– Я полагала, что это те самые трущобы, которыми так занимаются всякие реформаторы.
Теперь презрительное выражение на лице Присциллы стало вполне заметным.
– Вы совершенно беспричинно проявляете такую робость и нерешительность, Эмили. – То, что она назвала ее по имени, добавляло ее словам еще больше надменности и снисходительности. – С этими делами связаны весьма влиятельные и могущественные люди. И будет не только совершенно бессмысленно, но и крайне опасно пытаться их остановить. Нет, никто не станет вам мешать, ни в самой малой мере, это я вам обещаю, да и не будет вам никакой необходимости знать, что и как там делается, не говоря уж о том, чтобы лично в этом участвовать.
Эмили откинулась назад, на спинку кресла, и изобразила на лице улыбку, хотя это выглядело скорее как хищный оскал. И, не моргнув глазом, встретила и выдержала взгляд Присциллы, хотя в душе у нее бушевала ненависть, отчего хотелось тут же прибегнуть к самой грубой силе.
– Вы рассказали мне именно то, что я хотела узнать. И я уверена, что ваша информация совершенно надежна и вы сами абсолютно уверены в том, что мне сообщили. Мы, безусловно, еще встретимся по этому вопросу или, по крайней мере, я дам вам знать о своих намерениях. Спасибо, что уделили мне столько времени.
Присцилла улыбнулась еще шире, когда Эмили поднялась и собралась уходить.
– Я всегда рада оказать дружескую услугу. Когда вы все обдумаете и решите, во что вам вкладывать деньги, приходите ко мне снова, и я сведу вас с самым надежным человеком, который поможет вам и сохранит все в полной тайне.
О комиссионных речи не заходило, но Эмили отлично понимала, что это подразумевалось, а еще она была совершенно уверена, что Присцилла и сама имеет с этого свою долю.
– Конечно. – Эмили наклонила голову, совсем чуть-чуть. – Вы были крайне любезны, я никогда этого не забуду.
Она откланялась и вышла из дома на холодный воздух улицы, где даже лежавший на мостовой навоз не мог отравить ее отличное настроение.
– Везите меня домой, – велела она кучеру, который помог ей сесть в экипаж. – Немедленно.
Когда вернулся Джек, усталый и грязный, с серым от усталости лицом, Эмили уже его ждала. Муж был точно в таком же состоянии, как она сама, – хмурый, в мрачном настроении и злой.
Он остановился в холле, куда она вышла, чтобы его встретить. Эмили снова обнаружила, что звук его шагов по черно-белым плитам пола заставляет ее сердце учащенно биться, и улыбнулась, услышав его голос, пока лакей помогал ему снять пальто. Она посмотрела Джеку в лицо, прямо в его темно-серые глаза, на кудрявые локоны, которыми всегда любовалась и которым завидовала – с самой первой их встречи. Она тогда решила, что он слишком уж полагается на свои неотразимые чары. Теперь, уже узнав его получше, Эмили по-прежнему находила его ничуть не менее обаятельным и привлекательным, но отлично понимала, что за мужчина скрывается за всеми этими очаровательными манерами, и любила его все более страстно. Он был ей превосходным другом, а уж она-то знала, какую огромную ценность имеют подобные отношения.
– Очень плохо было? – Эмили не стала тратить время на лишние и ненужные вопросы вроде «как ты?». Она видела его лицо и его состояние, понимала, что он здорово вымотан, уязвлен и ничуть не мене разозлен, чем она сама, а еще и точно так же бессилен изменить существующее положение и наказать негодяев или помочь их жертвам.
– Так скверно, что не выразить никакими словами, – ответил Джек. – Будет очень здорово, если мне удастся избавиться от этих гнусных запахов, которыми пропиталась вся одежда, и от этого мерзкого привкуса во рту. И еще мне кажется, что теперь я уже никогда полностью не избавлюсь от этих картин горя и несчастий. Стоит только закрыть глаза, и я снова вижу их лица, словно они нарисованы у меня на веках. – Он оглядел огромный холл, выложенный плитами пол, отделанные дубовыми панелями стены, широкую лестницу, ведущую на галерею второго этажа, высокие, в два и даже в три фута вазы с цветами, тяжелую резную мебель – сплошь сверкающее лаком полированное дерево – и подставку под зонтики с торчащими из нее пятью гнутыми серебряными ручками.
Эмили отлично понимала, о чем он сейчас думает; ее саму не раз посещали точно такие же мысли. Но это был дом Джорджа, наследственное владение Эшвордов, и он принадлежал ее сыну Эдварду, а не ей; дом всего лишь находился в ее доверительном управлении до совершеннолетия мальчика. Джек это тоже знал, но у них у обоих нередко возникало чувство вины за то, что они наслаждаются всей этой роскошью так, словно это их полная собственность, каковой она во всех практических смыслах вовсе не являлась.
– Проходи в гостиную и присядь, – мягко сказала она. – Альберт приготовит тебе ванну. Рассказывай, что тебе удалось узнать.
