Харпер ответила:
– Мистер Руквуд, мне надоели люди, считающие, что только они имеют право решать, что лучше или хуже для других. Я была замужем – и пять лет мне внушали: все, что позволяет мне чувствовать себя человеком, мне не нужно. Я обращалась к религии – к церкви Святого Пения в храме Света – все то же самое. Теперь у нас демократия, и мы будем голосовать. Не дуйтесь, у вас тоже есть право голоса.
– Трижды ура выборам! – крикнула Алли.
Пожарный злобно глянул на Алли с братом.
– Большинство сообществ сходятся на том, что дети не обладают достаточной информацией, чтобы участвовать в публичных диспутах.
– Большинство детей не спасали вашу тощую неблагодарную задницу от публичных побиваний камнями. Голосуем. Все. И я – за кота, – сказала Харпер.
– Я голосую за бескошачье будущее, – сказал Пожарный и ткнул пальцем в Рене: – И она тоже. Потому что, в отличие от вас, Рене Гилмонтон женщина разумная, логичная и осторожная, правда, Рене?
Рене провела ладонью по мокрой щеке.
– Он прав. Если что-нибудь случится с детьми из-за того, что мы взяли с собой кота, я не перенесу. Это чрезмерный риск. И потом… я вовсе не уверена, что это мой кот.
– Вы лжете, Рене, я вас насквозь вижу, – сказала Харпер. Она обернулась, пылая праведным гневом, к детям. – Как вы голосуете?
– Я за кота, – сказала Алли.
Ник ткнул большим пальцем вверх.
– Вы двое в меньшинстве! – воскликнула Харпер. – Мистер Трюфель едет с нами!
Рене задрожала:
– Харпер. Нет. Правда. Вы не… мы не можем…
– Можем, – сказала Харпер. – И возьмем. Демократия, мать вашу. Привыкайте.
Мистер Трюфель потерся спиной о лодыжки Рене и взглянул на Харпер с таким выражением, что стало ясно: он не сомневался ни минуты.
Харпер вытянулась в темноте рядом с Рене – кот примостился между ними – за тремя рядами огнетушителей. Алли и Ник залезли под шланги в другом отсеке. Харпер уткнулась лицом в шерсть мистера Трюфеля и вдыхала историю последних девяти месяцев тайной кошачьей жизни: плесень, пыль, могильная земля, подвалы и высокая трава, пляж и сточная канава, помойка и одуванчики.
Машина зашумела и дернулась. Они выехали на Южную улицу – Харпер поняла это по невысокой скорости и качке. На Южной полно поворотов. Они попали в выбоину, и зубы Харпер лязгнули.
– Раньше до Макиаса было часов пять. Интересно, как сейчас? – тихо спросила Рене.
– Неизвестно, что сейчас с автострадой. Прошлой осенью пожар прошел от Бутбей-Харбора до границы. Тысячи акров. И кто его знает – получится ли проехать всю дорогу. Если придется идти пешком, это может занять… много времени.
Мурчание мистера Трюфеля ритмично разносилось по деревянному отсеку; Харпер казалось, что кто-то играет на стиральной доске в кантри-ансамбле.
– Но если дорога свободна, мы могли бы оказаться на острове уже сегодня ночью.
– Неизвестно, сколько времени нас будут оформлять. И как часто ходит корабль.
– А неплохо было бы принять горячий душ?
– Безумие. Сейчас вы еще начнете грезить о еде не из консервной банки.
– Вы с ним спали? – спросила Рене с бухты-барахты.
Пожарная машина перешла на более высокую передачу и начала ускоряться. Они выехали с Южной улицы на Миддл-роуд. Под колесами шуршал ровный асфальт.
– Нет, – ответила Харпер. – Ну, то есть… мы лежали рядом в кровати, просто обнявшись. У него же ребра сломаны. И еще рука. – И непонятно, как рассказать про другую женщину, бывшую с ними в комнате, в огне. – А позже я была слишком беременна.
– Ну с этим разберетесь, когда окажемся на острове. – Пожарная машина тряслась и погромыхивала. – Жалко, что у нас с Гилом ничего не было. Жалко – но Мазз все время пялился, все время был с нами в комнате. Я понимаю, что не особо привлекательна. То есть я толстая, и мне почти пятьдесят. Но он долгое время провел в тюрьме, и…
– Рене, вы восхитительно вдувабельны, – сказала Харпер. – Вы бы перевернули его мир.
Рене закрыла рот ладонью и беспомощно затряслась.
Огнетушители позвякивали, стукаясь друг о друга.
Когда Рене справилась со смехом, она спросила:
– Но вы хотя бы целовались? И говорили слово на букву «Л»?
– Да.
– Хорошо. Гил никогда мне этого не говорил, и я не говорила. Не хотела, чтобы он чувствовал себя обязанным. А теперь жалею. Жалею, что не рискнула. И не важно, что он ответил бы. Главное, чтобы услышал это от меня.
– Он знал, – сказала Харпер.
Звук под колесами изменился – стал глуше. Значит, они выезжают на автомагистраль, на I-95. «Вот сейчас, – подумала Харпер. – Вот сейчас. Вот сейчас». На мосту из-под колес будет доноситься стальной торопливый шум. Там уж не ошибешься. Контрольный пост расположен на первой трети моста.
– Жалею, что не сказала ему утром. Если нас остановят и найдут, я уже не успею, – сказала Харпер. Пульс участился, словно спеша за ускоряющейся машиной. – И вас я очень люблю, Рене Гилмонтон. Вы самый разумный человек, кого я знаю. Надеюсь, я стану такой же, когда вырасту.
