Он вернулся в комнату, посмотрел внимательно. Изучающе. Уничижительно. С насмешкой.
– Спорим, ты ничего не поняла.
– Не поняла, – тихо согласилась я. – Но оно… оно жуткое и завораживает.
Я говорила чистую правду.
– А ты представь, – внезапно воодушевился он, – писателя. Известного, который круто взлетел, у него было всё – слава, деньги, тиражи, поклонники и поклонницы. А потом пришли новые, ушлые, активные писаки, и про него стали забывать. И вот в результате к нему ходит одна-единственная поклонница – он всячески приваживает её, чтобы не переметнулась к другим. А потом оказывается, что она мертва. Нет, не банально умерла из-за него – вовсе нет! Ей нужно другое. Она просто с той стороны… И…
Меня передёрнуло. Он заметил. Мгновенно остыл, но всё же продолжил. Словно считал объяснить – мне, глупой – своим долгом.
– Она назвалась Аурелией. Вернее, это он назвал её и придумал, что она так назвала себя. Он был помешан на Маркесе и игрался, что его крест – одиночество, не меньше ста лет, и вот… он уже даже не может кутить днём, проститутки случаются редко, секс теряет смысл – только если он не пьян до скотского состояния. Теперь он на самом деле одинок, и только она приходит к нему. Его тянет к ней, и он пишет, пишет что-то страшное и прекрасное одновременно. Но нужны ли ей его тексты? Нужен ли он ей как писатель, как человек, как мужчина?.. Нет. На самом деле ей нужна его душа. Она – даже не Смерть. Она – нечто страшнее.
Мне стало совсем дурно. Моя собственная душа протестовала – отвратительно, мерзко и тошно, а он… ему, казалось, это нравится. Его душа…
Где его душа?
Я была готова поверить, что у него внутри нет ничего, я не узнавала этого человека. Мне хотелось верить, что его душа – та спокойная белая субстанция в бутылочке, которую надо просто вернуть ему, и всё будет хорошо, и над которой я периодически лью горючие слёзы. А этого человека я не знала. И не хотела знать.
Он подошёл ко мне – я почувствовала запах не сигарет. Тлена.
Он протянул ко мне руки – я отшатнулась.
– Ты чего?
– Ты… сменил марку сигарет?
– Да, а что? Не нравится?
– Не-а… – я, еле сдерживая рвотный позыв, метнулась в ванную.
Только не это. Только не беременность – не сейчас. Не хочу.
Я знала, что он помешан на Маркесе и хотел быть вторым таким – а я не хотела. Я бы хотела, чтобы он писал что-нибудь попроще. Понятнее. И добрее. То, что читать не страшно. Не скажу, что читать Маркеса страшно – но «Сто лет одиночества» всегда вызывало необъяснимую дрожь.
Вышла из ванной я в ещё худшем состоянии, чем влетела туда. Меня мутило, кружило, кожа была мокрой и липкой от пота. Дыхание участилось. Сердце билось так, что больно.
В ногах появилась слабость, я чуть не упала. Мне было страшно.
Страшно с ним рядом. Настолько, чтобы бежать отсюда, куда глаза глядят.
– Я не останусь у тебя сегодня, хорошо? Поеду к родителям. Обещала… маме… – я врала. Но там, у мамы, была спрятана бутылка с его душой.
В тот вечер я уронила её. Ходила, как сомнамбула, по дому и не выпускала из рук. Всё думала – каким образом её содержимое совместить с человеком, которому оно принадлежит? Не внутривенно же вводить в процедурном кабинете в поликлинике.
И она выпала – меня повело, выронила прямо на плиточный пол в ванной. Бутылочка оказалась на удивление прочной. Не разбилась. С тех пор я была очень, очень осторожна с ней. Брала в постель. И засыпала, прижимая к сердцу, перед этим омывая слезами и покрывая поцелуями. Но могу сказать, что верила во всё это – но не избавилась бы от неё ни за какие коврижки.
За пару дней до
И всё у нас было хорошо. Когда-то. Казалось, что могло нас связывать? Успешного писателя, на которого гроздьями вешались женщины любого возраста и статуса, стоило ему наклонить голову и посмотреть сквозь упавшую на глаза длинную чёлку, и меня – серенькую простушку с последнего курса филфака. Только что я тоже немного писала. Но что мои малюпусенькие зарисовочки по сравнению с его романами! А потом что-то сломалось. Его перестали печатать, приглашать выступать, брать интервью. О нём стали забывать, а если и упоминали, то в связи с прошлыми заслугами. Я знала, он переживает ужасно. Что могла сделать? Просто верить и быть рядом? Этого мало.
И тогда я перестала писать. Мне стало стыдно писать, раз у него не ладится. И ещё…
Писать стало страшно. Я всё думала о том, что «слово материально», о том, что мы, писате… «писатели» (себя-то я серьезно к ним не причисляла!) притягиваем в мир то, о чём пишем. Притягиваем к себе или к близким… или наоборот, пишем то, что нам кто-то подсказывает. То, что так или иначе может произойти. Лёгкие и светлые недописушки у меня больше не получались, а мрачные идеи воплощать не хотелось. Написать бы что-то прекрасное, про него и себя, переломить судьбу! Не получалось. Немота напала. Наоборот, хотелось не придумывать ничего.
