Мозг выдает дозу окситоцина, когда тебя обнимают, когда тебе аплодируют, когда поешь в гармонии с кем-то и поешь хорошо. Больше всего окситоцина производится при активном общении. Можно получить дозу и от поста в Твиттере или Фейсбуке. Когда множество людей делают перепост твоего высказывания или лайкают фото, они включают новый выброс окситоцина. Так почему не назвать его «гормон социальных сетей»? Звучит лучше, чем «гормон объятий», потому что… потому что…
Харпер никак не удавалось вспомнить. Было еще что-то про окситоцин, что-то важное, но читала она об этом слишком давно. И все же почему-то, когда она закрыла глаза, воображение нарисовало солдат в форме для пустынной местности и сапогах, с винтовками М-16. Почему? Почему окситоцин заставил ее вспомнить кресты, горящие ночью в Миссисипи?
Кафетерий был заперт снаружи, окна заколочены листами фанеры. Как будто он давно закрыт на зиму. Впрочем, Харпер достаточно наработалась на кухне, чтобы знать, где припрятан ключ, – на гвоздике под ступеньками.
Она вошла в пыльный полумрак. Перевернутые стулья и скамейки стояли на столах. В темной кухне все было убрано.
В духовке Харпер нашла поднос с бисквитами, накрытый целлофаном. В шкафу она взяла бочонок арахисового масла, пошла на другой конец зала за ножом для масла – и чуть не провалилась в люк подвала. Косая деревянная лестница сбегала в темноту, пахнущую землей и крысами.
Харпер нахмурилась, услышав снизу ругань и глухой удар, как будто уронили мешок муки. Застонал мужчина. Харпер зажала полбисквита в зубах и начала спускаться.
Подвал был опоясан стальными стеллажами, на которых стояли пластиковые бутылки растительного масла и лежали мешки с мукой. Дверь, ведущая из подвала в большую холодильную камеру, была приоткрыта, и изнутри пробивался свет. «Эй!» – хотела позвать Харпер, но получился лишь невнятный хрип – из-за сухого бисквита, которым был набит ее рот. Харпер подкралась к массивной двери и сунула голову внутрь.
Заключенные стояли на цыпочках у дальней стены. Они были скованы одними наручниками; цепь, перекинутая через трубу примерно в семи футах от пола, вынуждала обоих стоять с поднятой рукой – они напоминали учеников, пытающихся привлечь внимание учителя.
Одного из заключенных Харпер уже встречала – большой человек со странно желтыми глазами, – но второго увидела впервые. Ему могло быть лет тридцать, а могло и пятьдесят – стройный и неуклюжий, с высоким лбом, заставляющим вспомнить чудовище Франкенштейна, и шапочкой коротко стриженных черных волос с седыми нитками. Оба были в шерстяных носках и комбинезонах цвета школьного автобуса.
Мужчина, с которым Харпер познакомилась прошлой ночью, улыбнулся, обнажив розовые зубы. Из разбитой верхней губы все еще сочилась кровь. В комнате вовсю воняло тухлым мясом. Засохшие пятна крови темнели на бетонном полу под ржавыми цепями, на которых когда-то висели говяжьи туши.
На деревянном стуле с прямой спинкой сидел Бен Патчетт, опустив голову к коленям. Казалось, он пытается сдержать тошноту. На полу стоял фонарь на батарейках, рядом лежало скомканное полотенце.
– Что тут происходит? – спросила Харпер.
Бен поднял голову и посмотрел на нее, словно не узнавая.
– А вы здесь зачем? Вам положено быть в постели.
– Но я тут. – Харпер удивилась собственному холодному и отчужденному тону. Так она разговаривала не с друзьями, а с надоедливыми пациентами. – Эти люди страдают от переохлаждения. Подвесить их на трубу – не тот метод лечения, который я могла бы рекомендовать.
– О, Харп. Харпер, вы даже не представляете, что этот парень… вот этот самый… – Бен махнул пистолетом. Харпер только теперь заметила, что у него в руках оружие.
– Я? – сказал узник с кровавой улыбкой. – Ясно дело, я. Можно сразу сдаваться. Я до усрачки устал висеть на этой гребаной трубе, пока этот козел орет на меня. Я поддался дурному настроению и попытался ударить его пушку своим лицом. Жаль, что вы нас прервали. Я как раз собирался дать ему яйцами по сапогу.
Бен выпучил глаза.
– Все, что я сделал, было самозащитой. – Бен посмотрел на Харпер. – Он сбил меня с ног. И пытался сплясать на моей голове.
– Самозащитой? Ты для самозащиты приволок сюда полотенце с камнями? Знал, что пригодится, как будто тридцать восьмого недостаточно? – Мужчина скривил кровавые губы.
Бен вспыхнул. Харпер раньше никогда не видела, чтобы взрослый так краснел.
Она опустилась на колено и отвернула уголок скомканного полотенца на полу. Внутри было полно белых камешков. Харпер подняла глаза, но Бен не хотел встречаться с ней взглядом. Харпер посмотрела на человека с разбитыми губами.
– Как вас зовут?
– Маззучелли. Марк Маззучелли. Многие зовут меня Мазз. Без обид, дамочка, но если бы я знал, что вы это имели в виду, когда говорили, что спасете нас, думаю, я бы сказал: спасибо, не надо. Я и там, у дамбы, прекрасно помирал.
– Простите. Ничего подобного не должно было случиться.
