Смех)
ЛИ: Я все чаще вижу, что люди хотят все упростить, свести к чему-то такому, что можно постичь за секунду. Вижу и то, что сегодня многие сильно ориентированы на результат. Мы что-то делаем не потому, что это правильно и все тут, или просто из любви к искусству, да к чему угодно – нет, мы должны точно знать, что на этом пути произойдут события x, y или z. В такой среде, мне кажется, трудно существовать тому, что мы называем литературой, потому что книга в краткосрочном плане практической ценности не имеет. Ее практическая ценность может быть бесконечно высокой, если брать долгий срок. Но «Времятрясение» не научит вас делать яичницу завтра. Под этим углом выходит, что писательство – это борьба за наше право не быть практичными…
КУРТ: Когда я преподавал в Сити-колледже, студенты сильно огорчились, когда узнали: завершение занятий совершенно не означает, что у тебя появится работа… Они не могли прийти куда-то и сказать: вот, я прослушал курс писательского мастерства в Сити-колледже и буду рад писать для вас…
Что касается «смерти романа» и тому подобного: я бы не сказал, что он когда-то жил полной жизнью – потому что наша аудитория, как я уже говорил, должна состоять из исполнителей, а такая аудитория быть многочисленной не может.
Билл Стайрон как-то заметил – во время лекции, на которой я имел честь присутствовать, – что великие русские романы, повлиявшие на американских писателей куда больше, чем Готорн или Твен или любой другой американский писатель, были написаны для очень маленькой аудитории, потому что грамотных людей на бескрайних просторах Российской империи было очень мало. Толстой, Гоголь и Достоевский писали с удовольствием, хотя их аудитория была невелика.
РОСС: Раз кругом столько препятствий, особенно для чтения, есть ли основания для оптимизма?
ЛИ: По поводу чего?
РОСС: Чего угодно!
КУРТ: Лично мне пора умирать! (Смех)
ЛИ: Между прочим, тему «Зимы на вокзале Гранд-Сентрал», где немало места отведено бездомным, многие увидели как трагедию. Но ведь в конце трагедии кто-то обычно умирает, а я жив и всю эту историю трагически не воспринимаю. Я вынес из нее оптимизм особого свойства. Даже если все плохо – перспектива есть. Такое положение таит в себе возможности. Мне кажется, если ты бедствуешь, у тебя больше перспективы, чем когда ты, скажем, нежишься на сатиновых подушках. Под этим углом зрения я бы назвал себя оптимистом. Мне кажется, причины для оптимизма есть – по крайней мере для личного оптимизма. Не знаю, выживет ли наш мир, но лично я буду идти вперед, пока бьется сердце.
(Аплодисменты)
КУРТ: У вашей книги должны быть политические последствия, хотя вы нигде не пишете о необходимости реформ. Эта книга должна стать бестселлером, как минимум в Нью-Йорке, ведь она рассказывает нам о том, о чем мы не имеем ни малейшего представления: о жизни бездомного. И нигде вы не рисуете судьбу бездомных траурными красками. Но любой, кто прочтет эту книгу, скажет: Господи, с этим надо что-то делать.
ЛИ: Н-да… штука заковыристая…
Дело в том, что люди постоянно пытаются решать социальные вопросы, но правда такова, что ни черта у них не получается – посмотрите по сторонам. Так что я сильно сомневаюсь, можно ли с этим что-то сделать (с проблемой бездомных).
Ну вот что?
Искоренить?
Переселить всех бездомных?
Упрятать их с глаз долой?
Всех накормить?
Как решить эту проблему, я не знаю, можно только изменить свое к ней отношение.
Мне кажется, это единственный выход.
Не искоренять противоречащее тому, что якобы должно быть, или кто мы якобы такие. Нужно просто выработать свое к этому отношение. Вот вы проходите по улице мимо человека – какое у вас к нему отношение?
Как люди относятся друг к другу – вот в чем вопрос. А все остальное – чушь собачья.
КУРТ: Ли, когда-то вы продавали Street News, потом начали для них писать, а потом, как я понимаю, стали их ведущим автором. Дело кончилось тем, что вы стали в Street News главным редактором?
ЛИ: Я стал главным редактором, когда хозяева решили, что больше не могут платить сотрудникам зарплату, и все остальные просто ушли.
КУРТ: Да, а вам приходилось ночевать на кушетке в своем кабинете!
ЛИ: Так это же было здорово. Просто замечательно.
КУРТ: Признаюсь, я читал Street News достаточно поверхностно. Там были редакционные статьи насчет того, как быть с бездомными?
ЛИ: Что-то было, не так уж и редко. Да только пользы никакой. Как водяной матрас: в одном месте прижмешь, тут же вспучивается в другом, выровнять не удается.
На моем примере можно изучать прикладную социологию – я рос в шестидесятые годы среди чернокожих. С тех пор прошло тридцать лет, истрачены миллиарды долларов, произнесено множество речей, принято бессчетное число законов, и что мы сегодня слышим? По мнению чернокожих, все стало только хуже. Поэтому я не сильно верю в создание идеального общества или даже в какое-то приблизительное решение социальных проблем.
