— Ох, бабоньки, темень-то какая, жуть! Ты, Пашка, дорогу нам подсветишь, поди? Вон глаза-то как горят! — звонким визгливым голосом подначивала Прасковью толстая Пузаниха.
Фигурка метнулась из темноты, налетела на Прасковью, как коршун:
— Ах ты, паскуда! Мало тебе Кольки было, ты и этого мужика увести у меня решила! Ах ты, б. дь, — верещала Ирина, таская Прасковью за́ волосы прямо перед толпой доярок. — Я тебе покажу, как под чужих мужиков ложиться!
Оторопевшая сначала Прасковья начала бить, не глядя, по всему, до чего доставали руки. Бабы с трудом растащили сцепившихся женщин.
Ирина сбежала обратно в темноту и метель, поминутно оборачиваясь и выкрикивая ругательства.
Прасковья тяжело отдышалась, обвела глазами притихших баб и кинулась со всех ног к дому.
Вечером в доме было тихо. Санька усадил ребятню за книги, Ванятка, младший, терпеливо чертил каракули на листках старых тетрадок, Ольга растопила печь и месила тесто.
Прасковья молча сидела на колченогом табурете и невидящим взглядом утопала в пляшущем огне. Вспоминался ей Колька, недолгая с ним семейная жизнь, букетики полевых цветов. Сгорали воспоминания в жаркой печи, коптились и чернели, растворяясь с каждым отсчётом настенных ходиков.
В сенях громко забухало, шумно сморкнулось, и в избу вошел председатель, принеся с мороза облако холодного пара.
— Вечер добрый, бабоньки. Можно ли?
— Проходи, Иван Степаныч. — Ольга обмахнула табурет и пододвинула его ближе к председателю. Тот нерешительно помялся на пороге, кряхтя, выудил ноги из огромных валенок и уселся напротив Прасковьи.
— Ну, как вы тут справляйтесь-то?
— Да ничего, живем, слава Богу, — отозвалась Ольга.
— Тут, бабоньки, дело такое… Не выделил район вам пока дотацию на дом. Придётся ещё потерпеть.
— Ну что ж делать, потерпим.
Повисло неловкое молчание, председатель прокашлялся, смял шапку.
— Ну пойду я, бабоньки.
Ещё потоптался и наконец решился.
— Пошептаться бы мне с тобой, Паша.
— Да говори уж, чего там, — глухо прошептала Прасковья.
— Да бабы тут судачат, — завел председатель, смущённо оглянувшись на Ольгу. — Ты бы не связывалась с Егором-то, сама знаешь, ненадёжный мужичонка, обидит тебя. А ты и так уже горя хлебнула через край…
Прасковья, не дослушав, приподнялась с табурета, уставилась на председателя недобрыми глазами и, приблизившись к нему вплотную, больно ткнула пальцем в грудь.
— А ты чего это, Иван Степаныч, забеспокоился вдруг. Как дом мне поставить — так потерпи́те, а как бабьи сплетни собирать — так пожалста! А? Или хочешь чего? А что, баба молодая, одинокая, никому не откажет, да!? Так у тебя жена вроде есть, кобель старый! Или мне ей рассказать, как ты тут вьёшься?!
Прасковья сорвалась на крик, ребятня испуганно столпилась в дверном проёме, а Ольга охнув, прижала ладони к щекам:
— Паша! Паш! Опомнись! Ты что такое несёшь-то!
Председатель крякнул от неожиданности, задом попятился к выходу и, на ходу пихая ноги в валенки, выбежал, громко хлопнув дверью.
Прасковья обвела взглядом притихших домочадцев, схватила платок, шубу и вылетела вслед за председателем.
На крыльце долго вдыхала морозный воздух, пыталась унять дрожь в коленях и коло́тящееся сердце. В конце концов медленно двинулась в сторону егорова дома.
Кожа на спине Егора была тонкой-тонкой, усеянной конопушками и редкими волосинками. Прасковья нежно вела пальцем по торчащим рёбрам и лопаткам.
— Егор.
— Мм?
— Спишь?
— Сплю.
— Егор, про нас вся деревня уже судачит. Пора может съехаться уже? В глаза смотреть людям стыдно.
— Так не смотри.
— Егор!
Егор кряхтя повернулся к Прасковье и потер сонные глаза:
— Чего ты прицепилась ко мне, как репей? Я ж тебе не обещал ничего вроде. Ходишь — ходи, не гонит никто. А жить-то с тобой зачем? Мне и так неплохо. Тем более, прицеп у тебя. Пришла, так спи давай.
И снова отвернулся..
Прасковья забилась в угол кровати, ошарашено смотрела ему в спину, а когда тот начал похрапывать, тихонько встала, оделась и бесшумно вышла, притворив хлипкую дверь.
Метель давно улеглась, снежинки весело искрили в лунном свете. Прасковья тяжело передвигала ноги в глубоком снегу. На месте пожарища она зацепилась за торчащую головёшку, упала лицом в снег. Кое-как поднявшись, с остервенением начала выдирать головёшку из снега, наконец справилась, со всей злости швырнула её в останки сгоревшей избы и завыла сдавленно и жалобно.
1Сенки (разг) — сени, пристройка к частному дому
Часть 3
Март занялся́ капелью. Солнце переливалось по мокрым крышам, весело тренькали чистые капли в лужицы под завалинкой, смывая сонную болезненную тяжесть зимы.
Прасковья по снежной грязной хляби вернулась домой уже за́темно. Ольга буднично хлопотала у плиты, сооружая нехитрый ужин. Парни шумно возились в комнате.
— А Анютка где? — спросила Прасковья, заглянув в комнату.
