Он скривился от боли и издал слабый стон, когда спирт попал в открытую рану, но никто не обратил на это внимания.
– Свобода и добродетель – отнюдь не одно и то же, – с чувством заявил Хэтч. Лицо у него приняло напряженное выражение, глаза заблестели. Для него этот вопрос явно в значительной мере перевешивал все эфемерные причины дуэли. – Именно ради этого мистер Паскоу рисковал своей жизнью, именно это он защищал!
– Вздор! – рявкнул в ответ Шоу. – Добродетель не подвергалась никакой опасности, а тыканье друг друга шпагами на лугу уж никак не способно защитить вообще ничего!
– Не существует никакого иного законного способа предотвратить распространение вредных, пагубных, опасных и разрушительных идей, которые он пропагандирует! – выкрикнул Паскоу, невзирая на манипуляции Пруденс, от которых у него побелели даже губы.
А Лелли тем временем уже направилась обратно к дороге, намереваясь заняться собственными делами. Ее прямая фигура с расправленными плечами виднелась уже вдалеке.
– Но такие законы должны существовать! – Хэтч покачал головой. – Это часть наших современных болезней и несчастий, то, что мы восхищаемся всем новым, невзирая на сомнительные достоинства этого нового. – Он даже немного повысил голос и начал рубить ладонью воздух. – Мы хватаемся за любую новую мысль и насмехаемся над прошлым, над ценностями, которые добром служили нашим предкам и на которых мы выстроили нашу империю и принесли веру Христову в другие земли и другим народам. – Он даже сгорбился от наплыва чувств. – Мистер Паскоу – один из тех немногих в наше время людей, у кого хватает мужества и понимания, чтобы сражаться, пусть безнадежно, против наплыва невежества, интеллектуального высокомерия и самонадеянности человека, против его неутолимого, жадного стремления ко всему новому, не думая о его сомнительной ценности и возможных результатах нашего к нему обращения.
– Здесь не место для проповедей, Джозайя. – Шоу был занят, обрабатывая щеку Далгетти, так что даже не поднял голову. Мёрдо помогал ему, очень умело. – Особенно для такого отъявленного вздора, который вы несете. Половина этих старых идеалов, о которых вы столь трепетно высказываетесь, – это ископаемые реликты ханжества и лицемерия, которые защищает от света дня огромное число негодяев. А ведь давно уже пора задать им парочку-другую неприятных вопросов и представить в истинном свете все эти их дешевые и низкопробные претензии.
Хэтч так побледнел, что можно было подумать, что это он ранен. Он смотрел в спину доктора с жуткой ненавистью и отвращением, и его страшно нервировало, что Шоу этого не видит.
– Вы любую самую прекрасную и добродетельную вещь готовы выставить раздетой догола, чтобы осквернить и опозорить ее перед лицом невежественной и похотливой толпы, – и в то же самое время вы и не подумаете защитить невинных от насмешек и издевательств, от безбожных новшеств тех людишек, кто не верит ни в какие ценности и пребывает в постоянном умственном возбуждении и вожделении! Вы разрушитель, Стивен, вы человек, чьи глаза видят только тщетность и пустоту, чьи руки способны объять только то, что ничего не стоит!
Пальцы Шоу замерли, тампон из белоснежной ваты, уже наполовину пропитанный ало-красным, тоже замер на месте. Далгетти все еще дрожал. Откуда-то появилась Мод Далгетти, пока никто не смотрел на тропинку, ведущую через поле.
Шоу обернулся к Хэтчу. Его лицо выражало крайнее раздражение и злость, что, несомненно, грозило опасным взрывом, а все мышцы так напряглись, что он, казалось, был готов сорваться и прибегнуть к насилию.
– Мне доставило бы огромное удовольствие, – прошипел он сквозь зубы, – самому встретиться с вами здесь, завтра, на заре, и вышибить вам мозги. Но я не решаю споры таким образом. Такой способ ничего не дает. Я докажу вам, какой вы болван, содрав с вас все одежки лжи, притворства и иллюзий…
Питт видел, что Пруденс замерла на месте; ее лицо стало бледным как мел, глаза неотрывно смотрели на губы Шоу, словно он должен был вот-вот произнести название какой-то смертельной болезни, которой она давно ужасно боится.
Мод Далгетти, наоборот, не выказывала почти никаких признаков нетерпения. И страха в ней не было заметно. А Джон Далгетти, полулежащий на земле, кажется, был занят только своей болью и мог думать лишь о том скверном положении, в которое сам себя поставил. Он поглядел на жену, явно обеспокоенный, но было понятно, что волнует его лишь ее гневная реакция на случившееся, а вовсе не ее безопасность или возможный взрыв ее темперамента Шоу, который может разрушить ее с таким трудом завоеванную репутацию.
Питт уже увидел все, что ему было нужно. Далгетти не опасался Шоу. А вот Пруденс была в ужасе.