Признаюсь, в те времена я написал несколько сварливых статей в духе «я бы хотел, чтобы такой-то перестал вести себя так-то и так-то, чтобы люди сделали это и это». Но самый кайф для меня был в другом – оторваться в самостоятельное плавание и дать себе полную волю. Это было забавно: ты бродишь по улицам, но уже не как Бездомный Джо, с одной стороны ты при якоре, а с другой – плывешь по воле волн. Вообще улица в середине восьмидесятых – это было прекрасное место. В этом смысле меня можно считать богатым. У обычного человека с обычным жилищем такого богатства не было. Такой площадкой мало кто мог похвастаться. А редакционные статьи, как мне всегда казалось, привязаны к какой-то повестке дня, к каким-то событиям, они меня просто иссушали. Не думаю, что в этом жанре у меня было много шедевров. Зато мне нравилось писать о людях, местах, каких-то вещах – что называется, от первого лица. Так или иначе, редакционную кушетку я любил. (Ли и Курт ухмыляются)
КУРТ: А со старыми дружками, которые остались на улице, сталкиваетесь?
ЛИ: Да.
КУРТ: Возникает импульсивное желание спасти их, что-то для них сделать?
ЛИ: Совершенно не возникает.
КУРТ: Э-э, да вы не очень симпатичный человек.
ЛИ: Но чрезмерно самонадеянным себя тоже не назову. Мне с трудом удалось спасти себя. Знаете, что я заметил, находясь на улице? Люди вроде бы отворачиваются друг от друга, но на самом деле все они – все, кто сейчас сидит в этой комнате – пытаются отыскать свою дорогу в жизни. Мы инстинктивно ищем подтверждения того, что все у нас путем, но я готов спорить: если сейчас попрошу поднять руки тех, кто хоть чуть-чуть сомневается, что все у него путем, руки поднимут все. А при таком раскладе считать, что ты можешь спасти ближнего – это чересчур самонадеянно, по крайней мере я это вижу так. Может быть, этот мой ответ вас удивляет, но я говорю честно… Человек всю жизнь занимается тем, что спасает себя, и я не знаю, выйду ли я на уровень, когда у меня будет время или средства на то, чтобы спасти соседа. Я не знаю, что нужно именно вам. И не хочу делать вид, что мне это известно.
КУРТ: Что ж, вы сделали всем нам прекрасный подарок, раскрывая свою душу.
ЛИ: Спасибо.
КУРТ: Это вам спасибо. Книга-то потрясающая. Я сравниваю Ли с Джеком Лондоном, потому что… Мы прочитаем отрывок, где Ли понимает, что умеет писать?
РОСС: М-мм… нет. В нашу программу это не входит.
КУРТ: Может быть, Ли, сами об этом расскажете? В какой момент вам стало ясно, что вы умеете писать?
ЛИ: Что ж, от этого вопроса не отвертеться – ответ затрагивает самую суть. Но я просто сидел с карандашом в руках. Да, именно так. Этот карандаш у меня был вроде инструмента для употребления наркотиков, я им запихивал фильтры в мою трубку. И вот оказалось, что наркотиков больше нет, и я решил использовать карандаш по прямому назначению. (Смех) Так у меня мозги устроены. Раз что-то есть в руках, надо этим пользоваться. Вот я и начал писать. И, представляете себе, я остановился только через пять часов! До этого я никогда и ничего не делал пять часов подряд – разве что пытался словить кайф либо справиться с последствиями этого кайфа. Пожалуй, ничего раньше я не делал с такой степенью концентрации. А тут просто потонул с головой.
КУРТ: Я ведь сравнил Ли с Джеком Лондоном по простой причине: Джек Лондон тоже нахлебался лиха. Жизнь выбросила его на самую обочину, он работал в прачечной. И он сказал себе: Господи, должно же быть что-то лучше этого. И начал писать. И оказалось, что это у него получается совсем неплохо… Задавайте следующий вопрос. (Смех)
РОСС: Думаю, самое время почитать отрывки из ваших книг. Сначала – из «Зимы на вокзале Гранд-Сентрал».
(Росс читает вслух):
Адова Кухня, 1994 год. За окном яркий и радующий глаз один из дней бабьего лета, в окно редакции Street News струится золотистая пыль, легкое дыхание осени покачивает верхушки деревьев на Девятой авеню, а я стою над моим рабочим столом, стиснув зубы, и матерю принтер – дешевый и бесполезный матричный «Panasonic», живущий своей жизнью. В комнате зависла тишина, принтер бессмысленно подмигивает мне красной лампочкой «ошибка» и не хочет напечатать хотя бы один знак. Голову мне сверлит одна мысль: зачем я здесь торчу?
Знаю зачем.
Это нужно мне самому.
У меня теперь есть честная работа.
Я ее не искал. Доход у меня был. Я продавал газеты. Столько экземпляров и столько времени, чтобы хватало удовлетворить мои скромные потребности. Да и моя жизнь на улице меня вполне устраивала, и у меня не было чувства, что мне чего-то сильно не хватает – по крайней мере того, что можно купить на заработанные деньги. Так что идти куда-то работать, просто чтобы работать – такой надобности у меня не было. Мне хотелось другого: заняться чем-то таким, чтобы и удовольствие от работы получать, ну и деньги. Чем-то иным.
…
Я воображал, что, как писатель, смогу оживить страницы