– С лодки?
– С острова. У них там городок и собственная исследовательская лаборатория, поддерживаемая федеральным правительством. Ну, тем, что осталось от правительства. Они тестируют экспериментальные лекарства.
Джейми Клоуз улыбнулась щербатой улыбкой – двух нижних резцов не хватало.
– У них там сыворотка – колют восемнадцать уколов. Как от бешенства. Она подавляет драконью чешую, но колоть нужно каждый день. Нагнись, спусти штаны и прикуси палочку, потому что сейчас получишь прямо в зад. Я б сказала – нет, спасибо. Если бы я хотела, чтобы мне каждый день больно тыкали в задницу, обратилась бы к своему дяде.
Харпер как раз наматывала шарф на нижнюю половину лица и решила, что это избавляет ее от необходимости отвечать. Она втиснулась в толпу женщин, поднимающихся по ступенькам во тьму и воющую метель.
– Все не так ужасно, – пробурчала Гейл Нейборс. По крайней мере, Харпер решила, что это Гейл. Близнецов и так было непросто различать, но под шапкой, надвинутой до бровей, и за пушистым воротником парки, поднятым до ушей, торчали одни глаза. – У них стопудово есть медицинская марихуана. Для всех и бесплатно, по семь косяков в неделю. Под патронатом правительства – чистое наслаждение.
– И пить можно с шестнадцати, – подхватила вторая – Харпер решила, что это Джиллиан. Сестрам исполнилось шестнадцать сразу после Дня благодарения.
Сзади поднажали, и Харпер выпихнули в ночь. Две доски, лежащие параллельно поверх слоя снега, уходили в темноту. Порыв соленого ветра заставил Харпер пошатнуться. Она уже не так уверенно держалась на каблуках, как пару месяцев назад. Центр тяжести сместился. Пришлось опереться о валун, покрытый снежной шапкой.
Сестры Нейборс прошли мимо. Эмили Уотерман проскользнула следом, и Харпер расслышала ее бормотание: «А по пятницам там мороженое! Домашнее мороженое! Три сорта: клубничное, ванильное и, наверно, кофейное. Кофейное – мое любимое».
– Мороженое каждый день! – провозгласила одна из сестер Нейборс.
– Мороженое на завтрак! – крикнула вторая, и обе умчались в ночь.
Алли взяла Харпер за локоть, помогая выпрямиться.
– Может, Ник пошел в кафетерий? – спросила Алли тихим унылым голосом. Ник так и не вернулся в спальню, и его никто не видел.
– Не знаю, – сказала Харпер. – Возможно.
– Думаете, Рене еще будет со мной разговаривать?
– Думаю, тебе станет лучше, как только ты извинишься.
– Дон Льюистон знает, где он.
– Кто – он?
– Остров. Остров Марты Куинн. Или думает, что знает. Как-то раз он показал мне на карте. И говорит, что, судя по всему, это остров Свободного волка, напротив Макиаса.
– Так он слышал передачу?
– Не слышал.
– А ты?
– Нет.
– А кто-нибудь вообще слышал?
– Никто, – вмешалась Кэрол Стори прежде, чем Алли успела ответить.
Они добрались до перекрестка за Мемориальным парком, где доски от леса вели к дорожке. Кэрол отвернулась, пряча лицо от снега, и прикрыла собой отца. Она вела его, как ребенка, держа за руку в митенке.
– Спросите кого угодно в лагере, – сказала Кэрол Стори. – Каждый раз слышал кто-то другой. Но если им приятно, если есть о чем мечтать, что тут плохого? Я и сама иногда ловлю себя на том, что прокручиваю средние волны. Но вот что я вам скажу. Если Марта Куинн и существует, у нее нет того, что нам нужно. А здесь есть.
На пороге кафетерия Харпер застучала ботинками, снег сваливался с них мокрыми белыми комьями. Отец Стори встряхнул куртку, устроив у своих ног маленький буран. Харпер поискала глазами Ника и не нашла.
Взяв подносы, они встали в очередь к раздаче.
Отец Стори сказал:
– Марта Куинн всегда меня немного раздражала – яркими жилетами и кожаными галстуками. Когда женщина носит галстук, есть в этом что-то такое… Хочется за него дернуть со всей силы. – Он подмигнул. Норма Хилд вывалила ему в тарелку половник пельменей. Подлива напоминала слизь. – Норма, это ваш собственный рецепт?
– Нет, консервы «Шеф Боярди», – сказала Норма.
– Великолепно! – воскликнул отец Стори и отправился за крекерами «Ритц».
Норма закатила глаза, потом снова посмотрела на Харпер. Набрала еще пельменей, но не вывалила их в миску Харпер, а просто махнула половником в ее сторону.
– Я ведь помню ее в телевизоре. Марта Куинн. Учила маленьких девочек одеваться, как маленькие шлюхи. Вот она, и Мадонна, и еще одна – с волосами, как сахарная вата, – Синди Лопер. Из-за таких, как Марта Куинн, мир и наказан огнем. Спросите себя: позволит ли Господь такой женщине жить и быть голосом Его, звать подданных Его в убежище? Прислушайтесь к своему сердцу. Вы поймете, что не позволит. Ее нет, и Мадонны нет, и всех ростовщиков Иудо-Йорка, превращавших маленьких девочек в проституток, нет. Вы это знаете, и я знаю. – Пельмени смачно плюхнулись в миску Харпер.
