В конце 1624-го — середине 1625 года «…тот же образ по повелению государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Русии и по благословению великого государя святейшего патриарха Филарета Никитича московского и всея Русии украсил многой утварью боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский по обету своему».[410]
Долгое время с именем князя Д. М. Пожарского связывали создание Казанского собора на Красной площади, разрушенного в 1936-м и восстановленного в 90-х годах XX столетия. Строку из летописи об «украшении» образа «многой утварью… по обету» воспринимали как сообщение о строительстве этой церкви. Однако документы говорят о другом: каменное здание в начале Никольской улицы — там, где она втекает в Красную площадь, — строилось, вероятнее всего, на казенные средства и по инициативе «двух государей»: царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета Никитича. Работы завершились осенью 1636 года. Причастность Д. М. Пожарского к его возведению, какие-либо пожертвования или иные знаки участия князя в судьбе Казанского собора нигде не зафиксированы. Нет их ни в государственных, ни в церковных бумагах, ни даже в завещании Дмитрия Михайловича.[411]
В 1632 году у стены Китай-города срочно соорудили деревянную церковку, освященную в честь той же Казанской иконы Божией матери. Преемственность между этим деревянным, впоследствии исчезнувшим храмом и каменным на Никольской улице очевидна. Может быть, Дмитрий Михайлович дал деньги на строительство этого деревянного «прототипа»?
Не исключено.
Однако…
На сей счет возникает сомнение: для Пожарского Китай-город — отнюдь не памятное место. Осенью 1612-го его стену штурмовали ратники Трубецкого. Разве только царь и патриарх просили князя поставить храм именно здесь.
Возможно, Дмитрий Михайлович выстроил отдельную часовню или даже небольшую церковку рядом с Введенским храмом на Сретенке — специально под чудотворный образ Казанской. И уж точно, он сделал богатое пожертвование на богослужебную утварь.
Значит, он оказался одним из главных творцов великого всероссийского почитания Казанской иконы Божией матери. Оно установилось в 1620-х — 1630-х годах. Если бы князь Пожарский не позаботился об иконе после очищения Кремля, если бы он не создал для нее особый придел во Введенском храме, если бы он не рассказал тамошнему духовенству об особой святости образа, тогда громкое его прославление отодвинулось бы на неопределенный срок. И трудно не усмотреть в действиях князя внимание к мистическому вмешательству Бога в земные дела. Трудно не увидеть его готовность покориться воле Божьей, действовать с нею, во имя нее. А такое благочестие дается редко и, возможно, свидетельствует об особой отмеченности свыше.
А вот и еще одно отличие Пожарского: прежде всякого другого имущества по завещанию раздает он близким людям — жене, сыновьям, любимому зятю — иконы…
Не деревни и села.
Не шубы.
Не сабли.
Не серебряные кубки.
А иконы.
Для подобного выбора нужно особенное религиозное чувство — такое, чтобы пронизывало всю жизнь и диктовало в ней главные приоритеты.
Образ Богоматери, пережив бури многих времен, оставался на воротах московской усадьбы князя до XIX века.[412]
Наконец, еще одно невиданное событие в жизни полководца.
Когда Первое земское ополчение двинулось из Ярославля в Ростов, Дмитрий Михайлович на какое-то время покинул его. «…A сам с небольшим отрядом пошел в Суздаль — помолиться к Всемилостивому Спасу и чудотворцу Евфимию и у родительских гробов проститься», — сообщает летопись[413].
Не понимая князя, не понимания и сам дух Смутного времени, упрекают его: дескать, кампания в разгаре, а он моления возносит да к гробам приникает! Торопиться надо, не ко времени всё это!
Во-первых, пока Дмитрий Михайлович совершал путешествие к суздальским святыням, армия не останавливала марша.
Во-вторых, у Пожарского имелись все причины поступить именно так. Да, в ту пору любое крупное дело начиналось с молебна — нашему бы времени вернуться к сей традиции. Но земцев встречали с молебнами и провожали с молебнами во всяком городе. Суть беспокойства Пожарского — иная, более сложная. Чаша грехов русской земли переполнилась. Крови праведников не хватило во время «Страстного восстания», чтобы Бог дал им «одоление на враги». И другой крови праведников не хватило — когда Первое земское ополчение пришло под Москву очищать ее от чужеземцев, да замарало святое дело свое бесчинствами. Теперь князь вел к русской столице последнее, что еще могла собрать земля, теперь он хотел чистоты во всяком действии… и теперь он страшно тревожился: хватит ли праведности на сей раз?
У Пожарского, как видно, имелось сильное мистическое чутьё. Он захотел отделиться от соратников и вознести Господу моления сам, лично, в одиночестве. Князь просил у Бога многого. Один из его небесных покровителей, святой Димитрий Солунский, молил когда-то Господа об избавлении родной Солуни от беспощадного врага: «Господи, не погуби град и людей. Если град спасешь и людей — с ними и я спасен буду, если погубишь — с ними и я погибну». Из любви к одному праведнику Бог спас целый город. Теперь настал черед Дмитрия Михайловича молить теми же словами и просить Бога из любви к нему — воину, содержащему себя в душевной чистоте, спасти Москву.