– В точку, Харпер, – сказал Бен. – Ничего, начиная с того момента, как этот тип решил пробить голову отцу Стори и сбежать. Ребята нашли его, когда он пытался завести одну из наших машин, – весь в крови.
– В старой крови, господи, это была старая кровь. Все же видели – кровь старая. Да и с какой стати мне нападать на вашего отца? Старик только что спас мне жизнь. Ради чего мне убивать его?
– Ради его ботинок, – ответил Бен. – Тех, что были на тебе, когда тебя поймали. Его ботинки и его пальто.
Мазз посмотрел на Харпер обиженными, молящими глазами.
– Этот мужик, этот ваш отец – он сам дал мне ботинки, когда увидел, что я босой. И пальто. Он отдал ботинки, потому что я уже ног не чуял от холода. И такому человеку отплатить камнем по башке? Слушайте, я этому придурку сто раз уже рассказывал. Святой отец и я доплыли раньше остальных. Он был очень добр ко мне. И отдал ботинки и пальто, как увидел, что я дрожу не переставая. Когда мы причалили, он повел меня в лес. Мы прошли, ну, что-то около сотни футов. Он показал на колокольню и сказал, что по этой дороге я за минуту-две дойду до колокольни и там люди мне помогут. А сам, говорит, пойдет обратно, чтобы убедиться, что все добрались благополучно. Я хотел ботинки ему обратно отдать, но он не взял. И… ладно. Послушайте. Я не знаю никого из вас. Я видел колокольню, но заметил и отличный «Бьюик», припаркованный рядом, и подумал: «Черт, может, мне отправиться в другое место, к людям, которых я знаю». Я ничего плохого не хотел. Я не знал, что это чья-то машина.
– Конечно. Не знал, что машина чья-то. В мире полно ничейных машин. Как ромашки на лугу – собирай кто хочет, – сказал Бен.
– В мире полно ничейных машин – теперь, – сказал Мазз. – Потому что человек лишается права собственности на тачку после того, как исчезает в дыму. Сейчас в штате с тысячу машин, на которые никто не претендует.
Харпер шагнула к заключенным. Бен подскочил и схватил ее за запястье.
– Нет. Я не дам вам подойти. Встаньте за мной. Этот парень…
– Нуждается в медицинской помощи. Отпустите руку, пожалуйста, мистер Патчетт.
Он словно содрогнулся от того, что она так официально произнесла его фамилию. А может, от ее тона: холодного, терпеливого, но безликого, спокойно-властного. Бен отпустил ее руку, и на его лице появилось выражение удивленной печали – видимо, он понял, что упускает заодно и контроль над ситуацией. Он мог спорить с Харпер, но не с сестрой Уиллоуз.
Бен взглянул на заключенных.
– Тронете ее – любой из вас – и я пущу в ход не рукоятку пистолета, ясно?
Харпер подошла так близко к Маззу, что ощутила его дыхание: металлический запах свежей крови. Она приблизилась, чтобы осмотреть его розовые зубы.
– Зашивать не стоит, – сказала она. – Но я бы приложила холодный компресс к губам. Что с ногами?
– Я их уже давно не чувствую. Гилберту хуже. Гил еле стоит. – Мазз мотнул головой в сторону второго заключенного, который пока не сказал ни слова. – А у меня руки… в наручниках… затекли.
– Сейчас снимем. Мистер Патчетт?
– Нет. Они останутся.
– Можете приковать их еще к чему-нибудь, если считаете нужным, но нельзя оставлять их в таком мучительном положении. Прекратите. Что бы вы ни думали, это не оправдывает такую жестокость.
– Я расскажу вам про жестокость! – закричал Мазз. – Подвесить нас здесь – это еще ерунда! Слушайте, как мне разбили рот. Ладно, заперли с вывихнутой рукой, ладно, еды и воды не дают, прикорнуть – тоже. Но психанул-то я, когда посрать захотел. А он говорит, что рад мне помочь с этим, как только я начну отвечать на его вопросы так, как ему нужно. Говорит, мне же будет лучше, если из моего рта выйдет наконец что-то полезное. Не хотел его разочаровывать – и плюнул в полицейскую рожу. Он мне врезал. И врезал бы снова, только я двинул коленом ему в живот и повалил на пол. Я что хочу сказать – надрать ему задницу я бы мог и с одной рукой, прикованной за спиной. Буквально.
Бен сказал:
– Тебе лучше заткнуться, пока…
– Пока вы еще раз не ударили пистолетом человека в наручниках, мистер Патчетт? – тихо спросила Харпер.
Бен взглянул на Харпер смущенно и растерянно, как шестиклассник, застуканный над грязными картинками.
– Пока я не выстрелил, – прошептал он. Бен явно не хотел, чтобы заключенный его услышал, но в гулкой металлической комнате хранить секреты было невозможно. – Послушайте, Харпер. Перестаньте. Все было не так. Я приковал их здесь, потому что так проще, а не чтобы мучить их. Полотенце с камнями – только для острастки. А он пытался проломить мне голову. Как отцу Стори. Мне повезло, что я отбился. Как вы можете верить ему больше, чем мне! Подозреваю, это просто гормоны.
– Мне не важно, кто из вас говорит правду, – сказала Харпер. Она пыталась сдержать гнев в голосе. Гормоны. – Я медик. Этот человек ранен и не может оставаться в таком положении. Снимите его с трубы.
– Сниму. Но в сортир он все равно пойдет в наручниках.
Мазз ответил: