«То, что произошло, не твоя вина. Нужно как минимум шесть недель, чтобы споры добрались до участка мозга, который позволяет управлять чешуей. Иногда дольше. Твоя мама хотела управлять огнем, как Джон управляет фениксом, как ты вчера управлял птичками. Но ее мозг не был готов. Это то же самое, как стимулировать роды, когда ребенок еще не способен выжить вне матки. Вместо ребенка получишь выкидыш. Она этого не знала. И никто из вас не знал. Ты не виноват. Она не виновата. Это несчастный случай. Вот и все».
Но Ник покачал головой, сложил записку пополам, потом еще раз пополам и положил в карман. На лице – опухшем от слез, с розовыми пятнами от ожогов, грязном и с кровавыми царапинами – не отразилось ни успокоения, ни согласия.
«Вы не знаете, – показал он. – Вы понятия не имеете».
Харпер не успела ответить, а он оттолкнулся кулаками от дивана и зашагал в гараж. Потом обернулся.
«Идете или нет?» – спросил он руками.
Он повел их наружу. Ночь наполнялась пульсирующей гармонией; казалось, сам воздух дрожит от песни тысяч сверчков. Ник отошел в сторону, в высокую траву. Он начал шагать кругами, притаптывая траву. Мокрые стебли повизгивали под его подошвами. Ник шагал, все быстрее и быстрее, качая головой вправо-влево. Пальцы танцевали и играли, и Харпер подумала, что Ник поет без песни, слушает мелодию без звуков. Просит о том, что нужно, без слов. Было немного страшно: он двигался, как статуэтка на беззвучной музыкальной шкатулке. Глаза были закрыты. И вдруг открылись – как смотровая щель печки. Из пальцев посыпались оранжевые искры.
Ник поднял левую руку, и ее охватило пламя. Язычки соскальзывали с его пальцев, срывались в воздух, но не съеживались, исчезая, а меняли форму, превращаясь в изысканных огненных птичек. Пылающая стая разлеталась от сияющих ладоней Ника во все стороны и поднималась ракетами в небо. Дюжина. Две дюжины. Сотня.
– Господи, – пробормотала Рене, которая вышла на задний двор посмотреть. – Почему они не прогорают и не гаснут? Что они используют в качестве топлива?
– Его. – Алли кивнула на брата. – Он и растопка, и дрова. Бензин и спичка.
– Нет, не так, – возразила Харпер. – Так не может быть. Я сама еще не поняла механизм, хотя Джон и пытался объяснять…
Тут Ник остановился. Он быстро помахал руками и спрятал ладони под мышками – голубовато-желтые полоски пламени сменились странными струйками розового дыма. Ник нагнулся, чтобы подуть на ладони, но тут что-то случилось, и он нырнул головой в траву.
Алли первой добежала до него и обхватила руками. Голова Ника качнулась так, будто в шее не осталось костей. Алли рассердилась.
– Он не был готов, – сказала она. – Он слишком много пережил. Нужно было подождать до следующей ночи. Вы должны были подождать.
– Но Джон…
– Джон Руквуд может о себе позаботиться, – сказала Алли. – А Ник не может.
И она промаршировала мимо Харпер в гараж.
Наверное, это нужно было Алли: возможность постоять за брата, взять на себя роль защитника Ника от Харпер – хотя бы на время.
– Я правда не понимаю, – сказала Харпер Рене. – Алли сказала, что Ник и растопка, и керосин – это очень поэтично, но тут нет ни крупицы смысла.
– Так затем и нужна поэзия – для того, что верно, но не имеет смысла. Для грубого зверя, ползущего в Вифлеем, и для небесной спирали, – сказала Рене и подняла глаза к ночному небу, где огненные птички поднимались спиралью ввысь и рассыпались среди звезд.
В ящичке под верстаком Харпер нашла леску и крючок; с их помощью она наложила два шва на верхнюю губу Алли. Во время операции Алли сидела неподвижно, уставившись в потолок, только сердитые глаза набухали слезами. Она не произнесла ни звука. Харпер так и не поняла – бойкот это или стойкость.
Закончив с Алли, Харпер занялась Ником. Он крепко спал и только хмурился, пока Харпер накладывала четыре шва на его ободранный лоб. Она использовала ту же иглу, только стерилизовала ее, зажав между большим и указательным пальцами, чтобы игла накалилась добела.
А потом Харпер вышла наружу и, сев на крыльцо, смотрела в ясное ночное небо. Иногда казалось, что звездочка, сорвавшись с темного свода, улетает с головокружительной скоростью в дальний угол неба. В сумеречные предрассветные часы созвездия расползались, перестраивались и пропадали горящими линиями.
И наконец в бледной дымке рассвета крохотный воробей выпорхнул из-за деревьев за кладбищем и растаял струйкой дыма. И следом за ним появился Пожарный – из леса прямо в объятия Харпер.
На него было страшно смотреть. Ободранная кожа на левой щеке висела рваной полоской черной резины. Сбоку на шее краснело пятно – вроде болезненного солнечного ожога. Вонял он так, как будто катался по угасшему кострищу.
В левой руке покачивалось стальное ведро, полное углей.
– Я спас ее, – с трудом произнес Пожарный. – Нужно найти ей безопасное местечко и свежих дров. – Он бросил на Харпер безумный взгляд. – Она голодная.
Он не очень-то охотно позволил Харпер забрать ведро у него из руки. Оловянная ручка была горячей – наверное, обжигающей, – но ладонь Харпер мягко засветилась, и боли она не чувствовала.
