Русские гренадеры отвели неизвестного под ружьями в караул.
II
Енголычев, Полторацкий и вахмистр Жигарь верхами смотрели с улицы Ришелье на въезд в Париж Его Христианнейшего Величества короля Людовика Осемнадцатого.
Насмешник Полторацкий, маленький белокурый картавец с голубыми глазами, шутил всю дорогу над подагрическим толстяком Людовиком, который в обветшалой мантии с бурбонскими лилиями дотащился, наконец, в расшатанной карете до Парижа.
На улице Ришелье стоят шпалеры национальных гвардейцев. Из окон выкинуты ковры и бурбонские белые флаги, расшитые лилиями. Людовика везут в открытой коляске. Его величество в синем мундире с белой звездой. Его полное, гладко выбритое лицо лоснится от солнца. Против короля сидит в коляске герцогиня Ангулемская. Герцогиня похожа в трауре на черную птицу. Она не улыбается и не кивает никому, у ее супруга, принца Конде, нервно подергивает щеку.
Толпа как бы в испуге, изредка выкрикивает: «Да здравствует король!» У королевской коляски колышется странное шествие: весталки в белых одеждах, девицы высшего сословия. Медленный въезд похож на грустную и бедную католическую процессию. За королем сомкнутым строем, нетерпеливо отбивая ногу, точно подгоняя коляску, показался взвод королевской гвардии, заметно, что с фалд мундиров и с сумок недавно спороты орлы Наполеона. Толпа встрепенулась:
– Да здравствует гвардия, да здравствует Франция! Полторацкий попятил коня:
– Дай, Паша, шпоры. Не пристали, видно, нынешнему Парижу старинные лилии да пудреные парики…
Гусары тронули коней вдоль решетки Тюильри. Они сияют, как золотой сноп, в желтых своих доломанах и ментиках с белой опушкой, браво брошенных на одно плечо.
Черноусого Жигаря с серебряной серьгой в ухе почли за командира. Уже трогает кто-то его синие, с парчовым узором, рейтузы, кто-то щупает ташку Полторацкого на семи долгих ремнях.
Вежливый старик хлопает гусарского коня по груди, оставляя на влажной шерсти отпечатки всех пальцев и объясняет с видом знатока, что это и есть «конь степей».
Жигарь осторожно отдергивает ногу, боясь ткнуть кого-нибудь шпорой:
– Ваше благородие, голенище тащат, ей-Богу. Никак они с ума посходили?
– Уже давно. Не смущайся.
Полторацкий ослепительно улыбаясь, отстегивает чешую кивера. Пряди белокурых волос помело на впалую щеку.
– Почему у вас такие белокурые волосы? – весело крикнул кто-то из толпы.
– От снега.
– А вы сожжете Париж?
– Не знаю.
– Пожалуйста, не жгите, вам стыдно будет.
– Я жечь не буду.
– Смотрите, у того гусара перстень… В Москве тоже носят перстни.
Девушка в белом платье с зелеными горошинками захлопала в ладоши, у висков дрогнули акрошкеры.
– Про тебя, Паша, речь, – сверкнул улыбкой Полторацкий.
Енголычев как будто понял, поджал смуглый палец с золотым татарским перстнем и покраснел. Полторацкий учтиво просит дороги.
Они вежливы, эти золотые гусары дикой Москвы.
– А у вас есть лебеди, как здесь, в Тюильри? – позвала девушка с акрошкерами.
– Как у нас быть лебедям, когда вода круглый год во льду, а земля покрыта снегом?
– Как же у вас пашут и сеют?
– Пашут в снегу, сеют в снегу, в снегу родится хлеб.
– Ах, Боже мой, какой край…
Девушка с акрошкерами смотрит с искренней жалостью на золотых гусар. Енголычев не понимает по-французски. Его черные, сросшиеся на переносье брови недоуменно шевелятся. Он боком оглядывает толпу. Жилистый, смуглый, с близко поставленными глазами, чем-то похож Енголычев на дикого коня.
В эскадроне он слывет бретером, понимает толк в псарнях, до страсти спорит о густопсовых и вислозадых, не любит карт. Он подолгу молится на ночь, курит крепчайший вахшафт, а в гневе доходит до бешенства, и тогда гусары ловят его за локти, чтобы выбить саблю: разъярясь, Енголычев рубит зеркала, стены, шпалеры.
По его смуглой щеке, от виска до самых губ, залег серый шрам, сабельный удар, память Кульма. С женщинами он суров и застенчив, а своему другу, Мишке Полторацкому, под утро одного кутежа в Вильковишках, признавался, что превыше всего на свете любит изюмских гусар, своего коня Феба и крепостную мамушку, старую Киликию, которая правит нынче его тамбовской деревенькой и до нынешних дней пребольно теребит его за ухо, будто за гусарские шалости. Но заря его дней не ведает ни сраму, ни грешной любви, и он чист в своих днях, как инок. В эскадроне субалтерн-офицера Енголычева звали Кентавром.
На мосту он нагнал Полторацкого:
– Правда ли, Миша, про меня француженка сказывала?
– Про тебя.
– А что?
– Что писаный ты красавец.
– Полно врать-то…
Кентавр обиделся и придержал Феба.
III
В обывательском доме на улице Бургундии, где золотые пчелки на голубых обоях, в углах, по шифоньерам, на креслах навалены седельники, чапраки, гусарские чушки: в доме постой Изюмского эскадрона. Даже на дворике, у помятого медного фонтана, примостились связки кривых сабель, ташки и груды седел, затертых до блеска, с выжженным в желтой коже вензелем «А». Гусары, пополудничав, легли под навесом, а сапоги с проржавелыми шпорами в ряд выставлены к солнцу.
