о-то сделать по дому, вставала на одно колено и склоняла голову. На пике одержимости я пришла в костюме Робин Гуда в школу.
– На Хэллоуин?
– Нет. Просто мне было в нем хорошо.
– Господи. И родители разрешили? Не думал, что вы были заброшенным ребенком. Это наполняет печальными чувствами мой… мое… – Он пытался вспомнить, где живут печальные чувства. – Мое сердце.
– Родители – солидные, практичные люди, у них есть несколько мелких собачек, похожих на крыс. Мама и папа были ко мне очень добры, и я очень по ним скучаю.
– Соболезную.
– Не думаю, что они мертвы. Но они во Флориде.
– Первая стадия увядания. – Джон с грустью кивнул. – Наверное, одевают собачек в свитера.
– Только если холодно. А вы откуда знаете?
– Они позволяли вам появляться на людях в костюме Робин Гуда, из-за которого сверстники наверняка жестоко над вами насмехались. Можно догадаться, как они обращаются с питомцами.
– Ну нет. Родители не знали про костюм Робин Гуда. Я принесла его в рюкзаке и переоделась в школьном туалете. Но про насмешки – правда. Это был черный день для Харпер Френсис Уиллоуз.
– Френсис! Как мило. Можно, я буду звать вас Френни?
– Нет. Можете звать меня Харпер. – Она оперлась подбородком на кончик лука. – Папа подарил мне, десятилетней, первый лук на Рождество. Но отобрал уже до Нового года.
– Подстрелили кого-нибудь?
– Он поймал меня, когда я макала стрелы в бензин. Я очень, очень хотела послать куда-нибудь горящую стрелу. Не важно, куда. И до сих пор хочу. Мне кажется, это вершина восторга: увидеть, как горящая стрела со звуком «чпок» вонзается во что-то и поджигает. Наверное, так мужчины представляют себе, как входят по самые яйца в прекрасную задницу. А мне-то нужен всего один сексуальный «чпок».
Джон снова поперхнулся банановым ромом. Пришлось стучать ему по спине, чтобы он откашлялся.
– Вы точно пьяная, – сказал он.
– Нет, – ответила она. – Я разумно ограничилась всего двумя чашечками банановой собачьей блевотины. Я беременна.
Джон ахнул и снова закашлялся.
– Давайте, – сказала она. – Пошлем куда-нибудь горящую стрелу. Соглашайтесь. Свежий воздух вам на пользу. Вам нужно чаще выбираться из этой норы.
Его глаза еще слезились.
– А во что будем стрелять?
– В луну.
– А, – сказал он. – Отличная жирная мишень. Я тоже буду стрелять?
– Разумеется, – сказала Харпер и отставила стул. – Поищу стрелы. Вам только нужно добыть огонь.
После бананового перегара в хижине Пожарного от резкого холода сперло дыхание и щеки заныли.
Харпер повела Джона вокруг сарая, поверху через высокую траву и вниз с дюны – на берег острова, выходящий к океану, который не было видно со стороны лагеря. Пожарный тяжело шагал по песку, и Харпер протянула руку, чтобы помочь ему.
Они остановились у большого парусника, отдыхающего на стапельной тележке. Отсюда можно было прочитать название шлюпа, написанное ярким золотым курсивом: «Бобби Шоу». Шлюп играл важную роль в их плане – в пунктах «F», «H» и с «М» по «Q».
Джон, завернувшийся в свою резиновую пожарную куртку, как в мантию, оглядывался по сторонам. Наконец он нашел, что искал – луну, ледяного оттенка пуговицу на черной мантии неба.
– Вот она. Убейте ее, и пойдем обратно, в тепло.
Харпер держала лук в одной руке и несколько стрел – в другой. Потом уронила на голубую глину все стрелы, кроме одной, которую протянула Джону, наконечником вперед.
– Огоньку не найдется?
Он сжал кулак вокруг угольно-черной стрелы и провел рукой по наконечнику. Вспыхнуло голубое пламя, словно стрела была пропитана бензином, а Пожарный только поднес спичку.
Харпер приложила стрелу к тетиве и посмотрела вдоль древка. Пламя трепетало красным вымпелом. Харпер прицелилась в луну и спустила тетиву.
Яркая красная комета промчалась во мгле. Стрела поднялась на двести футов, уйдя далеко вправо, и упала в дожде искр.
Харпер подняла лук над головой, чувствуя себя восхитительно дикой.
– Разве не прелесть! – воскликнула она.
Взяв Джона за руку, она оглядела его ладонь.
– И не больно?
– Нисколечки. И это нетрудно понять. Совсем. Драконья чешуя спалит носителя дотла, если понадобится, но не станет уничтожать себя. Я научил ее не воспринимать меня, как носителя. Я взломал код и перепрограммировал ее, чтобы она перестала различать меня и себя.
– Терпеть не могу, когда вы пускаетесь в объяснения. После них мне кажется, что я знаю еще меньше, чем до того, как вы начали рассказывать.
– Посмотрите на это иначе, Уиллоуз. Вы знаете, что чешуя у вас в мозгу. И знаете, что она умеет понимать, хотя и не знает слов. Предложите ей стресс, страх – она сочтет это угрозой и полыхнет огнем, чтобы начать репродуктивный цикл и сбежать. Дайте гармонию и радость, ощущение единства – и она почувствует себя в безопасности. Чешуя не просто чувствует ваше удовольствие, а усиливает его. Дает вам положительную обратную связь, предлагает самый дешевый в мире кайф. Но в обоих случаях она не действует, а реагирует. Ник научил меня…
– Что? – воскликнула Харпер. – Ник? Чему научил вас Ник?