Харпер поставила ведро на крыльцо и повела Пожарного внутрь.
Он отключился почти сразу после того, как она зашила ему распоротую щеку. Харпер оставила его на диване – там он и уснул, накрывшись собственной курткой, как одеялом.
Харпер снова вышла на воздух, ощущая жуткую усталость и жуткую беременность. Поясница ныла беспрерывно, и еще сильно болело в районе женских органов.
Ведро с сияющими углями стояло на верхней ступеньке, рядом с магнитолой. Мик Джаггер под басовое соло обещал, что вернется домой. Угли ярко разгорались, притухали и разгорались снова, в такт песне.
Харпер непреодолимо захотелось пнуть ведро и опрокинуть в траву.
Вместо этого она отнесла ведро к большой стальной бочке, стоявшей в траве за гаражом, рядом с мусорными баками. Харпер вывалила угли на гору старого мусора: расколотые доски, ржавеющие пивные банки, промасленные тряпки. Пламя замерцало и рванулось вверх, мусор разгорелся с мягким голодным «пых». Харпер подобрала несколько веток и гнилое полено, кишащее жучками, и сунула в огонь.
– Это что? – спросила Рене. – Будем готовить?
– Скорее, это огонь памяти.
– Вечный огонь?
И Харпер ответила:
– Надеюсь, что нет.
На диване спали по очереди, ели «спам», пили молоко из банок. В гараже было жарко и тесно, воздух пропах тушенкой, бетоном и соляркой. Скоро что-то нужно будет делать с Гилом. Он вот-вот начнет портиться.
После захода солнца Харпер выскользнула через заднюю дверь – подышать свежим воздухом. Под звездами было лучше. Ночь медленно текла, казалось, будто ныряешь в теплый плавательный бассейн, наполненный не водой, а жидкой тьмой. И словно за углом притаилась буйная весна.
В мусорной бочке щелкнул сучок. Харпер повернулась и увидела Алли – та изумленно смотрела на угли большими испуганными глазами. Алли крепко обхватила себя, сжав ладонями локти.
– Ты в порядке? – спросила Харпер.
Алли повернулась и посмотрела отсутствующим взглядом.
– Нет, – сказала она и пошла в здание.
Харпер подошла и сама взглянула на пламя, но увидела только угли.
Она присела на верхнюю ступеньку. Посчитала, сколько дней осталось до срока, потом посчитала еще раз – для надежности. Получалось восемнадцать, если родит в срок. Иногда с первым ребенком женщины перехаживают.
Она слушала «Последствия», положив руки на раздувшийся глобус беременного живота. Но Роллингов пришлось выключить, когда дело дошло до «Под большим пальцем». Всю жизнь она страстно мечтала о мире, живущем по законам диснеевских мюзиклов начала 60-х, где песни и танцы непременно сопровождают значительные события вроде первого поцелуя или генеральной уборки на кухне. И если уж не «Мэри Поппинс», то пусть хотя бы «Вечер трудного дня». Но выяснилось, что жизнь больше похожа на песни «Роллинг стоунз»: ты не получаешь удовлетворения, ловишь удар за ударом, если ты женщина – ты сучка, которую кто-то прижал большим пальцем, а если просишь маминых маленьких помощников у дорогого доктора, лучше возьми серебро, бери или брось, и не плачь, ища сочувствия, не тешь дьявола.
Харпер покрутила каналы. Госпел-хор хлопал в ладоши, славя Иисуса. Мальчик продолжал весенний тренировочный репортаж: «Ред Сокс» играли против сборной «Все звезды Шекспира». Ромео пошел отбивать. Он получил страйк, сломал биту о колено, проглотил яд и умер на хоум-плейте. Джульетта выбежала со скамейки запасных, немного порыдала и вонзила себе в сердце биту Ромео. Питчер, Том Гордон, ждал, уперев кулак в бедро, пока Розенкранц и Гильденстерн утаскивали трупы с поля.
Дальше по шкале FM женщина сообщила, что Старший Полевой Маршал Иан Иудо-Киллер подписал смертный приговор Пожарному, который убил двух нью-гемпширских Воинов Христа в битве при лагере Уиндем три дня назад. Еще сообщалось, что двенадцать тысяч безбожных японцев покончили с собой на Окинаве – крупнейший зарегистрированный случай суицида. Получена из космоса фотография стада коров в Айове, выстроившихся крестом. Настали последние дни, скоро спадет последняя печать и вострубит последняя труба.
Что-то очень легко погладило ее по костяшкам пальцев. Харпер опустила глаза и увидела пушистого кота, темного с золотыми полосками, задравшего морду; его привлек запах «спама» под ее ногтями. Присмотревшись, Харпер вспомнила, что где-то уже видела этого кота, и потянулась погладить его по голове. Он сжался под ее рукой, потом нырнул в сырую траву и исчез.
Харпер еще задумчиво смотрела вслед коту, когда на крыльцо вышел Джон Руквуд, одетый по форме – в каске и куртке.
– И куда это вы собрались? – спросила Харпер.
Он оглядел себя, словно проверяя, что на нем надето.
– Ну я же не могу пойти на похороны в этом. И вы не можете – в этом. – Он кивнул на изгвазданную толстовку бостонских «Ред Сокс» и заляпанные спортивные штаны. Штаны когда-то были синими, но теперь стали черными и покрылись кровавыми отпечатками пальцев. – Так что я, пожалуй, пойду по магазинам.