— Что случилось?
— Михаил Павлович, это я виновата! — сразу сказала Анька.
— Никто в этом и не сомневается! — Сергей Борисович сердито взглянул на нее: ишь, стоит! Руки в карманах джинсов, выражение лица — дерзкое… Эта девочка и на девочку-то не похожа. — Не девочка, а бандитка!
— Неправда! — крикнул Айрапетян, сверкая черными глазами. — Аня ни в чем не виновата! Я сам! И не смейте так говорить!
Видали его? Еще и не скажи ничего!
А Балабанчик изобразил на круглом конопатом лице раскаяние и пробормотал сладким ангельским голосом:
— Сергей Борисович, мы больше так не будем…
— Артист! — пуще прежнего рассердился директор. — Полюбуйтесь, товарищ Еремушкин, на плоды вашего воспитания!
— А Михаил Павлович при чем?! — спросила Анька и сжала кулаки, будто собиралась с директором драться. Она терпеть не могла, чтоб Михаила Павловича ругали.
Сергей Борисович и сам вспомнил, что нельзя взрослым выяснять отношения при детях, и велел всем выйти в коридор.
Впрочем, в коридоре тоже было отлично слышно.
— С каким бы удовольствием я вас уволил, Михаил Павлович, неожиданно спокойно и даже как-то мечтательно произнес директор. — Вы даже представить себе не можете…
— Ну отчего же, — запротестовал Михаил Павлович. — Могу.
— Чего вы там опять натворили? — спросил Кузя, а Анька ему ответила:
— Не твое дело!
Грубиянка она была, эта Анька.
— Гляди, Елькина, лопнет мое терпение! — нахмурился Кузя. — Плакать будешь!
— Ты сам вперед заплачешь! — отозвалась дерзкая девчонка.
— Поглядим! — пообещал Кузя зловеще и ушел, посвистывая.
ЗНАМЕНИТЫЙ ПАВЛИК
Вот тут-то и позвонил Павлик. Ну, тот самый, который раньше всё записки писал девочке Юле, а потом стал артистом. Ну, д'Артаньян! Теперь-то его вся страна знала: ведь фильм «Три мушкетера» всего неделю назад кончили показывать по телевизору, и, позабросив клюшки, все мальчишки страны торопливо строгали себе шпаги…
— Здравствуйте, Михаил Павлович, это я, — сказал Павлик грустным голосом. — Не узнаёте?
— Простите, нет, — отвечал Михаил Павлович, хотя по выражению его лица было ясно, что узнал.
— Это я, Павлик…
— Ах, это ты, Павлик?! — будто бы изумился Михаил Павлович. Господи, какая честь для нас! Что занесло тебя в наше захолустье?
— Издеваетесь? — догадался знаменитый артист.
— Как можно! Напротив, спешу тебя поздравить! Видел, видел тебя. На коне, знаешь ли, со шпагой! Аж дух захватывает все десять серий… Ну и как, Павлик, приятно быть знаменитым?
Павлик помолчал и спросил:
— Можно, я приду?
— Знаешь, лучше не надо, — сказал Михаил Павлович. — Я по тебе не соскучился.
— И Юлька тоже меня видеть не хочет, — тяжело вздохнул Павлик. — Я прихожу, а она дверь не открывает. Да еще этот ее брат… Обещает милицию вызвать, если я еще приду.
— Молодец! — похвалил Михаил Павлович. — Я и не знал, что он такой решительный человек.
— Я вас очень прошу, — умоляюще заговорил Павлик. — Поговорите с Юлькой… Я же за ней приехал! Скажите ей, чтоб перестала дуться! Ну, я виноват, признаю, ну, уехал, оставил ее одну…
— Не одну, а с сыном, — угрюмо уточнил Михаил Павлович.
— Я понимаю, конечно, ей трудно было. Но я ж не гулять уехал, я в кино снимался! Объясните ей это!
— Не буду, — покачал головой Михаил Павлович, и лицо у него было горестное. — Я тебе не помощник.
— Ну, почему, Михаил Павлович? За что вы все на меня?
Михаил Павлович молчал и становился все угрюмей. Наконец он сказал:
— Потому что ты, Павлик, предатель. И правильно тебя Славик гоняет! И мне на глаза лучше не попадайся, вот что я тебе скажу!
И Михаил Павлович грохнул трубкой.
— Что с вами? — испугался Сергей Борисович. — Вам плохо? Может, валидол дать?
— Спасибо, — отозвался Михаил Павлович. — Не ищите, у меня свой есть.
Он подошел к окну, прижался лбом к ледяному стеклу.
— А какие все добрые, верные… — тоскливо пробормотал он. — Пока не вырастут. И ведь всегда надеешься, что вырастут людьми!
— Ах, Михаил Павлович, ну стоит ли так переживать из-за пустяков! неодобрительно качнул головой директор. — Поссорились — помирятся, чего не бывает! Радоваться надо, что ваш воспитанник стал известным артистом, а вы… Стоит ли принимать все так близко к сердцу. Оно ведь у вас не железное.
— Вы полагаете? — с печальной усмешкой спросил Михаил Павлович.
— Беречь себя надо! — наставительно ответил Сергей Борисович. — Два инфаркта — это не шутки!
ЧТО ТАКОЕ ИНФАРКТ
— Инфаркт — это что? — настороженно спросила Анька. Слово это показалось ей смутно знакомым, и отчего-то тоскливо стало на душе.
— Болезнь такая — трещина в сердце, — объяснил Айрапетян. — У моей бабушки тоже был инфаркт, только один пока…
— А всего их сколько?
