А невзрослый вежливый голос Славы Зайцева ему отвечал:
— Уходи отсюда, пожалуйста. Все равно я тебя туда не пущу.
— Я тебя и спрашивать не буду!
— Ты туда не пойдешь!
— Пойду!
— Не пойдешь!
Странный это был разговор. И шел, видно, давно.
— С кем это он? — подивился Мотя, устремляясь к месту действия. Вовка поплелся за ним.
В соседнем коридоре, спиной к ним, стоял давешний Вовкин незнакомец, то ли иностранец, то ли еще кто.
«Я ж окно-то так и не открыл, — вспомнил Вовка. — Как же он сюда попал?»
Незнакомец стоял сунув руки в карманы, и даже так, со спины, он казался Вовке ужасно знакомым.
«Где же я его видел?» — попробовал припомнить Вовка Гусев.
— Тебе ясно говорят: уходи! — Голос у Славика Зайцева был напряженный, отчаянный.
— Знаешь что! — разозлился странный незнакомец. — Надоел ты мне!
Он шагнул вперед и, легко отодвинув Славика, пошел по коридору.
Зайцев некоторое время стоял и смотрел ему в спину.
— Стой! — вдруг крикнул он. — Обернись!
Голос Зайцева зазвенел от незнакомой и пугающей решимости.
Незнакомец с досадой оглянулся. Ах, какое знакомое у него было лицо: усы чуть закручены, орлиный нос… Вот только глаз не видно из-за черных очков.
«Где же я его ви…» — только и успел подумать Вовка, а больше он ничего не успел. Потому что тут образцово-показательный ребенок Слава Зайцев подлетел к усатому и дал ему в глаз…
Усатый был высок — Зайцеву пришлось подпрыгнуть… Очки слетели, мужественное усатое лицо дрогнуло…
И в этот миг Вовка Гусев его узнал!
— Д'Артаньян! — ахнул он, будто наяву увидав: над Парижем поднимается солнце, а в город въезжает отважный мушкетер на костлявом коне…
И вот теперь любимый герой, на которого десять дней подряд Вовка любовался, затаив дыхание у телевизора, стоял посреди коридора, а под левым глазом у него медленно начинал светиться «фонарь»…
— Отлично! — радостно крикнул Мотя. — Вы — Павлик! Я вас сразу узнал.
Павлик стоял и держался за глаз, а мятежный Зайцев глядел исподлобья на дело рук своих… Слава и сам от себя такого не ожидал, но что было делать? Ведь жалоба пока дойдет…
«Конечно, драться нехорошо, — успокаивал себя примерный ученик, круглый отличник, гордость школы. — Но может быть, с нехорошими людьми драться все-таки можно?..»
Вопрос этот пока остался нерешенным. Потому что дежурный режиссер показал Славику свой большой кулак и сказал:
— Не тронь его, Зайцев! Он мне нужен живой…
ВАСИЛИЙ БАЛАБАНОВ В РОЛИ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА
Недаром, ох, недаром ходил перед самой елкой за Генкой Овсянниковым танцор Вадик Березин и предлагал свой японский фонарик:
— Давай меняться!
Генке фонарик понравился, но когда он услышал, на что…
— Обалдел?! — только и спросил он у Вадика. И ушел, крутя пальцем у виска, переодеваться.
Натянул кольчугу и шлем, взял меч-кладенец и пошел за кулисы…
А когда вторая елка уже подходила к концу и назревал смертный бой Доброго Молодца со Змеем Горынычем, Мотя, пробегая мимо электрораспределительного щита, услышал оттуда глухое неистовое мычание…
«Анька!» — сразу подумал он и распахнул дверцы.
Но то была не Анька. То был Добрый Молодец Генка Овсянников… В трусах. Надежно связанный. С собственной майкой во рту.
— Ты чего тут делаешь? — обалдело поинтересовался Мотя.
Генка не отвечал, только дико вращал глазами.
Мотя сообразил наконец вынуть майку у него изо рта, и уж тут Генка заговорил… Точнее, закричал:
— Ну, он у меня узнает! Он поплачет у меня!
— Кто?
— Огнем спалю! — донесся со сцены жуткий рев Змея Горыныча.
Это означало, что бой Добра и Зла начался.
— Погоди… — сообразил вдруг Мотя. — Если ты — тут, то кто тогда там?
И дежурный режиссер уставился на сцену, где бились не на жизнь, а на смерть Горыныч и Добрый Молодец.
На глазах у Генки появились злые слезы.
— А ну, развязывай меня, живо! — завопил он. Но было уже поздно…
Надо сразу сказать: Добро и Зло бились на славу! Хвост у Горыныча был уже оторван. Меч у Доброго Молодца был уже сломан. Но ни того, ни другого подобные мелочи не останавливали — они сошлись врукопашную!
Поначалу зрителям это понравилось, но потом они заметили с недоумением: Горыныч, кажется, побеждает…
— Дай ему, Добрый Молодец! — надрывался зал.
Но Змей уже сидел верхом на противнике.
— Так не бывает! — бушевали юные зрители. — Неправильно!
И уже выбирались из рядов добровольцы: разве можно допускать, чтоб в сказке победило зло?
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не прозвучал из последнего ряда тяжелый рокочущий бас, вмиг перекрывший шум в зале:
— Горыныч, ты что творишь, пропади ты пропадом!
Большой седой человек стоял там и грозил чудищу кулаком. Видно, это был добрый волшебник: голос его произвел на победителя-змея ужаснейшее впечатление — трехголовый злодей втянул все свои головы в плечи, съежился и опрометью кинулся вон со сцены…
ИЗГНАННИКИ
За кулисами ни смеха, ни беготни. Все замерло, как перед большой июньской грозой, когда синяя грозная туча медленно встает над горизонтом. И всем хочется спрятаться, затаиться…
Хоть бы гроза прошла мимо!