Он был неплохим человеком. Поначалу. Или не был, а я его придумала? Сама написала… намечтала и поверила… В общем, для того, чтобы более-менее спокойно спать – ни ангелы, надо признать, ни демоны меня не тревожили, словно позабыли обо мне, как бутылку всучили, – нужно было ничего не фантазировать. Так странно – люди же мечтают! Женщины уж точно мечтают обо всяком перед сном… а мне наоборот – голова должна быть пустой до звона, чтоб уснуть.
А он пишет какой-то ужас. Что он притягивает к себе?..
На моё счастье, я не знала, что она на самом деле приходит к нему.
Может, не ушла бы в ту ночь.
А может, свихнулась бы.
Сегодня
Надо отдать ему эту бутылку. Я не знаю, что с ней делать, хранительница из меня никакая. Эти двое больше не появляются. Интересно, как он на меня посмотрит.
«Понимаешь, дорогой, вот твоя душа. Мне её ангел и демон вручили, а сами пропали. Без неё ты злой и жестокий, такой, как сейчас… Ты её или выпей, или на голову себе вылей! Мне она ни к чему. Ты меня выгнал вчера и ударил, но мне было больно не столько физически, сколько морально, но это же был не ты, понимаешь…»
Бред.
Я пришла с работы, открыла дверь своим ключом и замерла. Из нашей спальни раздавались женские стоны. И скрипела кровать.
Что там происходит и дураку ясно. Такие звуки может издавать только женщина, которая испытывает неописуемое удовольствие – стонет, вскрикивает, то коротко, то протяжно. Хоть на диктофон записывай – песня.
Или классно симулирует.
Я прислонилась к стене спиной, прикрыла глаза. Что делать, непонятно. Хотела зажать уши руками, но в этот момент женщина издала особо виртуозный звук, и он отозвался внизу живота острой болью. Меня скрутило так, что не вздохнуть, на глазах выступили слёзы, в груди больно. Мамочки… я стояла у стены, согнувшись в пояс и стараясь выровнять дыхание.
Стоны в спальне зазвучали выше, отрывистее и почти без промежутков.
Отстранённо я отметила, сойдет ли она на ультразвук, или нет?
И почувствовала ужасную усталость и безразличие.
Что ни делается, всё к лучшему. Прежде чем уйти, хочу, чтобы видел, что я всё знаю. Он, всё-таки, когда-то меня любил.
Я двинулась в спальню.
…На стройке сваи забивают, наверное, полегче.
Я сделала шаг назад и кинулась прочь.
Странно, но далеко уйти не смогла. Ходила. Сидела на лавочке.
Вернулась.
Мне навстречу по лестнице спускалась девица – лёгкого, нелёгкого поведения, не важно. Я отметила что это, видимо, она, и продолжила подниматься. Нам друг до друга не было дела.
Открыла дверь ключом и испытала жутчайшее дежа вю.
Из спальни не доносилось ни звука. Человеческого. Но точно так же явственно скрипела кровать.
Я медленно двинулась туда. И застыла в дверях.
То, что я увидела, не могла представить и в кошмарном сне.
Это не было нашей спальней. Оно было чёрно-красным – и стены, и мебель, на страшно-грязных простынях – двое. Мужчина лежал на спине, верхом на нем восседало странное существо, отдаленно напоминавшее женщину. Но оно было жутким. Неживым.
Женщина повернулась и, не прекращая двигаться, уставилась на меня пустыми глазницами.
Меня прошибло потом и будто сразу шандарахнуло током.
– Что ты будешь делать с его душой, если умрёт тело? – а вот и голубчик, у которого пропасть в глазах, явился.
– Я… я не знаю.
– Не трогай её, она всё сделает правильно.
Пропастеглазый фыркнул, провел сомкнутыми большим и указательным пальцем по губам, символизируя молчание и замер у стены, сложив руки на груди.
– Пока душа у тебя в руках, она не получит его, – послышался голос ангела.
– Она не получит его никогда, – дрожа, прошептала я.
– Держись… Ты можешь пройти через это. Спасти его душу можно ещё одним способом – поместив в себя.
Пропастеглазый оживился и отклеился от стены.
– А с ним что будет?
– Ничего. Душеедка не сможет с него ничего взять. Тело-то у него будет женское. И она закончить свой обед не сможет.
Я с благодарностью кивнула ангелу. Из сумки достала бутылку и, показав жуткой твари, прошептала: «не получишь».
Её рот искривился в немом крике, скрюченные пальцы вытянулись в мою сторону, она свалилась на пол и на прямых руках и ногах, как паучиха, ринулась ко мне. Он остался на кровати недвижим.
Я обхватила бутылку двумя ладонями, подняла вверх и выкрикнула:
– Я сохраню!
Существо беззвучно взвыло. Оно корчилось в метре от меня, тянуло руки, но не могло прикоснуться – почему? Не успев предположить, я почувствовала удар.
Из меня вышибли дух.
Сейчас
…И я провалилась в пропасть. Я маленькая, такая маленькая, мне страшно! Попыталась открыть глаза, не получается, хоть пальцами веки поднимай. Но и руки тяжёлые, не пошевелиться… открыла-таки… темно… Как же темно, мамочки-и-и! Cловно в пузырёк с чернилами нырнула.
Свет. Вдалеке – свет. Яркий такой. Туда, да?..