— Три.
— А потом?.. — Анька испуганно заглянула Айрапетяну в глаза.
— Потом умирают…
И Анька вспомнила, откуда она знает это слово: папа умер… Лежал с закрытыми глазами на диване и молчал. А мама стояла у окна и плакала…
А Анька не плакала: она ведь сразу догадалась, что это — не папа, это ненастоящий кто-то лежит на диване и молчит… Очень на папу похожий, у него родинка на щеке и морщинки у глаз — совсем как у папы… Но это — не он. Анька папу чувствовала: идет папа с работы, входит во двор, Анька не видит его, но знает: он сейчас придет — потому что на душе у нее вдруг становится радостно и тепло, будто Анька и папа связаны какой-то невидимой ниточкой… А этот, который лежал на диване, никакой не папа, Анька смотрит на него — и внутри у нее никакой радости, пусто…
А в доме ходили на цыпочках и говорили: папа умер…
А как это — умер? Где он?
Но никто не мог объяснить это Аньке, а в комнатах почему-то пахло праздником Новым годом, хотя до Нового года было еще далеко…
Потом пришли люди — много, так, что стало тесно, и того, ненастоящего, положили в длинный деревянный ящик, обитый черной материей, и с музыкой понесли по улицам.
Была осень, серый, скучный день. Небо висело прямо над крышами, из него падал первый снег. Он несся тяжелыми липкими хлопьями — на деревья, на дорогу, на плечи и лица — и сразу таял…
Только у ненастоящего папы все лицо было в снегу.
На кладбище уже выкопали глубокую яму. Анька подошла и заглянула… На дне стояла лужа.
— Девочка, подойди и поцелуй папу! — велел Аньке незнакомый дядька с черной повязкой на рукаве и подтолкнул к черному ящику. Наверное, он был тут начальником: все время командовал, кому что делать.
— Это не папа! — сердито ответила Анька и стояла, смотрела, как ненастоящего заколотили в ящик и стали спускать вниз, в лужу.
А снег все шел…
Откуда-то появились еще три дядьки, с лопатами, и быстро-быстро закидали яму желтой мокрой глиной.
— Родственники, кладите венки! — скомандовал начальник.
Грязный желтый холм пропал под еловыми ветками.
Из веток выглядывал папа…
Мама и соседка бабушка Егорьева плакали, остальные стояли тихо, с печальными лицами, а папа весело улыбался Аньке среди веток…
И больше она никогда, никогда папу не видела.
Вот что такое инфаркт. Нет, не хотела Анька, чтоб и Михаил Павлович пропал вот так же…
ЧУЖИЕ НЕСЧАСТЬЯ
— Всем переодеваться! — скомандовал Мотя, а Анька не пошла спряталась в репетиционной за диваном.
Сидит на полу и думает, как спасать Михаила Павловича.
Мысли у Аньки прыгают, скачут, вовсе пропадают из головы. Так всегда бывает, когда надо додуматься до самого главного.
«Инфаркт — это трещина в сердце, а Вовка на елку все равно придет!.. — скачут Анькины мысли. Анька изо всех сил сжимает голову руками, думать становится легче. — Всего их бывает три, а потом… Нет, про это думать не буду! Отчего они бывают, инфаркты?»
Этого Анька не знает, и спросить не у кого.
«Все уже переодеваться пошли, опоздаю… — это опять мысли скачут. А сердце — не железное… Трещина… Стоп! — Анька замирает. — Как это он сказал?! Что-то такое про „близко к сердцу“?..»
Анька зажмурилась, напряженно морщит лоб: надо вспомнить, как директор сказал Михаилу Павловичу… Ну?!
«Не принимайте все несчастья так близко к сердцу!» — вот как он сказал! В голове у Аньки будто лампочка зажглась — так вдруг все стало понятно. И припомнилось, как в прошлом году одного мальчишку хотели отправить в колонию. За то, что он магнитофоны в школе украл.
А это и не он совсем украл. Это Чапа украл. Но Чапа того мальчишку все время бил и запугал до того, что мальчишка пошел и сказал на себя. Все ребята во дворе это знали, но молчали: кому охота с Чапой связываться, он большой, страшный…
А Анька случайно Михаилу Павловичу проговорилась.
До сих пор она помнит, как он тогда взглянул.
— А ты почему молчала?
— Зачем я буду говорить? — удивилась Анька.
— А если бы такое с кем-нибудь из наших?!
— Другое дело, — ответила Анька. — Тогда бы я обязательно сказала.
— Ясно, — вот тут Михаил Павлович и взглянул на нее так… Будто хотел навсегда раздружить с Анькой. — Чужие, значит, пускай пропадают? спросил.
Анька молчала.
— Знаешь, где этот Чапа живет? Пошли!
И они пошли к Чапе. А когда привели Чапу с магнитофонами в милицию, он заревел. И совсем он был не страшный! Противный, трусливый, носом шмыгал.
А Михаил Павлович кричал на какого-то милиционера:
— Обрадовались, что разбираться не надо, затюкали невиноватого, а этот юный негодяй живет припеваючи и смеется! Для этого вас тут поставили?!
Потом еще к тому мальчишке пошли, к Моте…
Ну, вот какое Михаилу Павловичу до него было дело, он ведь, Мотя-то, еще тогда в театр не записался. Сейчас-то поглядишь на него и не подумаешь даже, какой он год назад был тихий и перепуганный.
Значит, так: было у Моти несчастье, все про это знали, но не принимали близко к сердцу. А Михаил Павлович принял — и не стало у Моти несчастья.