— Зачем? — не понимает Катя.
Кузя ворошит костерок, объясняет ей.
— Она в Москве живет. Мы с дедом ездили летом, и я ее разыскал там. Теперь вот она мне подарок прислала, а деду что говорить? Он ведь не знает, что я там был…
— Что же — ты не имеешь права увидеться с собственной мамой? сердится Катя. — Странный у тебя дед. Тиран!
— Да нет… Он мне не запрещал. Только я зря туда пошел. И не хочу, чтоб он знал… Ему обидно будет. Не за себя, понимаешь, Катя? За меня.
— А как вы с ней встретились? — тихо спрашивает Катя. — Давно она тебя не видела?
— Десять лет. Я пришел, а она меня не узнала, решила, что я одноклассник ее дочки… — нехотя сообщил Кузя.
— А ты не сказал?
— Как? — спрашивает Кузя. — «Здрасьте, вы меня, конечно, не помните, потому что, когда вы с папой разошлись, я был маленький. Но вообще-то я ваш сын…» Она потом сама догадалась. Когда я уже ушел… Да ну! — Кузя сморщился, махнул рукой. — Родители — это атавизм, пережиток древности, без них даже лучше! Давай танцевать!
«Забыть бы обо всем этом раз и навсегда… Забыть и не вспоминать!»
Чудо техники орет на весь лес, Кузя яростно пляшет у костра, топчет снег — забыть и не вспоминать!
— Жизнь прекрасна, ур-ра! — кричит он Кате, растягивая рот в улыбку. — Танцуй!
«Забыть и не вспоминать!» Кузя никогда ни с кем об этом еще не говорил — страшно… Ведь если о тебе даже собственные родители забыли, то кому ты нужен? Ни-ко-му! Вот разве что деду. И то непонятно — зачем?
— Кузя! — позвала Катя. — Перестань.
— Почему?! — удивился Кузя.
— Потому что сейчас заплачешь…
Кузя встал как вкопанный, нахмурил брови и сказал строго:
— Я никогда не плачу. Запомни! Ни-ког-да.
— Ну и зря, — вздохнула Катя. — Когда плачешь, то легче.
— Ерунда! — хмыкнул Кузя. — Слезами горю не поможешь. Почему ты не танцуешь?
— Но ведь ты меня еще не пригласил.
— Сейчас! — отозвался Кузя. Он торопливо снял и бросил в снег шапку и перчатки, пригладил волосы и шагнул к Кате.
— Мадмуазель… Позвольте…
Катя засмеялась.
— Ну, тогда надо танцевать вальс!
— Чего нет, того нет, — развел руками Кузя, но вдруг вспомнил: Погоди! У меня ж с собой пробная кассета, там что-то такое…
Он поменял кассету — и вальс со старой пластинки медленно и нежно поплыл над снегами.
Кружится, кружится снежная поляна, кружится вечереющий лес и набирающее тьму небо с первыми звездами.
И вдруг музыка оборвалась, и неживой, страшный голос, от которого у Кати по спине побежали мурашки, четко и равнодушно выговорил в тишине:
«Я. Машина. Он. Меня. Изобрел. Теперь. Мне. Нужна. Ты. Подойди».
— Что это? — шепотом спросила Катя.
А Кузя улыбнулся:
— Не обращай внимания, это так, шутка.
«Аня. Дай. Душу!» — продолжал твердить страшный голос.
— Какая Аня? Объясни, Кузя.
— Да ну… — он поморщился. — Это скучно.
— Нет, ты скажи!
— Ну, пятиклашка одна… У деда в театре занимается. Они там у деда все такие замечательные и одухотворенные, у всех, видите ли, душа! раздраженно сказал Кузя. — А я — плохой. Я — железяка бездушная, скоро превращусь в робота. Это мне дед вчера выдал… Ну, дед — ладно, это наши с ним дела, а она-то чего лезет?! Лезет и лезет! Ну, Анька эта. А дед за нее заступается, она у него любимица. В общем, достала она меня… Вот я ее и проучил утром.
И, припомнив, как замечательно он нынче утром разыграл вредную Аньку, Кузя развеселился, изобразил Кате, какое у противной девчонки было лицо, когда она увидела Машину…
А Катя слушает и молчит.
— Ты чего? — удивляется Кузя: ему весело.
— Она, наверно, и сейчас там сидит… — говорит Катя.
— Да что ты! — машет руками Кузя. — Ей же на елку надо было! Да что она, дура, торчать целый день под краном из-за какого-то человечества! Что она в этом понимает!.. Нет, она мне точно проиграла! Проспорила, не сомневайся!
— Душу? — тихо спрашивает Катя. — И что ты будешь делать с ее душой?
Кузя перестает веселиться: Катя на него так смотрит…
— Кать… Ты серьезно? Ведь нет никакой души…
— Ты это точно знаешь?
Катя подбирает со снега шарфик, брошенный, когда плясали. Идет к своим лыжам.
— Катя, ты куда? — растерянно зовет Кузя.
— Мне домой пора. Ты со мной не ходи.
Она скользит по лыжне, а Кузя стоит столбом у догоревшего костерка, глядит ей вслед. Что случилось? Почему она так? За что? Неужели из-за Аньки? Непонятно… Что ей за дело до незнакомой пятиклашки?
— Катя, погоди! — кричит Кузя, он не может видеть, как она уходит. Еще несколько минут назад все было так хорошо, так радостно…
Он несется наперерез, по мягкой снежной целине, бежать тяжело, как в страшном сне. Кузя несколько раз упал, он весь в снегу, он потерял где-то шапку и перчатки…
— Катя! — Вот он выскочил, встал перед ней… — Не уходи!
— Пропусти! — сказала Катя, даже не взглянув на Кузю.