— У Пашки. — Не отвлекаясь от домашних дел бросила Ольга.
— У какого Пашки?
— У Дергачёва Пашки.
Ольга кидала слова сухо и отрывисто. Отношения с того злополучного вечера не ладились, каждая теперь жила своей жизнью, пересекались только за ужином или домашними хлопотами. И то старались поскорее молча выполнить обязанности и разойтись каждая в свой угол.
Прасковья, накинув платок, выскочила обратно в мокрую стынь.
В дом давней соперницы своей влетела она без стука, громко грохнув дверью об стену.
Дети за столом вздрогнули. Анютка привстала робко со своего стула:
— Мам?..
Только сейчас Прасковья заметила, как вытянулась дочка, как упрямо сжимает губы и смотрит прямо, решительно отцовскими глазами.
— Мать где? — резко бросила Прасковья Пашке.
— В больнице, — тихо прошелестел мальчуган.
Глаза у него тоже были отцовские: ясные, большие, удивлённо-кроткие, с затаённой детской болью где-то в глубине.
Прасковья привалилась к дверному косяку и прикрыла глаза. Долго молчала и тяжело дышала.
— А ты тут с кем?
— Я один, я сам могу. — Тоже привстав, прошептал Пашка. — Мне тёть Оля помогла печь протопить и покушать принесла. А Анютка вот уроки делать помогает.
— Мам, мы.. — начала Анютка.
Но Прасковья ее перебила:
— Собирайтесь. У нас переночуешь. Нечего тебе тут одному оставаться.
Ирина вернулась, когда проглянули проталины. Долго стояла нерешительно у ворот, держалась за штакетник, силясь не упасть на мокрую весеннюю землю.
Пашка первым увидал её в окно и с громкими криками: «Мама! Мамка!», — неодетый выскочил во двор. Налетел вихрем на Ирину, едва не сбив ту с ног, прижался к её тяжелой зимней шубе, старался вцепиться в неё как можно крепче, чтоб мать снова не растаяла в неизвестности. Ирина неистово целовала макушку сына, прижималась мокрыми щеками к волосам:
— Пашка, Пашенька, сыночек мой. Как же соскучилась я.
— Так соскучилась, что парня одного посреди зимы в нетопленном доме бросила? Ни разу даже не спросила, жив ли? Хороши скучания, — Прасковью душила жгучая злоба. Она вышла вслед за Пашкой, встала на крыльце, скрестив руки, и свысока глядела на Ирину.
Та потупилась, спрятала глаза под несуразным шерстяным платком.
— Мамку на скорой увезли, без памяти она была, — зло оглянувшись на Прасковью, принялся защищать мать Пашка. — Это я ей скорую вызвал. А потом Анютке рассказал. А она тёть Олю привела. А ты не знаешь ничего! Пойдем, мамка.
Прасковья растерялась, удивленно глядела на Ирину, пока Пашка бегал в дом за курточкой, долго провожала взглядом две худенькие фигурки. И все силилась понять, что же так свербит у неё внутри, какая-то назойливая мысль кружила, как овод на покосе, мешала, но никак не давала себя поймать.
Вечером, когда все уселись за ужин, наконец-то поняла, всплеснула руками:
— Батюшки, так а дитё-то она чем кормить будет, у них же там мыши с голоду передохли.
Под недоуменные взгляды домочадцев скидала в корзину краюху хлеба, варёные яйца, бутыль молока, суетливо огляделась по сторонам, схватила ещё коробок спичек и соль и выскочила и́з дому.
Пашка учил уроки под тёмным абажуром, Ирина тихо лежала в кровати. Прасковья заскочила в и́збу, схватилась за пристенок и долго пыталась отдышаться.
— Тут это… Поесть вам принесла… И печь, наверное, протопить надо… Ольга утром заходила, топила… Так остыла, наверное…
— Я сам натопил уже, — исподлобья глядя на нежданную гостью, ответил Пашка.
Ирина удивленно приподнялась на кровати. Без шубы оказалась она совсем худой, голова замотана платком, губы бледные, будто и нет их совсем. Глаза запали и в бледном свете люстры казались пустыми провалами.
— Спасибо тебе, Прасковья, — голос тоже растерял свою силу, шуршал, как бумага под пашкиной ручкой.
— Ты чего это в платке лежишь.. — Сдуру ляпнула Прасковья. И тут же прикусила язык.
Ирина промолчала, опять спрятала глаза, а Прасковья выскочила вон.
Ночь тянулась бесконечно. Прасковья сначала ворочалась в кровати. Потом не выдержала, сунула ноги в домашние валенки, накинула шаль и вышла в кухню.
— Чего не спится тебе, заполошная, — проворчала Ольга, выходя вслед и аккуратно прикрыв дверь в комнату. — Хоть чайник что-ли поставь.
Сама налила воды, разожгла плиту и села напротив сестры.
— Сама натворила делов, сама теперь и маешься. — Вздохнула Ольга, глядя в тёмное окно.
Прасковья аккуратно накрыла ладонями руку старшей сестры:
— Оль, что ж делать-то теперь? Жить-то как? Подскажи. — И шмыгнула громко. — Видела, какая она? А Пашка там один совсем. А случись что с ней… Она ж его не покормит, не доглядит…
— Умирает она, Паш.
Ольга не отрывала глаз от окна, но и руку не убирала. Думала долго.
— Чёрствая ты стала, Паша, как сухарь. На людей кидаешься, слова доброго не скажешь. А сухарь-то водой только размочить можно. Ты б поплакала хоть, глядишь, и размякла бы. А чтоб плакать, так жалеть надо. И не себя жалеть, вокруг посмотри, хуже тебя люди живут.