логово.

Марат взялся рукой за дверную ручку, но отчего-то медлил, не спешил потянуть дверь на себя. Потом разжал пальцы, отступил на шаг, сказал глухо:

– Не могу так сразу. Давай… Давай просто посидим.

И опустился на деревянные ступени. Рита села рядом с ним. Переодеться она вчера так и не успела, все еще была в том же черном платье и пальто, что на похоронах Левки. К каблукам сапог прилипли комья земли. Подол платья был забрызган грязью.

Так странно было просто сидеть здесь и смотреть перед собой – на заросший прошлогодней свалявшейся травой двор, на покосившийся колченогий стол, за которым когда-то провожали Руслана в армию, на вбитые в землю деревянные столбики – когда-то между ними были натянуты веревки, и казалось, вот-вот с заднего двора, тяжело переваливаясь, притопает баба Дина, неся на вытянутых руках таз с чистым бельем, и примется развешивать его, ворча что-то себе под нос.

Отсюда все начиналось. Отсюда они когда-то так стремились убежать. Сюда вернулись, избитые, искалеченные, потерявшие себя. Для чего? Чтобы набраться сил и двинуться дальше? Остаться здесь навсегда? Рита пока еще не могла ответить себе на эти вопросы.

Марат обхватил ее рукой за плечи, она прижалась к нему и прикрыла глаза.

– Хромова! – ахнул вдруг надтреснутый стариковский голос. – Ты что это, еще не в колонии?

Рита вздрогнула, обернулась и увидела дядю Колю. Тот стоял у обвалившегося забора и, покачивая головой, словно отказываясь верить собственным глазам, смотрел на них. Совсем седой, сгорбившийся, утративший свое жизнерадостное, выпиравшее вперед пузо.

– Как видите, дядя Коля, – отозвалась она севшим вдруг голосом.

– Ну, ты дай срок, уж я тебя упрячу, не сомневайся, – залился дребезжащим смехом старик. – Ибрагимов, это ты, что ли? Ну и дела! Ты как к нам? Насовсем?

– Пока не знаю, – пожал плечами Марат.

– А то давай к нам, в милицию. Я-то уж на пенсии, ясное дело. Но ребята меня помнят. Я одно слово скажу – завтра же тебя оформят, как надо.

– Звучит заманчиво, – рассмеялась Рита и толкнула Марата в бок: – Соглашайся, пока он добрый.

– Я подумаю, дядь Коль, спасибо, – усмехнулся Марат.

Старик еще некоторое время изумлялся, кряхтел и покачивал головой, а затем убрел куда-то вниз по улице.

А Рита вдруг почувствовала, что ей отчего-то стало легко. То ли этот запах вернул ее в детство, когда все еще казалось возможным, когда целая жизнь лежала впереди, огромная и невероятная. То ли старый дом так подействовал на нее – заброшенный, потерявший хозяев, никому не нужный – а все же выстоявший, крепкий, казалось, намертво вросший в землю и не собиравшийся с ней расставаться. То ли старик дядя Коля, все тот же болтун и хохмач, грозивший ей колонией много лет, а однажды просто отпустивший ее, потому что… Потому что, кажется, верил тогда, что она еще сможет измениться.

– Вот видишь, мы с тобой не зря сюда приехали, – улыбаясь, сказала она Марату. – Перед нами тут открываются волнующие перспективы. Это тебе не домик на южном побережье Франции, это головокружительные возможности.

И Марат подхватил ее шутливый тон, напустил на лицо важное выражение и, выпятив вперед подбородок, заявил:

– Еще бы! Ведь мы с тобой, если разобраться, еще совсем молоды, у нас все впереди.

Рита ткнулась лбом ему в плечо и прошептала:

– Мы вообще с тобой уникальные люди, Марат. У нас всегда все впереди!

– А я думала, Коля сбрендил на старости лет, призраков видеть стал, – раздался вдруг откуда-то из-за забора хриплый каркающий голос.

Рита, вздрогнув, подняла глаза и оторопело уставилась на шествующую к ним через запущенный двор высокую вислоносую старуху в мужском пальто. Честно сказать, она сама скорее напоминала призрак. Видение из прошлой жизни.

– Эсфирь Леонидовна… Это вы? – полушепотом спросила Рита.

Господи, ведь старухе должно быть уже за девяносто. Неужели она еще жива? Нет ни Руслана, ни мамы, ни Лехи, ни Левки… А Розенфельдиха – как называли когда-то ее мальчишки, – прошедшая лагеря, похоронившая всех на своем веку, все еще здравствует, рокочет своим прокуренным басом, словно вечный и неизменный резонер?

– Что, удивляешься, как меня земля еще носит? Не дождешься, Маргарита, деточка! – прокаркала Эсфирь Леонидовна, опускаясь рядом с ними на рассохшееся крыльцо: – Привет, Марат. Отслужил, значит? Долго же тебя не было. Дай закурить, что ли!

Марат протянул ей пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. И старуха, сладко затянувшись «Житаном», поначалу закашлялась, а затем испытующе посмотрела на Риту:

– Что, Маргарита, говорила я тебе когда-то, что жертвенность – не твоя черта. Не захотела слушать? Никогда вы стариков не слушаете. А теперь как считаешь, кто из нас с тобой был прав, ты или я?

– Не знаю, Эсфирь Леонидовна. Правда, не знаю, – глухо отозвалась Рита и вдруг, закрыв лицо ладонями, заплакала.

– Ну-ну, – прогудела Розенфельдиха, опустив здоровенную морщинистую лапищу ей на плечо. – Все еще ничего, правда? Жить еще можно…

Марат вдруг, сухо откашлявшись, сказал хрипло, словно продираясь сквозь застрявший в горле комок:

– Эсфирь Леонидовна, а мы во Францию едем. Хотите с нами?

И старуха, сипло рассмеявшись, отозвалась:

– Ибрагимов, иди в жопу!