– О, Харпер. Пожалуйста, не становитесь кем-то – только собой. Вы прекрасны такая, какая есть.
Под колесами зазвенел мост, и машина стала замедляться.
С закрытыми глазами Харпер видела все, как наяву: шестиполосный мост, три полосы на юг и – через бетонный разделитель – три на север. В прежние времена машины проскакивали по мосту в Мэн без остановки, но осенью губернатор установил пропускной пункт. Две из трех полос будут перекрыты полицейскими машинами, военными «Хаммерами» или бетонными блоками. Сколько человек на посту? Сколько у них оружия? Скрипнули пневмотормоза. Пожарная машина, качнувшись, остановилась.
Застучали сапоги. Харпер услышала приглушенную беседу, потом хохот – похоже, смеялся Джон. Снова голоса. Харпер осознала, что затаила дыхание, и заставила себя медленно и спокойно выдохнуть.
– Можно, я возьму вас за руку? – прошептала Рене.
Харпер потянулась в темноте и нащупала теплую, мягкую ладонь Рене.
Дверца отсека приоткрылась на четверть дюйма.
У Харпер перехватило дыхание. «Сейчас. Сейчас заглянут», – подумала она. Они с Рене застыли под одеялом, за огнетушителями. Все просто. Если постовые заглянут за огнетушители, все умрут. Если не заглянут, они переживут это утро.
Дверца отсека приоткрылась еще на четверть дюйма, и Харпер даже рассердилась: почему придурок просто не распахнет ее разом.
– О господи, – сказала Рене, сообразившая на долю секунды раньше Харпер.
Харпер приподнялась на локтях, почувствовав биение пульса в горле.
Никто не открывал дверцу снаружи. Ее открыли изнутри. Мистер Трюфель, высунув голову в щель, любовался солнечным утром. Он протиснул плечи, оттолкнув дверцу еще на шесть дюймов, и спрыгнул вниз. «Спасибо, что подвезли, детки, здесь я сойду».
Рене сжала ладонь Харпер до боли в пальцах.
– Господи, – шептала Рене. – Боже…
Харпер высвободила руку и села на колени, чтобы взглянуть поверх огнетушителей. Был виден уголок ясного голубого неба, затянутого вдали белесой дымкой, и серый изгиб моста, ведущего обратно, в Нью-Гемпшир.
Всю обочину занимали разбитые машины, до начала моста и дальше. Там была, наверное, сотня пустых машин: все автомобили, пытавшиеся, но не сумевшие проскочить. Паутина разбитых лобовых стекол, пулевые отверстия в капотах и дверцах.
Со стороны кабины доносились голоса. Кто-то говорил:
– Да вы прикалываетесь. Когда она была последний раз на техобслуживании?
Харпер осторожно приподняла один огнетушитель и отодвинула в сторону, чуть звякнув.
– Нет, Харпер, – зашептала Рене, но Харпер на сей раз не собиралась устраивать голосование. Если кота заметят, он привлечет внимание к задним отсекам машины.
Она сдвинула еще один огнетушитель. «Дзынь».
– Да мы ее из гаража выводим каждый год на Четвертое июля. Поливаем детей из брандспойта, сбиваем их с ног – им нравится, – рассказывал у кабины немногословный уроженец Новой Англии. Его голос казался почему-то знакомым. – Им стало бы не так весело, дай мы полное давление. Шестилеток разметало бы по деревьям на хрен.
Шутка была встречена дружным одобрительным хохотом – шесть человек, не меньше. Тут-то до Харпер и дошло, кто говорил. В роли забавного морского волка выступал Пожарный, примеривший голос Дона Льюистона.
Харпер открыла дверцу и высунула наружу голову.
Пахло рекой – насыщенный запах с легкой примесью гниения. За пожарной машиной на дороге никого не было. Все часовые собрались у кабины. Справа стояла пустая белая будка с пыльными плексигласовыми стеклами. На пластиковой полке трещала и булькала рация.
– Спереди здорово помялись. Во что-то въехали? – спросил один из часовых.
– Ага, пару месяцев тому. Думал, в гребаную рытвину попал. А оказалось – въехал в «Приус» с двумя окурками. Извиняйте!
Снова хохот, еще громче.
Мистер Трюфель посмотрел с дороги на Харпер, прищурился, зевнул, задрал заднюю лапу и принялся вылизывать мохнатые яйца.
– Никак не найду вас в списке, – сказал один из часовых. Он говорил не враждебно, но и не давился от хохота. – У меня список машин, которые разрешено пропустить на север. Вашего номера тут нет.
– Можно взглянуть? – спросил Пожарный.
Зашуршали бумаги.
Харпер спустила ногу на асфальт, держась за бампер.
Цепочка расстрелянных машин тянулась и тянулась вдоль дороги по всему мосту и дальше. Харпер увидела автофургон с изрешеченным пулями лобовым стеклом. В машине осталось детское сиденье.
– Да вот, – сказал Пожарный. – Вот она, моя ласточка.
Харпер показалось, что на мгновение его акцент пропал – заметил ли это кто-нибудь еще?
– «Студебекер» 1963-го? Я не знаток, но не похоже, чтобы эта машина была 1963-го.
– Ну еще бы! Не 63-й, а 36-й. Поменяли местами цифры. Ну и номер ни хрена не правильный, ясное дело. У вас тут старый. На антикварных машинах номера поменяли три… хрен там, четыре? Уж года четыре как.