кур в ощип. Были и такие — нерасторопные, непредусмотрительные, оказавшиеся в не то время и не в том месте, но зла своему народу не творившие. И вот их драгоценные родственницы окажутся среди свирепого казачья, безо всякой защиты… Разумеется, к такому русских дворян и бояр могли только вынудить.
«Бояре же тем опечалились, куда их выпустить вон! — сообщает летописец. — И послали к князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому и к Кузьме и ко всем ратным людям, чтоб пожаловали их, приняли бы [жен] без позора. Князь Дмитрий же повелел им жен своих выпускать, и пошел сам и принял их жен с честью и проводил каждую к приятелям своим, и повелел им давать обеспечение. Казаки же все за то князя Дмитрия хотели убить, потому что грабить не дал боярынь»[227].
Именно тогда, в связи с постепенным выводом из Кремля тамошних сидельцев, произошли события, украшающие репутацию Пожарского больше, чем все выигранные им сражения.
Для Дмитрия Михайловича Пожарского значительно легче было бы отдать несчастных женщин казакам. Если смотреть на ситуацию с точки зрения прагматического интереса, то доброе согласие князя с казаками могло укрепить боеспособность ополчения. Отсутствие денег для выплаты казакам жалования, отсутствие провианта для их прокормления, вражда между казаками и дворянами подтачивали единство земской армии. И тут на Пожарского сваливается возможность, ничем не жертвуя в материальном смысле доставить казакам большую радость. Ну а поступок прямо противоположного свойства — тот, что и был совершен в действительности, — усилил и без того неприязненные отношения между вождем дворянского ополчения и казачьей стихией.
Но Дмитрий Михайлович проявил твердость, не дав «грабить боярынь», да и не только о грабеже идет речь…
Почему?
Прежде всего, князь не дал развратить себя Смутному времени. Всеобщая низость и подлость вроде бы разрешали и самому опуститься, не думать ни о чем, помимо простейших выгод на ближайшее время. Но Пожарский не думал о выгодах — ни о дальних, ни о ближних. Он не видел отличий между временем до Смуты и тем, которое наступило с ее приходом. Образцы правильного поведения универсальны. И Пожарский повел себя правильно, не размышляя, чем придется ему за это расплачиваться.
Правильно было защитить боярынь прежде всего из соображений веры, ради Христа.
Правильно было не дать их в обиду, поскольку и сам Дмитрий Михайлович — служилый человек по отечеству. Пусть и невеликий, но аристократ. Как мог он отказать в защите людям, принадлежащим той же общественной среде?
Правильно было сохранить честь и достоинство беззащитных, поскольку Минин и Пожарский восстанавливали старый порядок. А старый порядок предполагал защиту от бесчестья силой закона. И раз он был признан идеалом, что ж, оставалось этого идеала придерживаться.
Наконец, правильно было просто показать распоясавшимся гультяям, кто в войске хозяин. Тот же Трубецкой многое разрешал казакам. Порой он просто не контролировал казачьи отряды, формально входившие в состав Первого ополчения. Много ли Дмитрий Тимофеевич добился своим попустительством? Как покажут события ближайших месяцев, он даже не сумел заработать популярность в казачьем сообществе. Пожарский требовал дисциплины, он наводил порядок железной рукой. Он готов был рисковать, требуя подчинения, проводя свои решения в жизнь любой ценой. Но разве не такой и должна быть армия? Если полководец приказывает, а подчиненный делает по-своему, то это не армия, а сброд.
Обороняя честь «боярынь», Пожарский показал себя благородным человеком, добрым христианином и разумным военачальником. В конечном итоге — неразвращенным человеком в развращенное время. Едва ли не этим его поступком впечатлился И. Е. Забелин, когда написал о Дмитрии Михайловиче: «Храбрый, мужественный и искусный воевода, никогда не отступавший от опасности в битвах, отличается… гуманными качествами характера».[228]
Вскоре польский гарнизон принужден был сдаться на милость победителей…
Между очищением Китай-города от поляков и капитуляцией Кремля — всего несколько дней. Но это дни, наполненные высоким драматизмом.
Для поляков это были дни мучений и ужаса: их ожидало возмездие за все «воинские преступления», говоря языком современной политики. Для соединенных с ними представителей русской аристократии неизбежный исход также не сулил радужных перспектив, им было чего опасаться. Для казаков ожидание наполнилось предвкушением богатой добычи: не дали наиграться женщинами, так хоть казной вдоволь насытят! Для Минина и Пожарского с верными ополченцами наступило тревожное время. Оба понимали: сдача поляков произойдет со дня на день. Но как не допустить страшной резни? Как сохранить порядок в армии? Как распорядиться, наконец, пленниками, если самим земцам нечего есть?
Начались переговоры.
