Однажды пришел Уилл Миллер. Перед этим он позвонил по телефону. И буквально загнал Гиацинту в угол, прося разрешения заглянуть к ней. Гиацинта не нашла причин отказать ему. Ведь она обедала с ним, то есть приняла его предложение. Разве не следует предложить ему что-то взамен? Этого требуют даже правила хорошего тона.
Вообще-то она должна была бы обрадоваться приятному собеседнику, но в ее ситуации он создавал осложнения и нужно было каким-то образом отделаться от него после первого же визита. Тем не менее нехитрые приготовления к завтраку с ним оказали на Гиацинту благотворное воздействие. Она красиво накрыла стол, привела дом в идеальный порядок. В ней заговорила гордость. Гиацинта купила нарциссы, стейки из семги и зелень для салата. Она погладила льняные салфетки, которые не использовала со времени последнего семейного завтрака; проверила дом, желая убедиться, что Эмма и Джерри не оставили следов своего пребывания, – незачем чужому человеку что-либо знать о ее личной жизни и проблемах.
Однако, появившись в доме, Уилл повел себя совсем не как посторонний.
– Заметили во мне какие-нибудь перемены? – весело спросил он.
– Исчезли очки в роговой оправе.
– Правильно. Теперь у меня контактные линзы. Дело в том, что я носил очки лишь потому, что мне посоветовали выглядеть постарше. Сейчас, когда мне за тридцать, я хочу выглядеть моложе. О, какой симпатичный дом! Он похож на вас. Я себе представлял что-то вроде этого. Да вы шьете новое платье!
Рядом со стулом в общей комнате стояла открытая корзина с шитьем. Оставила ли она ее сознательно, чтобы Уилл заметил? Гиацинта не знала этого.
– Я слышал, что Салли Додд в восторге от вашего платья. Насколько я знаю, вас попросили сделать еще несколько.
– Да, но это последние. Мое дело – живопись. Я должна вернуться к ней.
– Вы говорили, что покажете мне кое-что…
– Да, конечно. После завтрака. Ведь вы, должно быть, голодны?
Когда банальности остались позади, диалог оживился. Гиацинта пользовалась тем, что сохранилось у нее в закоулках памяти, поскольку за последнее время новых знаний у нее не прибавилось. Впрочем, Уилл не подозревал об этом. И, судя по живому интересу в его глазах, разговор доставлял ему удовольствие.
Однако вскоре Гиацинта заметила, что он то ли нервничает, то ли испытывает напряжение. Может, ему не по себе? Нет, конечно же, не в этом дело. Уилл был столь же разговорчив, как и в две предыдущие встречи, но, похоже, слегка торопился. Как если бы хотел побыстрее покончить с несущественными, но обязательными темами и перейти к чему-то другому.
Приступив к яблочному пирогу, он помолчал, а затем смущенно спросил о разводе.
– Скажите, вы уже приближаетесь к окончанию ваших бед?
– Все движется медленно.
– И тем не менее болезненно. У меня нет личного опыта. Я лишь соприкоснулся с этим, о чем должен вам рассказать, если мы хотим лучше узнать друг друга. У меня был роман с замужней женщиной. Она разводилась. Это было мучительно для нее и еще более мучительно для детей. Кстати, я не был причиной развода. Ее муж даже не знал о моем существовании. То есть я не был причиной развода в юридическом смысле. Однако боюсь, что в моральном и в эмоциональном плане меня в какой-то мере можно обвинить. И я вышел из игры. Это было весьма болезненно.
Зачем он ей все это рассказывает?
– Видите ли, я знал, что они должны остаться вместе. Кое о чем мне рассказали, кое-что я почувствовал сам, и это привело меня к выводу, что они разберутся в своих отношениях, если попытаются. Полагаю, люди слишком легкомысленно относятся к разводу, особенно если у них есть дети.
Уилл ждал ответа Гиацинты, но она молчала.
– Я вовсе не святой, Гиацинта. Я не фат и не ханжа. Но что-то помогло мне занять правильную позицию, – тут Уилл улыбнулся, – потому что они снова сошлись. И у них даже появился после этого еще один ребенок.
Гиацинта была глубоко тронута.
– Я высоко оцениваю ваш поступок. Но здесь совершенно иной случай. Мы никогда не будем снова вместе. Никогда!
Почему она заявила это с такой твердостью? Ведь было бы лучше, если бы Уилл думал иначе – тогда бы он больше к ней не пришел.
– В таком случае вам станет легче, не так ли? Тем более что у вас нет детей.
Почему она не возразила? Ей следовало сказать правду. Но тогда Уилл спросил бы о детях. Разве не странно, что за время двух продолжительных бесед она даже не упомянула о них?
Пожалуй, надо незаметно сменить тему.
– Да, надеюсь, скоро все завершится. Но кто знает? А пока я сосредоточусь на живописи. Боюсь показаться высокопарной, но живопись – самое главное в моей жизни. Или это все же звучит напыщенно?
– Вовсе нет. Вам не кажется, что Цукерман мог сказать то же самое о своей скрипке? Это здорово, что вы полны энтузиазма. Может, покажете мне что-нибудь сейчас?
Они пошли наверх. Памятуя о своем прежнем доме, Гиацинта украсила лестницу фотографиями, хотя пока их было лишь две – Джима и Францины. Уилл остановился и посмотрел на них.