Но нет, вон она, надвигается: это, копя в глазах молнию, решительно шагает за кулисы Михаил Павлович.
Гремит раскат грома:
— Балабанов, Гусев, Овсянников, вы больше в елках не играете. Можете гулять!
Ослепительная ветвистая молния бьет Вовку, Балабанчика и безвинного Генку Овсянникова в самое сердце.
— А меня-то за что? — тоскливо спрашивает Генка. — Меня ж связали…
Михаил Павлович смотрит из-под насупленных бровей, строгий и безжалостный:
— Коли ты позволил себя связать и не сберег оружие, ты не Добрый Молодец, а мокрая курица. Отправляйтесь с глаз долой, и чтоб до конца каникул я вас здесь не видел.
Балабанчик, Вовка и мокрая курица понуро переминаются с ноги на ногу. Конечно, они виноваты, но чтоб прогнали… Это уж слишком большое наказание. Как же так: все будут здесь, вместе, а они — там. Страшно даже думать об этом.
— Михаил Павлович, мы больше так не будем! — испуганно обещают провинившиеся. — Честное слово!
Но на сей раз Михаил Павлович и разговаривать не желает. Он глядит мимо, он их не видит в упор.
Надо уходить.
Изгнанники бредут в раздевалку.
— Ну и ладно! — бормочет под нос Балабанчик. — Подумаешь! Да переживем… Правда, Вов?
Вовка молчит, глядит в сторону.
— Все из-за тебя, Балабанище! — сердито бурчит Генка, натягивая пальто.
— Конечно! — огрызается Васька. — Вали все на рыжего.
Но он и сам понимает, что кругом виноват.
Балабанчик садится на подоконник, Вовка устраивается рядом.
— Вы чего? — удивляется Генка. — Пошли лучше, а то еще больше влетит!
А куда уж больше?
Они сидят на подоконнике, болтают ногами и молчат.
О чем говорить?
Ясно, что Вовка пострадал из-за Балабанчика. И конечно, он может рассказать другу Ваське все, что он о нем думает. Но зачем? Балабанчик и так все понимает. И разве станет лучше, если Вовка поругается еще и с Балабанчиком?
Дома попадет за то, что сбежал. Нога болит. С Анькой поссорился. И из театра выгнали… Черный день, невезучий.
— Вов, — толкает Балабанчик плечом своего безутешного друга. — Вов, ну не злись… Пойдем Аньку поищем.
Вовка Гусев мрачно мотает головой.
— Сам ищи! Она под пожарным краном сидит. А я с ней больше не дружу.
КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ?
Это совершенно непонятно. А может, Кузя передумает, может, пожалеет Аньку?
«Нет! — она закусывает губу. — Не надо мне его жалости!»
Все-таки много в жизни непонятного и несправедливого: вот, оказывается, Анька Кузю любит, а он на нее Машину натравил.
Уже ясно: Анька тут с голоду не помрет. Но что же — так и просидеть всю жизнь под пожарным краном?! Может, Айрапетян сумеет разобраться в этой Машине — говорят, он способный.
А если Машина вперед разберется в Айрапетяне? Поймет, что ей грозит опасность, да как по нему бабахнет!
«Нет уж! — решает Анька. — Ничего я ему не скажу».
Анька сидит и думает о Кузе. Почему он любит свою Машину, а людей нет? Наверно, его кто-нибудь обидел? А может, у него нет друзей? Ему одиноко, печально, вот он и выдумал Машину, чтоб был друг, хотя бы железный?
«Я сама во всем виновата! — сердится на себя Анька. — Ему было плохо, а я… Я даже этого и не заметила, только дразнила его и обзывала. Может, если бы я с ним по-хорошему, если бы он почувствовал, что я его… Ну, в общем, люблю… Может, тогда ему было бы легче?»
А теперь вот получилось, что именно Анька — злейший Кузин враг. Выйти бы отсюда, разыскать Кузю и…
Ну и что тогда?.. Что Анька ему скажет? «Я тебя люблю, Кузя…»
Анька краснеет, у Аньки сверкают глаза. Никогда, ни за что она такого не скажет! Пусть девчонки говорят про это.
«Буду сидеть тут! — решает Анька. — До старости! Так мне и надо!»
Только обидно: все вырастут, у всех начнется замечательная взрослая жизнь: Айрапетян будет строить ракеты, Балабанчик станет капитаном, Вовка актером, а Анька? Так и пробездельничает здесь всю жизнь? Какая тоска и обида! Из-за этой Машины! Из-за этого Кузи!
«Из-за самой себя!» — поправляется Анька. Нечего все на других сваливать — так ей всегда говорил папа.
Не на бездельниках держится мир, а на тех, кто занят своим делом. На тех, кто работает. Даже если ему мешают. Это тоже папины слова, Анька все помнит.
А однажды он рассказал Аньке про одного революционера. Как царь посадил его в тюрьму, в очень маленькую камеру, где даже окон не было. И книги запретил ему читать. Ну, то есть этому революционеру просто совершенно нечего было делать в узкой темной камере. Одно только и оставалось: лечь и помереть с тоски… Откровенно говоря, царь именно на это и рассчитывал.
А революционер об этом догадался и решил: а вот ни за что! И стал жить так, будто он на свободе: сразу после завтрака отправлялся на прогулку, гулял по камере взад-вперед и считал шаги. Потому что гулять он решил не меньше десяти километров — каждый день! А десять километров — это двадцать тысяч шагов, вот он и считал.