— Только не умирайте, пожалуйста! — закричала Анька. — Я вас очень прошу! — и, обхватив Михаила Павловича за шею, заплакала.
— Ну и глупая ты у меня… — с трудом выговорил он. — Зачем же я буду умирать, вот выдумала…
Он открыл глаза и улыбнулся Аньке. И подумал: «Надо менять работу. А то, и вправду, помру однажды у них на глазах…»
Анька ревела уже в голос.
— Да не помру, не помру, — пообещал Михаил Павлович, прислушиваясь, как боль отпускает понемножку. — Подожду уж, пока ты вырастешь.
Анька стихла.
— А потом? — спросила она настороженно.
Михаил Павлович молчал. А что он мог ответить?
— Ну, потом… — вздохнул он печально. — Суп с котом!
И Анька снова отчаянно заревела.
— Не хочу! Не хочу! Не хочу! — твердила она. — Хочу, чтоб вы были всегда!
— Ну перестань, — попросил Еремушкин. — Ревушка… Прилично разве ходить мне в мокром пиджаке? Ладно, никогда не умру.
Они долго сидели рядышком в меловом кругу под краном: Михаил Павлович — приходя в себя, а Анька — уткнувшись носом ему в плечо и тихонько всхлипывая.
— Очень больно? — спросила она шепотом.
— Терпимо.
— А тукает?
Михаил Павлович расстегнул пиджак, прижал Анькину ладошку к груди.
— Тукает! — успокоилась Анька. — А когда оно болит, то это как?
— Коленки разбивала?
— Ну.
— И как?
— Сначала — очень больно. А потом — саднит только.
— Вот и у меня, — сказал Михаил Павлович, — саднит только…
НЕКОТОРЫЕ ПЕЧАЛЬНЫЕ ПОДРОБНОСТИ ИЗ ЖИЗНИ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА
— Ну, а кровь? — спросят некоторые, не очень догадливые.
На это надо ответить:
— Ну а Вовка? Забыли вы разве про него?!
Вовка едва дохромал до переодевалки, плюхнулся на диван и, шипя от боли, закатал штанину.
— Здоровски! — сказал Балабанчик с восхищением и жалостью. — Кто тебя?
Вовка вкратце изложил.
— Как же ты теперь Горыныча играть будешь? — озаботился Васька. — Там вон сколько бегать и прыгать надо! А у тебя кровь все идет… Гляди, весь пол закапал!
Вовка и сам не знал, что делать. А больно было ой как!
— День какой-то, — вздохнул Васька, — непутевый! Всем не везет. И Анька пропала…
— Ка-ак? — раскрыл глаза Вовка. — Ку-куда?!
— Никто не знает! — таинственным шепотом доложил Балабанчик. Ищем-ищем! Даже директор этим делом занимается. Только пока ничего.
В ответ Вовка сказал речь: мучительно застревая на каждом слоге и половину не договаривая, он ругал Ваську и весь Дом пионеров, будто это они были виноваты.
— Мо-о-может, она ле-ежит где и у-у-у-у… Я по-о-ойду ее и-и-и-и…
— Куда ты пойдешь? — махнул рукой Балабанчик. — Погляди на себя!
— Пойду! А вы-ы все-е…
— Живо одевайся! — крикнул Мотя, влетая, и замер. — Это что?
— Ни-и-ичего! — сердито крикнул Вовка. — Анька где-е?
Мотя вздохнул.
— Еще не нашли.
— Я и-и-искать по-по…
— Васька! — хмуро решил Мотя. — У тебя сегодня бенефис! Будешь играть Горыныча! А ты — сиди, я тебя «зеленкой» помажу! И забинтовать надо. Только чтоб Михаил Павлович не увидел.
Мотя унесся за медикаментами. Вовка, насупленный и тревожный, наставлял Балабанчика:
— Бе-бе-береги хвост! Оборвут.
Это было главное в роли Змея Горыныча. Слов у Вовки почти не было, зато какой у него был хвост!
Будь проклят тот художник, который его придумал! Ему, видно, и в голову не приходило, сколько мучений придется вынести бедному чудищу из-за этого хвоста.
Частенько уже перед самым выходом на сцену обнаруживал его горемыка Горыныч привязанным к ножке рояля… А когда выбегал он на сцену и извергал пламя, мальчишки из балета тишком утягивали хвост в кулисы и цепляли за гвоздик, нарочно вбитый там для этой подлой цели. А ежели у тебя хвост зацеплен за гвоздик, какой же ты Горыныч? Никакой! Одни слезы. Потому что в самый разгар боя либо хвост у тебя оборвется на радость всему зрительному залу, либо сам ты грохнешься.
«Горыныч, на выход!» — командовал дежурный режиссер.
Вовка напяливал огнедышащие головы и, нервно прижимая к груди свой многострадальный хвост, с ревом устремлялся на сцену. «Огне-ем спа-алю-у!» — жутко выл он. Юные зрительницы при этом вжимались в кресла, а дошкольники начинали плакать и проситься домой… Вовка же, занимаясь всевозможной разрушительной деятельностью, ни секунды не был спокоен, косил глазом в кулисы, где слонялись в ожидании своего выхода мальчишки из балета. А вероломный Добрый Молодец, войдя с ними в сговор, нарочно загонял Вовку на опасное пространство возле гвоздика!
Самое обидное было вот что: этого хилого Доброго Молодца Горыныч Вовка мог положить на лопатки мизинцем левой руки. Но по пьесе положено было ему погибнуть трусливо и бесславно — и Вовка погибал… И, уже распластавшись по сцене без признаков жизни и выключив лампочки во всех трех головах, он с тоской наблюдал, как нахальные танцоры, пользуясь его мертвой неподвижностью, ползут по-пластунски среди ватных сугробов, чтобы завязать хвост тройным морским узлом… Придется, ох придется Вовке распутывать его весь перерыв!