Муж взял ее за руку и провел в гостиную. Они уселись, и он тихим голосом и очень мрачным тоном рассказал ей о тех местах, куда его возил Антон. Он не пускался в подробности и тщательно выбирал слова, опасаясь напугать ее и не желая выплескивать наружу тот ужас и беспомощную жалость, которую испытывал сам, равно как и описывать тошнотворные, отвратительные детали. Рассказал об этом жутком жилье, зараженном насекомыми и заселенном полчищами крыс, где со стен капает вода и клочьями свисает плесень, об открытых канализационных канавах и помойках, о горах мусора и отбросов. Во многих комнатах проживало по пятнадцать-двадцать человек всех возрастов, там не было никакой возможности уединиться, санитария и гигиена вообще отсутствовали, водоснабжения и отвода воды тоже не имелось. В некоторых домах крыши и окна были в таком плачевном состоянии, что дождь свободно заливался внутрь, и тем не менее квартирную плату с обитателей собирали еженедельно без каких-либо исключений. Некоторые, уж совсем отчаянные, сдавали помещения в субаренду, даже те убогие несколько квадратных ярдов, что имелись в их распоряжении, чтобы самим платить за это жилье.
Джек воздержался от описания условий работы в потогонных мастерских, где женщины и девушки работали в подвальных помещениях при свете газовых ламп или свечей, без вентиляции, по восемнадцать часов в сутки, шили рубашки, перчатки или платья для людей, живущих в другом мире.
Он не стал вдаваться в подробности, рассказывая о борделях, пивнушках и узких, грязных и зловонных комнатушках, где посетители находили забвение, накурившись опиума; он лишь упомянул об их существовании. К тому времени, когда Рэдли выложил все, что хотел рассказать, чтобы Эмили разделила с ним это бремя, чтобы он почувствовал ее понимание, ее негодование, ее такое же, как у него самого, возмущение и бессильную злость, Альберт уже два раза приходил, чтобы сообщить, что ванна готова и вода остывает, а потом явился в третий раз и заявил, что готовит ванну снова.
Они уже легли в постель и почти заснули, тесно прижавшись друг к другу, когда Эмили в конце концов тоже рассказала ему, где была и что узнала.
Веспасия весь вечер расспрашивала Сомерсета Карлайла, встретившись с ним после окончания заседания парламента. Так что шел уже двенадцатый час ночи, стоял лютый холод и с реки поднимался туман, когда она наконец добралась до дому. Леди Камминг-Гульд очень устала, но была слишком возбуждена и озабочена, чтобы сразу заснуть. Ее мысли лишь отчасти вращались вокруг проблем, которые она с ним обсуждала, а по большей части ее беспокойство относилось к Шарлотте. Оно осложнялось также чувством вины, пусть незначительным, за то, что она с готовностью и легкостью предложила той свой экипаж вместе с Персивалем, отвезла ее детей к Кэролайн Эллисон, что и позволило Шарлотте заняться этим делом, которое вполне могло оказаться очень для нее опасным. В то же время ее тревожили мысли о Клеменси Шоу и о чудовищной несправедливости ее смерти. Веспасия понимала, что в данном случае позволила злости возобладать над здравым смыслом и трезвыми суждениями, в результате чего и отправила женщину, которую так любила, на крайне рискованное предприятие. Да, так оно и было: она очень любила Шарлотту, особенно теперь, когда ее собственная дочь умерла. И даже более того: она ей ужасно нравилась, Веспасия буквально наслаждалась ее обществом, ее чувством юмора, восхищалась ее смелостью. Да, это было не только поспешное, но и безответственное решение. Она даже с Томасом не посоветовалась, а уж он-то больше, чем кто бы то ни было, имел право все знать.
Но это было не в ее природе – тратить время на раздумья о том, чего уже не вернешь. Придется все это тащить на себе, все эти проблемы, а также и взять на себя вину, если будет за что. Теперь уже нет смысла разговаривать с Томасом или писать ему; Шарлотта сама ему все расскажет. Или не расскажет, если не захочет. А он, в свою очередь, может запретить ей продолжать эти расследования, а может и не запретить. Так что вмешательство Веспасии в данный момент может лишь ухудшить положение.
Но заснуть ей удалось с большим трудом.
Вечером следующего дня они все собрались на ужин в доме Веспасии, также с целью сравнить результаты своих расследований, но в первую очередь чтобы послушать, что им может сообщить Сомерсет Карлайл по поводу нынешнего состояния законов, с которыми им предстоит сражаться и которые следует по возможности изменить.
Эмили и Джек прибыли рано. Эмили была одета менее роскошно, чем обычно; Веспасия не припомнила случая, когда такое бывало, с тех пор как та перестала носить траур по Джорджу. Джек выглядел усталым; на его обычно красивом и привлекательном лице залегли морщины, в выражении глаз не было и намека на юмор. Он был привычно вежлив и обходителен, но от него было не дождаться обычных комплиментов.
Шарлотта приехала поздно, и Веспасия уже начала беспокоиться; ее мысли то и дело убегали куда-то, отвлекаясь от пустого и банального разговора, который они пока что вели, прежде чем приступить к главному делу, ради которого собрались.
Приехал Сомерсет Карлайл, мрачный и невеселый. Глянул на Веспасию, потом на Эмили с Джеком, но воздержался от вопроса, где же Шарлотта.