И он догадался вдруг: она не из леса уходит, она от него, от Кузи, уходит. И ничего уже не исправить, даже если он будет бежать за ней до самого дома. Даже если они по-прежнему будут сидеть за одной партой.
— Ты злой, — говорит Катя. — У тебя нет души…
И уходит, уходит…
— Подожди! — кричит Кузя. — Я люблю тебя!
Катя останавливается, оглядывается. Глаза у Кати печальные.
— А ты у Машины своей спросил?.. Вдруг она против.
СЛЕЗАМИ ГОРЮ НЕ ПОМОЖЕШЬ
Кузе хочется плакать. Но плакать — глупо и бесполезно.
Кузя понял это давным-давно и с той поры не плакал. Зачем?
Давным-давно, когда встретил у киоска с мороженым собственного пропавшего папу.
— Папа! — закричал Кузя на всю улицу, он его сразу узнал.
Папа вздрогнул и обернулся… Он пропал три года назад, а теперь вот как ни в чем не бывало стоял у киоска с мороженым.
— Лешка?.. — неуверенно спросил папа.
А какой-то карапуз, стоявший рядом с ним и державший его за руку, отозвался:
— Чего?
— Я не тебе… — растерянно объяснил Кузин папа.
— Это кто? — насторожился Кузя, которому вовсе не понравилось, что какой-то чужой мальчик держит его папу за руку.
— Это? — переспросил папа и, взглянув на малыша, как бы и сам удивился: мол, и правда, кто таков?
— А мама где? — задал Кузя следующий вопрос.
— Мама? — опять переспросил папа, будто плохо слышал.
Странное что-то с ним творилось, Кузя хоть и был в ту пору малышом-первоклассником, а все-таки почувствовал, что с папой не все в порядке… Все время переспрашивает и не отвечает. И смотрит на Кузю так, будто боится его.
— Пап, купи мороженку, — заныл чужой мальчик, державший папу за руку.
— Почему он зовет тебя папой? — строго спросил Кузя.
— Видишь ли, — вздохнул папа, — это мой сын…
— А, — успокоился Кузя, — мой брат. Только зря вы его тоже Лешкой назвали, теперь у нас путаница будет.
— Пап, пошли домой, — потянул младший Лешка, ему тоже не понравилось, что какой-то чужой мальчик так запросто разговаривает с его папой.
— Пошли, пап! — поддержал Кузя.
— А ты с нами не ходи! — сердито крикнул младший Лешка.
— Лешка, замолчи! — велел папа.
— Я и так молчу, — удивился Кузя.
— Я не тебе.
— Говорю же: будет путаница, — засмеялся Кузя.
— Да-да, ты прав… — кивнул папа и торопливо пошел к киоску, покупать два эскимо.
— Дед обрадуется! — сказал Кузя, разворачивая мороженое. — Ну, пойдем!
А папа, глядя мимо Кузи, ответил:
— Видишь ли в чем дело, Лешка…
— Ты это ему или мне? — уточнил Кузя.
— Тебе. Ты ведь уже взрослый, Лешка…
Кузя, разумеется, кивнул.
— Ну и хорошо. Я тебе сейчас все объясню. Только не вздумай заплакать, договорились? Поговорим спокойно, как серьезные люди…
И серьезный человек папа объяснил Кузе, что они с мамой уже давно не любят друг друга. У папы теперь другая жена. И другой сын. Ничего ужасного в этом нет. Когда Кузя вырастет, он все поймет…
— Только не плачь! — попросил папа. — Я этого не выношу… Слезы это лишнее, слезами горю не поможешь, запомни раз и навсегда… Мы пошли. Не плачь!
Это были последние папины слова. Кузя их запомнил на всю жизнь. Он стоял, держал эскимо и смотрел, как папа уходит. Ему хотелось зареветь в голос на всю улицу. Но он стоял и молчал. Ведь папа его просил…
ЗНАМЕНИТЫЙ АКТЕР И ВЕЛИКИЙ РЕФОРМАТОР
Знаменитый Павлик сидел в репетиционной. Выйти оттуда он не мог, потому что в коридоре, прямо против двери, скрестив руки на голой груди, стоял темно-коричневый человек в набедренной повязке и караулил…
Славик был знаменитому до плеча — не драться же Павлику в самом деле с такой мелкотой!
Уже началась третья елка. За окнами стемнело, но знаменитый артист не включал свет. Тьма становилась все гуще, и уже сливались с ней предметы: растворились, исчезли старый диван, и резной шкаф со связкой рапир наверху. Большой цветной телевизор стал сгустком темени, стулья стали невидимками. Только портрет великого реформатора сцены, подсвеченный фонарем с улицы, виден был очень хорошо.
Константин Сергеевич на портрете смотрел на Павлика сквозь пенсне, строго смотрел и горестно, будто хотел сказать: «Эх ты!»
— Эх ты! — сказал Константин Сергеевич, и знаменитый актер вздрогнул, испуганно моргнул. — Растили тебя, радовались: какой талантливый мальчик! Думали, актер вырастет…
— Костя, замолчи! — сердито пискнул Карл Иванович из-за рамы. — Ты инструкцию нарушаешь!
— К черту инструкцию! — грозно отвечал великий реформатор. — Я должен ему все высказать!
Знаменитый актер замер, вжавшись лопатками в диванную спинку.
— Думаешь, ты актер? — гневно взглянул на него Константин Сергеевич. — Ты — халтурщик, вот ты кто! Конь, на котором ты въехал в Париж, и тот одаренней тебя. На него посмотришь — и характер видно, а ты что все десять серий делал? Бегал, махал шпагой и при этом все время красиво улыбался в объектив — мол, полюбуйтесь на меня!