– Сомневаюсь, чтобы Господь придерживался антисемитских взглядов в отношении Нью-Йорка или других городов, Норма, – ответила Харпер. – Особенно учитывая, что он назвал евреев своим избранным народом. Вы видели Ника? Он приходил на обед?
Норма Хилд одарила ее скучным, сердитым взглядом.
– Не видела. Пойдите на улицу и покричите его.
– Он глухой, – напомнила Харпер.
– Пусть это вас не останавливает, – буркнула Норма.
Майкл привел Ника минут за пять до рассвета. Ник промок насквозь и дрожал после ночи на улице; темные волосы слиплись, глаза ввалились. Он напомнил Харпер дикого мальчика, воспитанного волками.
Ник быстро прошел мимо постели Алли, даже не взглянув на спящую сестру, и подошел прямо к койке Харпер. На клейком листке он написал: «Не хочу больше спать у нее. Можно мне спать тут?»
Харпер взяла листок и написала: «Научи меня говорить «пора спать» на языке жестов – и договорились».
Так Ник перебрался от Алли на койку Харпер, и так Харпер начала заново учить язык жестов; сторговались на одном слове или одной фразе за вечер в обмен на доступ к ее постели. Она оказалась прилежным учеником, ей нравилось практиковаться, да и какой-никакой способ отвлечься.
Возможно, она отвлеклась даже чересчур: когда воровка добралась до «Подручной мамы», Харпер не замечала пропажи, пока Рене Гилмонтон не спросила, где сумка.
Харпер прежде не видела Пожарного в церкви – да и никто его не видел, – так что наравне со всеми удивилась его появлению там в ночь, когда украли «Подручную маму». Он не зашел в зал, остался в притворе, сразу за внутренними дверьми. Его присутствие добавило напряженности в ожидание, которое нарастало всю ночь. Говорили, что отец Стори собирается сделать объявление по поводу краж в женской спальне. Он что-то решил.
– Думаю, мы выгоним сучку, – сказала Алли за завтраком. – Выясним, кто это, и пинок под зад. Никаких извинений, никакого прощения.
Харпер заметила:
– А если воровка попадется кремационной бригаде? Они не просто убьют ее, а сначала выпытают все о лагере.
– Она ничего не расскажет. Не сможет, если мы сначала отрежем ее поганый язык. И сломаем пальцы, чтобы писать не могла.
– Ох, Алли. Надеюсь, ты не всерьез.
Алли ответила ей спокойным чистым взглядом. Как все дозорные, она уже больше месяца пропускала обеды. Острые скулы выпирали под кожей, четко прорисовывая череп.
Сама Харпер не хотела, чтобы отец Стори, или кто-то еще, беспокоился из-за пропажи. Ведь каждый что-то потерял: дом, родных, надежду. И рядом с такими потерями «Подручная мама» – не бог весть что.
Впрочем, и не такая уж мелочь. Харпер без конца втискивала в портплед новые вещи для ребенка. Там был деревянный меч с веревочной рукояткой – упражняться в фехтовании. Аудиоплеер, на который Харпер записала колыбельные, сказки и несколько стихотворений. Зонтик на случай дождливой погоды и шлепанцы – для солнечной. И главное – там был блокнот, с которого все началось. В нем Харпер хранила факты («твой дедушка – мой папа – работал в НАСА тридцать лет… строил, ей-богу, космические корабли!»), советы («в салат можно класть все: дольки яблока, острый перец, орехи, изюм, курицу – и будет очень вкусно»), признания в любви («я еще не говорила на этой странице, так что повторяю: я люблю тебя») и множество заглавных букв и восклицательных знаков («Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!!»).
И другие вносили посильный вклад. Алли Стори отдала пластиковую маску Железного Человека – если во время выполнения секретной миссии мальчику понадобится маскировка. Рене Гилмонтон позаимствовала из лагерной библиотеки восемнадцать небольших книжек, по одной на каждый год жизни сына Харпер, начиная с «Колес на автобусе» и заканчивая томиком «О мышах и людях». Дон Льюистон преподнес корабль в бутылке. Кэрол Стори предложила Харпер стереоскоп «Вью-мастер» с набором изображений исторических мест, которых уже не осталось. Эйфелева башня превратилась в черную иглу, пронзающую дымное небо. Главный бульвар Лас-Вегаса, Стрип, стал обугленной пустыней. Но на картинках «Вью-мастера» неоновые огни и бьющие фонтаны будут сверкать вечно.
Когда последние опоздавшие вошли в церковь, отец Стори поднялся за кафедру, достал мыслительный камешек изо рта и сказал:
– Ну вот. Я подумал, что изменю сегодня ночью привычный порядок и поговорю с вами до того, как мы начнем петь и присоединимся к Свету. Прежде всего должен извиниться. Хоть я и обожаю слушать собственные речи, все же песни – моя любимая часть ночи. Думаю, и ваша тоже. Иногда мне кажется, что если полмира в огне и кругом смерть и боль, грешно петь и чувствовать радость. Но потом рассуждаю так: ведь еще до драконьей чешуи жизнь большинства людей была несправедливой, жестокой, полной потерь, горя и разбитых надежд. Многие жили – и сейчас живут – слишком недолго. Многие прожили отведенные им дни голодные и босые, спасаясь то от войны, то от голода, то от чумы, то от потопа. Но все равно нужно петь. Даже ребенок, не евший несколько дней, прекращает плакать и начинает оглядываться, если слышит веселое пение. Вы поете – и словно предлагаете воду жаждущему. Это добро. Оно заставляет вас сиять. О вашем неравно