Ну а если не дарует Господь того, о чем хотел умолить его князь, что ж… да будет воля Его. Тогда из Москвы Пожарскому домой не вернуться и отеческих гробов более не видеть. Самое время попрощаться с ними.
На Руси всякое великое дело — мистика. У нас она, кажется, виднее, чем у других народов. Не сильнее, нет, — Бог всех любит, не нас одних, — но именно заметнее, нагляднее. Учат нас, учат, а мы по сию пору слабы душами. Но иногда является большой праведник и большого разумения человек. Он понимает. И он спасительно ходатайствует за всех нас, грешных русских людей.
Дал же Бог Пожарскому по молитвам его…
Умер князь в 1642 году, в ореоле большой славы, до конца исчерпав свой долг перед отечеством и родом. Прах его приняла земля, окруженная стенами Спасо-Евфимьева монастыря.[414]
ВысотаВместо послесловия
«Не нужно особенно зорких глаз, чтобы рассмотреть, чем именно всегда были исполнены побуждения Пожарского. Не за личные цели он стоял и не целям какой-либо партии он служил; он стоял за общее земское дело и служил ему чисто, прямо и честно. Вот эти-то обыкновенные его дела и действия и придали его личности необыкновенное для того времени значение, которое было хорошо понято в Нижнем и там же обозначено желанием найти воеводу, который бы «в измене не явился», который бы не припадал на всякие стороны, смотря, где выгоднее для чести или для корысти, как поступало великое большинство тогдашних князей, бояр и воевод». Так пишет о русском воеводе И. Е. Забелин. И оценка эта, пожалуй, ближе всех прочих к правде факта.
Князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, помимо тактического таланта, принадлежал еще один, гораздо более редкий и насущно необходимый лишь в исключительных обстоятельствах. Для ведения обычных боевых действий он не нужен, зато яркой звездой вспыхивает в годы гражданских войн, восстаний, всякого рода смут. Этот уникальный талант состоит в том, чтобы стать душой войска, противостоящего мятежникам, всегда и неуклонно проявлять стойкость и самопожертвование ради восстановления общего дома. Если значительная часть народа видит в устоявшемся порядке ценность, именно такие вожди ведут ее к победе. Если старое устройство общества поддерживается малым количеством людей, такие вожди позволяют своим полкам дать последний бой революции и с честью головы сложить на поле боя. Всегда и во все времена они являются оплотом веры, нравственности, долга перед государем и отечеством.
В старину таких людей, как Дмитрий Михайлович, называли «адамантами» — алмазами. Не за ценность, а за прозрачность и твердость. Именно образ камня следует навсегда связать с именем князя. Пожарский — адамант. Им можно резать самые твердые материалы, и трещин на самом резаке не появится. Или, может быть, горный хрусталь. Он всем и каждому дает увидеть то, что лежит внутри него, ибо душа его не содержит зла. Он не знает уловок и хитрости. Он исполнен силы и прочности.
Прозрачный несокрушимый камень.
Россия породила немало полководцев, обладающих подобным талантом. Так, в 1571 году князья Михаил Иванович Воротынский и Дмитрий Иванович Хворостинин встали у татарской орды на пути и в многодневном тяжелом сражении не пустили ее к Москве. С необыкновенной отвагой и самоотверженностью противостоял Сигизмунду III современник Д. М. Пожарского — смоленский воевода Михаил Борисович Шейн. В день Бородинского сражения и во время «битвы» народов при Лейпциге генерал Николай Николаевич Раевский воодушевлял войска личным примером, командуя под градом ядер. Целое созвездие подобных военачальников появилось в годы Гражданской войны. Наиболее известны среди них генерал от инфантерии Александр Павлович Кутепов — истинный вождь добровольческого движения, а также генерал-лейтенант Владимир Оскарович Каппель, надежда белых армий Сибири. Твердую волю и жертвенное служение России показали также генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский и генерал-лейтенант Сергей Леонидович Марков. Все четверо отдали жизни за белое дело. Такую же стойкость показали офицеры, командовавшие Брестской крепостью в 1941 году, а также советские военачальники, отчаянно оборонявшие Сталинград под натиском Паулюса.
Дмитрий Михайлович Пожарский в полной мере обладал способностями вождя восстановителей порядка. В памяти потомков он остался прежде всего как командующий земским ополчением, отбившим в 1612 году Москву у польско-литовских интервентов. Прочие его победы остались в забвении. Более того, историк XIX столетия Николай Иванович Костомаров показал Пожарского как храброго патриота, в решающий час поднявшего знамя борьбы за отечество, но лишенного выдающихся способностей военачальника, дюжинного командира. С течением времени эта оценка была оставлена из-за несоответствия действительности, и, думается, в этой книге дано достаточно фактов, прямо ей противоречащих. Правда состоит в том, что Пожарский проявлял себя как превосходный военный деятель в разное время, просто звезда его взошла именно в 1612 году, в жестоких боях за Москву.