Будила мелодраматично повествует: «Когда нас, несчастных осажденных, злополучие охватило со всех сторон, когда мы не могли получить никакой помощи от короля — нашего государя, когда колесо нашего счастия опрокинулось и настал иной конец наших дел, так счастливо нами начатых и поддерживаемых долгое время нашей кровью, здоровьем и издержками, когда силы наши пали, природа наша отказывалась служить, тогда мы, полумертвые, с великой скорбию и плачем, взяв во свидетели Бога, что мы ни чем неповинны перед государем и отечеством, и удерживали столицу до тех пор, пока нам доставало не только старых средств к удержанию крепостей, столиц, но и многих новых, о которых нигде не говорится в летописях и которые мы оставили для потомства, мы принуждены были войти с русскими в договор, ничего не выговаривая себе кроме того, чтобы нас оставили живыми. Русские того же дня дали присягу, что сохранят нам жизнь и будут держать в чести»[229]. Внимая этим театрализованным речам, не стоит забывать: именно благодаря нерасторопности польских военачальников кремлевский гарнизон не имел достаточно продовольствия. При их же попустительстве в среде осажденных начался каннибализм. Так что поражение Струся и его людей имеет в своей основе мало героического и гораздо больше — управленческой слабости.
Первая достигнутая договоренность состояла в том, что перед поляками из Кремля выйдут русские. Вероятно, Струсь еще уповал на поддержку извне. Потянуть еще день, еще час, и за строем закопченных печищ, в снежной кисее, покажутся реющие на ветру польские боевые знамена…
Тщетно!
Авраамий Палицын пишет: «И прежде отпустили [поляки и литовцы] из града боярина князя Федора Ивановича Мстиславского с товарыщи, и дворян, и Московских гостей и торговых людей, иже прежде у них бышя в неволи»[230]. Троице-сергиев-ский келарь очень осторожен в выражениях. Действительно, многие из московских дворян и купцов оказались у польского гарнизона в жестокой неволе. Но кое-кто немало способствовал проникновению вооруженного врага в сердце русской столицы.
Тот же князь Федор Иванович Мстиславский, родовитейший человек России, глава Семибоярщины, а до того — старший боярин в Думе при пяти монархах, звал на российский престол Владислава. По знатности он и сам мог сделаться русским государем, но, очевидно, боялся участи Василия Шуйского или же, как говорят современники, был лишен честолюбия. В данном случае умеренность по части политических амбиций сыграла с ним самим и со всею Россией злую шутку: отказавшись от шапки Мономаха, Федор Иванович сделался сторонником польского владычества. Именно он во главе аристократической делегации с почетом встречал у ворот Москвы войско гетмана Жолкевского. Именно он упрашивал Жолкевского остаться в русской столице. Сам гетман впоследствии рассказывал об этом эпизоде в подробностях, довольно неприятных для репутации князя Мстиславского: «В то время, когда гетман[231] должен был выезжать из Москвы, пришел к нему Мстиславский, и с ним около ста знатнейших бояр, и, запершись с гетманом, просили его о двух вещах: во-первых: не предстоит ли возможности, чтоб он не уезжал от них, ибо, говорили они, теперь в присутствии твоем мы живем смирно и согласно, а по отъезде твоем опасаемся, чтобы люди ваши, как своевольные, с нашими людьми не произвели ссоры; во-вторых, ежели иначе быть не может, и он должен ехать, то в таком случае, чтобы войско свое оставил в хорошем управлении. Они же [бояре] с своей стороны обещали стараться до прибытия королевича удержать дела ненарушимо и в спокойствии; но только чтобы гетман поехавши просил е. в. короля сколь возможно скорее отправиться на сейм, присовокупляя: «Знаем, что у вас не может быть ничего прочного без утверждения сейма; а потому, пусть е. в. король, уговорившись и определив с послами нашими все дела, касающаяся обоих государству после сейма, как наискорее приезжает к нам с государем нашим королевичем Владиславом, ибо мы знаем, что королевич, по молодости своей не совпадает еще с столь великими делами, то чтобы король до совершеннолетия управлял государством». Гетман отвечал им, что иначе не может сделать, как только отправиться; однако так уезжает, что войско будет содержаться в таком же порядке, как и в присутствии его».[232] И теперь, после крушения «польского проекта» Мстиславского, князь должен был выйти к обозленным ополченцам во главе соратников своих. Земцы имели полное право задать Федору Ивановичу вопрос наподобие того, который задал Тарас Бульба своему отпрыску: «Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» Князь кушал кошек и собак вместе со Струсем и его бойцами по собственной вине. Более того, в октябре двое обезумевших от голода солдат ворвались к нему, отыскивая пищу, а когда хозяин выразил возмущение, то один из них ударил князя кирпичом по голове — чуть не убил![233]