Джон растерянно заморгал и сбился.
– Это, ну, Ник… он никогда, он не станет… ну то есть теперь точно, после того, как… – Он тряхнул головой и помахал рукой. – С чего вы вообще Ника приплели? Сбили меня только.
«Это не я приплела Ника, – хотела сказать Харпер. – Это вы сами». Она даже рот открыла. Но потом захлопнула и стала ждать продолжения.
– Когда вы собираетесь в церкви, вы поете для спор. Им это нравится. Так вы их успокаиваете. Но вы все портите словами, а спорам на слова наплевать. Один писатель сказал, что язык – не средство коммуникации, и драконья чешуя полностью с ним согласна. Слова у вас в голове непрестанно напоминают, что вы – носитель. Нужно объяснять драконьей чешуе, чего вы от нее хотите, без слов. Представьте, каково быть глухим, думать глухими мыслями, знаками в качестве первого и главного языка.
– Как Ник, – пробормотала Харпер.
– Да, если хотите, – согласился он и снова махнул рукой, будто отгоняя назойливую мошку. – Ник ощущает стук барабана костями, и если разучить с ним слова песни, он будет петь про себя, на бессловесном языке глухого. Если вы сможете петь драконьей чешуе без слов, тогда – тогда вы заговорите на ее языке. И она будет воспринимать вас не отдельно, а как часть себя. Вот и все, что я сделал. И больше ничего. Я спел ей одну из своих любимых песен, но без слов. Я пою о пылающем плаще и огненном мече, и драконья чешуя дает мне их.
– И этому научил вас Ник? Он тоже так умеет? Извергать огонь, как вы?
Он бросил на нее мутный, озадаченный, несчастный взгляд. Потом ответил еле слышно:
– Вообще-то гораздо лучше меня.
Харпер кивнула.
– Но больше не делает этого?
Пожарный покачал головой. Харпер не настаивала, решив вернуться к этому позже.
– А какую песню вы поете?
– О, вы ее не знаете. – Он снова махнул рукой и отвернулся. Впрочем, он, похоже, был рад, что прекратился разговор о Нике. – Хотя, когда мы встретились впервые… первое, что вы сказали, была строчка из этой песни. На мгновение я подумал, что встретил человека, который любит «Дайр стрейтс» так же, как я.
Харпер отступила от него на шаг. Качнулась в морозном воздухе. Зажмурилась, глубоко вздохнула и запела тихим голосом, музыкальной тишиной.
“A lovestruck Romeo
sings the streets a serenade
laying everybody low
with a love song that he made
finds a streetlight
steps out of the shade
says summin’ like:
‘You and me, babe —
how ’bout it?’”[4]
Она подняла веки. Джон, разинув рот, смотрел на нее блестящими слезящимися глазами, словно готов был заплакать.
– Вы сверкаете, – сказал он. – Вы поете мою самую любимую в мире песню и сверкаете, как бриллиант в обручальном кольце.
Опустив глаза, Харпер поняла, что он прав. Горло опоясывало коралловое свечение. Оно пробивалось даже через свитер.
Тогда Джон потянулся и поцеловал ее – теплый ласковый поцелуй пах ромом, и кофе, и маслом, и орехами пекан, и сигаретами, и англичанином. Он подался назад, с сомнением глядя на Харпер.
– Виноват, – сказал он.
– Нисколько.
– У вас вкус шоколадного батончика.
– Видимо, с ложкой сахара лекарство само проскочит.
– Значит, это лекарство?
– Часть курса реабилитации. Примите две дозы и вызовите меня утром.
– Две?
Она поцеловала его, потом отстранилась и захохотала, глядя на его лицо.
– Давайте, Джон. Ваш выстрел. У вас должно хорошо получиться. Вы англичанин. В ваших жилах кровь Робин Гуда.
Она протянула ему лук. Показала, как держать, отодвинула его ступню, чтобы он шире расставил ноги.
– Тянете тетиву к углу рта, вот сюда, – показала Харпер. – Попробуйте без стрелы.
Он упражнялся, покачиваясь на кусачем морозе, – ноздри раскраснелись, а все лицо превратилось в бледную восковую маску.
– Ну как? Я совсем как Эррол Флинн?
– Вы совсем как лихой засранец, – ответила Харпер.
Она подобрала стрелу с камней, зажала наконечник в кулаке, закрыла глаза и сосредоточенно нахмурилась.
– Вы что там делаете?
Веки оставались сомкнутыми, но она чувствовала на себе его взгляд – и это было приятно. Она поняла, что все получится. Так бывает, когда, еще не выпустив стрелу, уже знаешь, что попадешь в яблочко.
Харпер все видела внутренним взором: как она будет покачивать руками и петь «Ты и я, крошка, что скажешь», не произнося ни единого слова. Она видела – и теперь понимала, насколько это просто. Не нужно ничего делать, чтобы установить контакт с драконьей чешуей. Это как быть беременной. Харпер ощущала песню в своих связках, нервах, песня текла, как кровь, без звуков, без слов, даже без намека на слова. Ты и я, крошка, что скажешь?