В общем, одно название, что Горыныч, а если разобраться, такой же бедолага, как все.
НОВАЯ БЕДА
Как известно, Мотя отправился за медикаментами, чтобы перевязать раненого Вовку, но на полдороге его нагнал Айрапетян:
— Тебя к телефону срочно!
Звонила младшая сестра Светка.
— Шлушай, Мотька, — сказала она. — К нам шейчаш приходила тетенька иш школы и тебя шильно ругала…
Мотя замер.
— Шлышишь? — спросила Светка.
— Слышу…
— А мама ей шкажала, что она на тебя вли-я-ни-я не имеет. Вы, шкажала, шражу идите в этот их театр и жалуйтешь там, а меня он не шлушаетша…
— А она? — напряженно поинтересовался Мотя.
— Я ж тебе то и жвоню, што она к вам идет… Ты шкорее шпрячьша!
Пятилетняя Светка была верным Мотиным другом, всегда за него заступалась.
— Спасибо, Светлана, — удрученно сказал Мотя. — Что же делать?
— Шам виноват! — ответила Светка. — Жачем влюблялша и жапишки на уроке пишал?!
Мотя вздохнул и положил трубку. Ужасный, ужасный был день! Только этого еще не хватало: классная руководительница идет в Дом пионеров жаловаться. И именно тогда, когда решили Михаила Павловича не волновать.
Мотя хорошо знал свою учительницу и понял отчетливо: Михаила Павловича надо спасать!
Но как?
НА ПОИСКИ АНЬКИ
Вовка, прихрамывая, брел по коридорам. Пропала Анька… Куда? Почему? Где ее искать? Непонятно… Но Вовка Гусев — настоящий друг, он облазает весь Дом пионеров, он найдет ее! И вдруг он стал как вкопанный.
Окно! Окно-то усатому незнакомцу он позабыл открыть! Сколько уж времени прошло, поди, он там уж к лесенке примерз!
Скорей! Вовка захромал, заспешил…
За его спиной вдруг послышался торопливый топот. На всякий случай Вовка свернул в соседний коридор и вжался в стенку: Мотя не велел ему попадаться никому на глаза, чтоб не обнаружили подмены.
Мимо промчался директор Дома пионеров и скрылся в дальних коридорах. «Ну и ну! — удивился Вовка. — Куда это он? Будто гонится за кем-то…»
Переждав, когда топот стихнет, он двинулся дальше и вдруг — лицом к лицу — столкнулся с Михаилом Павловичем.
Это была катастрофа!
Михаил Павлович удивленно посмотрел на Вовку, а потом на часы.
— Разве елка еще не началась? — спросил он.
— На-на-на… — испуганно отозвался Вовка.
Ему хотелось зажмуриться. Потому что ведь ясно, какой будет следующий вопрос: если елка уже началась, то почему он, Вовка, бродит по коридорам вместо того, чтоб быть там, где ему положено, — за кулисами, одетым в костюм Змея Горыныча и готовым к выходу?
И что Вовка Михаилу Павловичу ответит?
Но Михаил Павлович больше Вовку ни о чем не спросил, только посмотрел пристально и вздохнул.
— По коридору прямо и направо, — показал он и ушел.
А Вовка стоял и растерянно глядел ему вслед.
Во-первых, почему Михаил Павлович Вовку не ругает? А во-вторых, откуда он знает, что Вовке надо именно прямо и именно направо, туда, в тупичок у пожарной лестницы? Может, он и про усатого знает?.. Странно, странно все и непонятно!
Впрочем, размышлять об этом было некогда. Вовка торопливо захромал по коридору, а потом свернул направо.
Свернув направо, он обнаружил в тупичке пропавшую Аньку.
ДРУЗЬЯ ССОРЯТСЯ НАВЕКИ
— Во-от ты где! — радостно крикнул Вовка. — А все го-го-го…
Он перевел дыхание и договорил почти не заикаясь:
— Что ты пропала!
При Аньке Вовка Гусев старался не заикаться, потому что она этого терпеть не могла и очень сердилась, обвиняла Вовку в том, что у него силы воли нет. «Вот скажи себе: „Больше никогда ни за что заикаться не буду!“ и не заикайся, ясно тебе!» — требовала она. Легко ей так, а если у Вовки Гусева в горле застрял какой-то треугольник и мешает разговаривать?
Ну, то есть Вовка отлично понимал, что на самом деле никакого треугольника у него в горле нет, а только кажется. Но этот проклятый треугольник, хоть и казался только, а разговаривать все равно мешал, да разве упрямице Аньке объяснишь такое? Но вот что удивительно: при Аньке Вовка Гусев почти не заикается…
Он оглядывает непонятный черный ящик, Аньку, которая сидит на полу, обняв коленки… Что-то случилось, это же ясно!
— Кто тебя?! — гневно спрашивает Вовка. — Говори! Он у меня получит!
— Кузя…
Другу все можно рассказать, он поймет. И Анька уже открывает рот, чтоб все-все рассказать Вовке Гусеву, может, вместе они что-нибудь да и придумают…
Но Вовка хмурится, вздыхает, не глядит в глаза.
— Ты чего?
— Думаю, — сознается Вовка, — сказать тебе одну вещь или нет…
— Скажи! — требует Анька: она очень любопытна.
— А ты не обидишься?
— Нет! — заверяет Анька. — Ну, говори!
— Знаешь… — неуверенно мямлит Вовка, и по всему видно, что говорить ему не хочется. — Тут такое дело… Конечно, ты можешь этого еще не понимать…