– Эти ваши гробы повапленные… – яростно и злобно начал Шоу, на щеках которого выступили красные пятна. – Эти ваши…
– Сейчас не время, – перебил его Томас, становясь между ними. – Крови и так уже достаточно пролито. И боли хватает. Доктор, заканчивайте со своими пациентами. Мистер Хэтч, может, вы будете так любезны, что вернетесь на дорогу и попробуете достать какой-нибудь транспорт, чтобы мы могли развезти мистера Паскоу и мистера Далгетти по домам? Если вам будет угодно продолжить эту ссору по поводу достоинств и необходимости цензуры, продолжите ее в более подходящее время. И более цивилизованным образом.
На секунду ему показалось, что ни один из них не намерен обращать внимание на его слова. Они стояли, яростно пялясь друг на друга, меряясь злобными, полными угрозы взглядами, точно так, как Паскоу и Далгетти мерились перед этим. Потом Шоу постепенно расслабился и, словно Хэтч вдруг перестал быть для него чем-то важным и заслуживающим отповеди, повернулся к нему спиной, нагнулся над Далгетти и снова занялся его раной.
Хэтч с посеревшим, как гранит, лицом стремительно развернулся на каблуках, вырвав из земли клок травы, и быстро пошел по тропинке обратно к дороге.
Мод Далгетти тоже тронулась с места, но направилась не к мужу, выходки которого явно вывели ее из терпения, а к Пруденс Хэтч, которую нежно обняла рукой за плечи.
Глава 10
– Как я полагаю, этого и следовало ожидать. Надо было вообще с самого начала отнестись к этому более серьезно, – заявила Веспасия, когда Шарлотта сообщила ей о дуэли в поле. – Можно было, конечно, надеяться, что у них обоих хватит здравого смысла, но если бы они знали меру в своих воззрениях, то никогда не дошли бы до подобных крайних разногласий. Некоторые мужчины так легко теряют голову, так легко утрачивают всякую связь с реальностью!
– Томас говорит, они оба были ранены, – продолжила свой рассказ Шарлотта. – И довольно серьезно. Я помню, как они многословно распространялись по поводу свободы слова и необходимости цензуры в отношении некоторых идей – в интересах общества. Но никак не ожидала, что это дойдет до причинения друг другу физического ущерба. Томас был очень разозлен – все это представляется ему настоящим фарсом, да к тому же на фоне настоящей трагедии.
Веспасия сидела очень прямо, сосредоточившись, кажется, исключительно на собственных раздумьях и словно не замечая изысканной красоты того, что ее окружало, и тихого раскачивания увядающих и желтеющих листьев березы за окном, частично перекрывающих свет.
– Неудачи, разочарования, отвергнутая любовь могут заставить любого человека вести себя совершенно абсурдным образом, моя дорогая. А одиночество, вероятно, – еще более того. Это не помогает снять боль ни в малой степени – даже если вы умеете смеяться, когда вам хочется плакать. Мне временами кажется, что смех – самое лучшее средство спасения для мужчин; но в другие моменты я думаю, что это то, что его унижает, низводит до животного уровня. Звери могут убивать друг друга, они могут бросить на произвол судьбы больного или несчастного, но они никогда не насмешничают. А богохульствовать вообще умеет исключительно человек.
Шарлотта с минуту пребывала в замешательстве. Веспасия увела разговор так далеко, как она совсем не рассчитывала. Возможно, леди Камминг-Гульд придавала этому происшествию более серьезное значение и излишне его драматизировала.
– Сама ссора началась с вопроса о праве осуществления цензуры, – сказала Шарлотта, пытаясь объяснить собственное понимание проблемы. – С этой несчастной монографии Эймоса Линдси, вопрос о которой теперь стал чисто теоретическим, поскольку бедняга в любом случае мертв.
Веспасия встала и подошла к окну.
– Я считала, что вопрос заключается в том, имеют ли право одни люди высмеивать богов, которым поклоняются другие, потому что уверены, что эта вера либо порочна, либо абсурдна. Или вообще иррациональна и неуместна.
– Любой человек имеет право сомневаться, – заявила Шарлотта раздраженно. – Человек просто должен сомневаться, иначе никакого прогресса, никакого развития мысли, никаких реформ вообще не будет. Можно проповедовать самые бессмысленные теории, но если мы не в состоянии их оспорить, бросить им вызов, то как же мы узнаем, добро они несут или зло? Мы ведь не можем проверить ту или иную идею или теорию, если не будем ее обдумывать – и обсуждать?
– Не можем, – ответила Веспасия. – Но есть множество способов это сделать. При этом мы обязаны брать на себя ответственность за то, что разрушаем, равно как и за то, что создаем. А теперь скажи мне, что там Томас говорил насчет того, что Пруденс Хэтч была словно парализована страхом? Неужели она вообразила, что Шоу готов выболтать некую ужасную тайну?
– Именно так Томас и подумал. Но он так и не убедил Шоу сообщить ему какие-то факты, которые могли бы указывать на то, что ему известна какая-то тайна, ради сохранения которой можно убить человека.
Веспасия повернулась лицом к Шарлотте.
– Ты встречалась с этим человеком. Он что, глупый? Дурак?
Шарлотта раздумывала несколько секунд, представляя себе живое лицо Шоу, его быстрый и ясный взгляд, таящуюся в нем мощь и почти переполняющую его жизненную силу.
– Он чрезвычайно умен, – искренне сказала она.