– Вы похожи на отца, – заметил он. – Должно быть, он был спокойный человек. Деликатный и серьезный, как вы.
Наверху яркий свет заливал зал. Гиацинта смутилась.
– Не могу говорить о себе, но отец был действительно спокойный. А вот мать совсем другая. Она у нас красавица.
– Говорите, красавица? Возможно, но я предпочел бы вас. Ваша мать, безусловно, хороша собой, но у вас интересное лицо. Оно излучает свет. Хочется снова и снова смотреть в эти прекрасные глаза, хотя они несколько великоваты для лица, на красивый рот, на подбородок. Да, на вас хочется смотреть снова и снова.
Обрадованная, удивленная и слегка смущенная, Гиацинта пробормотала слова благодарности и повела Уилла к картинам. Его комплименты по поводу ее внешности, конечно же, повергли Гиацинту в растерянность, зато высокая оценка ее работ была ожидаема и желанна. Она тихо стояла на месте, пока Уилл медленно шел вдоль стен.
Он остановился перед любимой работой Гиацинты – Джим в кресле и Францина в белом вечернем платье. Внимательно осмотрев портрет полного сынишки Мойры, Уилл направился к пейзажам: пара на гребной шлюпке на темном озере, зимний пейзаж с метелью и солнцем. Он останавливался перед каждым полотном, склоняя голову набок, отступал назад. Уилл был явно не из тех, кто, не слишком интересуясь искусством, говорит банальности художнику. Проходили минуты, и волнение Гиацинты все более усиливалось.
Последнюю картину она считала своей лучшей работой. Это был натюрморт с морковью и ноготками в корзине садовника. Оранжевые и желтые цвета напоминали по колориту Матисса. В этом была некая дерзость.
– Вы продали много картин?
– Ну, наверное, с дюжину. – Гиацинта мысленно прикинула, сколько картин ушло. Арни купил две. – В основном людям, которых я знаю. У меня еще не было настоящей выставки, – пояснила она, – но я намерена устроить ее.
Помолчав, Уилл спросил:
– Вы часто ходите в музеи? Помню, вы как-то говорили, что работали в одном из музеев.
– Нет, сейчас редко, но я была во многих, притом в самых лучших. Теперь я только мечтаю о том, что в один прекрасный день вхожу в музей и вижу мою картину на стене.
– В «Метрополитен» или в Лувре?
– Ну, пусть не в них. Многие ли могут на это рассчитывать? Для этого нужно быть гением.
– Так где бы вы хотели видеть ваши работы?
– В галерее, куда приходят ценители искусства, чтобы купить хорошие картины. На Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, например, или на левом берегу Сены в Париже.
– Это трудная задача. – Уилл с сомнением покачал головой.
– Вы не верите в то, что это может случиться?
– В любой сфере не следует метить слишком высоко. – Уилл улыбнулся.
Внезапно Гиа поняла, что он не выказал восхищения, не похвалил ее полотна. Такого с ней еще не было.
– Вам не понравилась ни одна из моих картин? Скажите правду. Я не обижусь.
Уилл с сомнением посмотрел на нее и сказал, что он не искусствовед, а лишь любитель живописи, поэтому не может считаться экспертом.
Его уклончивость вызвала у нее раздражение.
– Пожалуйста, Уилл, скажите правду, не скрывайте ее от меня.
– Ну ладно. Вас это не обрадует, но я все же скажу, потому что вы очень нравитесь мне, Гиацинта. Так вот: хотите ли вы денег или славы, но эта работа не принесет вам ни того ни другого. Вы очень мечтали об этом и либо сами обманулись, либо вас ввели в заблуждение другие. Все, что здесь находится, – подражательно.
Да как он смеет! Уилл прямо и смело стоял перед ней, уверенный в своей правоте. Слова его были жестоки и безжалостны.
– Правда, в искусстве немало подражательного. Появляются тысячи новоявленных импрессионистов. Но даже у них есть нечто такое, что трудно определить, однако вы узнаете это, когда увидите. Есть разница между настоящим исполнителем Моцарта и тапером.
Гиацинта была потрясена и раздавлена. Если бы ей удалось найти предлог и выпроводить его из дома, она немедленно сделала бы это.
Уилл продолжал:
– У вас здесь есть все – от рокуэлловского босоногого фермерского мальчишки до бледных тернеровских закатов над Лондоном. У вас чувствуется большое мастерство. Но этого недостаточно. Вы… – И вдруг, словно осознав, что делает, он оборвал себя. – Ой, простите, Гиацинта. Я не хотел вас обидеть. Напротив, хотел помочь. Узнав вас, я понял, что ваша жизнь подверглась большим испытаниям, гораздо большим, чем вы готовы это признать. Поэтому не растрачивайте попусту надежды и энергию. Я не стал бы говорить все это, если бы не понимал, сколько труда вложено в эти полотна! Должно быть, это годы усилий! Сегодня наша третья встреча, и каждый раз вы вдохновенно говорили об искусстве. Поэтому и я так настойчив. Я никогда не решился бы обидеть вас, Гиацинта!
– Так для чего тогда все это? – горячо спросила она. – Может, мне выбросить все в мусорный ящик? Или сжечь? Что вы мне посоветуете?
– Оставьте все это для детей и внуков. Пусть считают, что это было вашим хобби. Или продайте что-то в универмаг, где есть секция торговли картинами. Многие покупают картины вместе с мебелью.