Дневальные в желтых безрукавках в тени мешков с овсом дуются в трынку. Голуби осмелели над рассыпанным овсом.
Голубей вспугнул Жигарь: он ведет к фонтану трех коней.
У Полторацкого и Жигаря жеребцы гнедые, блестящие и поджарые, с белыми прозвездинами на лбах, а Феб Енголычева крутобок, голенаст и в паху коричневые пропалины. На задах у коней полоски от скребницы и синеватые тавро. Кони жадно трепещут ноздрями, дуют на воду, где дрожит солнце. Жигарь поощрительно им насвистывает.
Командир оштрафовал запоздавших чашей шампанского: от вина Полторацкий побледнел, голубые глаза заискрились, хмельной Полторацкий нежен, смешлив и со всеми целуется, зажмурив глаза, как девчонка.
Расстегнуты доломаны, засучены рукава рубах, чтобы проворнее черпать круговую, все заряжаются дымом из черешневых чубуков, выпаливают табачные облака. Степан Мертваго кричит свой новый анекдот о прусском фельдъегере, потерявшем под Парижем штаны. Из рыжей головы Мертваго идет как будто пар. Чапега и Энгель в отчаянном споре об Аустерлице. Полторацкий откинул ворот шелковой красной косоворотки, сидит по-турецки на канапе. Он раскачивается, поет круговую:
– Сей конь, кого и вихрь в полях не обгонял…
На певца покосился Мертваго, у Кентавра, который шарил цепкой горстью в прорванном картузе с четверкой гишаровского вахшафта, блеснули глаза.
– Он спит, на зыбкий одр песков пустынных пал…
Вдруг Энгель, лысый Чапега, азартно махнувший трубкой, Кентавр, Мертваго, глядевший певцу в самый рот, все подхватили недружно и яростно, затопав ногами:
Ах, Зара, как серна, стыдлива была.
Как юная пальма, в долине цвела…
От шума на дворе поднялись голуби. Дневальный кинул замасленную карту, мигнул усом и сказал партнеру:
– Эге…
Тот покрыл семерку бубновым тузом и мотнул головой.
– Зару играют, известно.
Уже вечерело, когда всему эскадрону выслали на двор ящики шампанского. В этот час господа жгли в покоях жженку. Офицеры молча стояли вокруг стола, скрестив над чашей сабли. По лезвиям и молодым лицам скользило голубоватое пламя.
Енголычев лег с трубкой на окно. Тут и увидел он, как бежит вдоль решетки та самая Психея с акрошкерами в белом платье с горошинками и как соломенная шляпка с загнутыми полями бьет ее по спине. Два драгуна догоняют Психею, придерживая гремящие палаши.
«Чудится!» – подумал Кентавр, а лицо потемнело, оскалилось, как в бою.
«Не чудится, нет».
Кентавр прыгнул на подоконник, качнулся, исчез. Он упал в пыль, как кошка, встряхнулся. Сухо дыша, хромая, отмахивая мокрые волосы с глаз, он догнал двух австрийских драгун.
Француженка от него метнулась, вдруг узнала, припала к плечу. Кентавр оттолкнул ее к стене.
– Ты такое видал? – сквозь зубы выговорил он, подняв к лицу солдата смуглый кулак.
Драгун отмахнул головой, как бык, и глухо выбранился, мешая польские и немецкие слова.
– А такое видал? – также сказал Кентавр другому. Тот отступил и потянул из ножен палаш.
– Палаш! – Кентавр рванул его от драгуна, с колец и ремней и поднял над головой тяжелое австрийское оружие. Драгуны, сшибаясь плечами, бросились от оскаленного гусара бегом.
Он швырнул палаш и обернул к девушке полутатарское, полуцыганское лицо, по которому словно бы еще пробегали серые молнии.
Именно таким было первое свидание субалтерн-офицера Изюмского полка Павла Енголычева с Жиннетт Дорфей, дочерью полковника 17-го полевого полка наполеоновской армии.
У ступенек своего дома Жиннетт заметила, что весь желтый бок московского гусара вывален в пыли. Девушка обмахнула его доломан платком. Они оба смеялись: они не понимали друг друга, ни слова.
Пролетел внезапный дождь, зашумели за решеткой молодые каштаны, и француженка, с веселым визгом поджав юбку между колен, вбежала по деревянным ступенькам на лестницу.
IV
Сызранского полка пехотинцы, что сушили на долгих шестах по парижским дворам свои холщовые рубахи, казацкие косяки, рослая щеголеватая гвардия – все полки Александровы принесли с собой в Париж особый воздух свежей бодрости и деревенской чистоты: так пахло крепко и свежо от полковых котлов, портомоен, от разношенных за тысячи верст похода сапог, от пропотелой кожи киверов, от шинелей.
Воздух светлого тепла, дальнего дыма принесли с собой в Париж российские войска: запах сукна и сена, здорового мужицкого тела, горячего вина, табаку, ржаного хлеба, кваса, банного пара и березовых веников, бодрый запах солдат Петровой империи.
Почасту голубоглазые, белобрысые, готовые улыбаться во все белые зубы и под хмельком ходить в обнимку посреди улицы с любым камерадом, гоняющие с ребяческим гоготом до первой звезды бабки и кубаря на полковых дворах, засыпающие дружно, вповалку, как наигравшиеся ребята, солдаты императора Александра скоро полюбились Парижу с их деревенским воздухом и добрым смехом, с их странными играми – рюхи и тын, и странными плясками – ветерок, метелица, коростель.