«Пресвятая Богородица!» — осенило игумена. Пораженный видением, он пал на колени и долго, истово молился…
Алекса меж тем, раздув теплину, дожидался угольков, приноровляясь жарить вздетые на прутья куски рыбы.
— Останемся тут. — Григорий тяжко поднялся с колен и подошел к костру. — На том берегу келью попервости ладить зачнем.
Обрадованный Алекса после сытного обеда не поленился разыскать на реке брод и, когда переправились, на том месте, где явилась игумену Пречистая Дева, обнаружился темной породы плоский огромный валун.
Из него-то, отколупывая резцом мало-помалу — и капля камень точит — принялся Григорий тесать крест.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Любка-Джон.
«СОВЕТСКОЕ» ВРЕМЯ, 70-е ГОДЫ
Чью-то лодку, запрятанную в кустах ивняка у самой воды, первой заприметила Любка.
— Пацаны! — приказывая, небрежно кивнула она головой с коротко стриженным ежиком в сторону находки.
Пацаны, лет под восемнадцать, Валька с Сережкой — они и черта рогатого своротят — с ревом лихо поломились напрямки через кусты, и не успела Любка — ростиком метр с кепкой, сухонькая, конопатенькая, в дешевом джинсовом костюмчике, сущий паренек пареньком — и сигаретку досмолить, как плоскодонка ткнулась носом в берег возле ее ног.
Любка, выплюнув окурок и цыркнув слюною сквозь обкуренные до черноты зубы, сунула бережно одному из парней сумку с бутылками дешевой «мазуты»,легко впрыгнула в лодку.
Приятели уставились выжидающе на новую знакомую Катю. Та, едва добрели сюда, устало повалилась на берег и полулежала теперь на траве, заголив полные загорелые ноги и завесив красивое, с подпухшими подглазьями лицо спутанными прядями крашеных волос.
— Слабо, краля! — хохотнула Любка.
Катя, вздохнув, поднялась с земли. Гулять так гулять!
Парни, робко поддерживая ее горячее, обтянутое тоненькой тканью сарафана тело, помогли ей забраться в лодку, примоститься на носу.
Сережка оттолкнулся от берега веслом, и на середине речки просевшую почти до краев в воду посудину подхватило бойкое течение.
— Мы куда хоть? — спросила Катя у Вальки.
Он пожал плечами, покосился на воротившую в сторону веснушчатый носик Любку: «Поди и сама командирша не знает!»
Любка, видать, вовсю желала от новой знакомой отделаться. Уж на лодчонке-то, гадала, эта бабенция не поплывет, струсит. И чего в ней пацаны хорошего нашли! Сразу видно птичку по полету и вдобавок — старуха под тридцать. Но как на нее Валька пялится! И Сережке, того гляди, ворона в рот залетит!
Дернуло же сегодня завалиться за стаканом к Томке!..
У нее, матери — одноночки, в квартирке обычный бардачок. Сама же хозяйка куда-то усвистала, позабыв даже дверь запереть. Друзей-приятелей это обстоятельство ничуть не смутило, благо на столе, заваленном грязной посудой и объедками, обнаружилось все необходимое.
Успели уж захмелеть слегка, задымили в три трубы — Любка угощала «Нищим в горах», то бишь «Памиром», когда вздумалось Вальке заглянуть в комнатку — боковушку. Заглянул малый и пропал. И Серега — следом.
Любка сама полюбопытствовала…
На кровати разметалась спящая полуголая молодая женщина, парни тормошили ее, пытаясь разбудить. Дама бурчала что-то спросонок, наконец, открыла глаза и, воздев руки, обхватила за шею склонившегося над нею Вальку, притянула его к себе и сочно поцеловала прямо в губы.
— Иди к Катюше… Сладкий какой! Кто ты! — растомленно прошептала она.
Сережку в угол комнаты словно пружиной отбросило — как бы его, дикаренка, тоже не расцеловали чего доброго.
Валька в женских объятиях всякое чувство потерял, оцепенел. Любка, презрительно фыркнув, вышла из комнатки, но по сердчишку ее неприятно прокарябало, будто острым камушком прошаркнуло.
Расстрепанная, в накинутой кое-как на голые плечи кофточке, постанывая и потирая виски, дама выбралась на свет божий и — тут же пацаны к ней каждый со своим стаканом кинулись спасать.
— Опохмелься, Катюша!
Катюше за столом вскоре стало жарко, невмоготу, запросилась она на волю. В погожий летний денек, хотя и близко к вечеру — знойно, в тень бы поскорее сунуться.
Поплелись на речку…
Городок на холме давно остался позади, пропал из виду, река петляла между заросшими непролазным ольховником и ивняком берегами, то сужаясь так, что над головами путешественников едва не смыкались ветками кусты, то растекаясь в широкое светлое плесо. Течение легко тащило лодку, Валька сменив Сережку на корме, лишь лениво пошевеливал веслом, пяля на Катьку ошалелые глаза. Тихоня — Серега и то подлез к ней с колодой картишек, пытаясь показать фокус-покус.
Катька рада-радешенька! Задрала подол, выставила округлые свои коленки и — присушила, зараза, ребят!
Любка с досады едва губы зубами не измочалила. Да что б они, два тюфяка, без нее делали! Сидели бы сиднями по домам, не смея вечером высунуть на улицу нос или б комарье по рыбалкам кормили…
Это она, Любка, научила их и винишко попивать, а когда парни покорно канули за своей наперсницей в полуночное шлянье по Городку, и девок по общагам тискать. Ведь Любку — кто ее не знает — от заправского парнишки не отличит, вся ухваточка мальчишечья. Она и сама не помнит, когда последний раз платье надевала. Почему так — Любке и не ответить. У них в семье детки шли, как грибы после дождя и все одни девчонки. Старшая Любка, с младых ногтей порученная попечению частенько пьяненького папы, исправно переняла все мужские привычки и пристрастия. Девчушки теперь с насмешками ее сторонились, и парни в свою компанию не брали, не ведая с какого боку к ней подходить.
Любка затосковала было, но тут-то и подросли два двоюродника брата-акробата Валька и Серега. Любку с обоюдного согласия переименовали в Джона — загадочно и непонятно — и стала она за атамана, отчаянную головушку.
Джон вовлекала ребят в такие круговерти приключений, что они про себя забыли — одна бесшабашная подруга была на уме, жди — дожидайся что завтра вытворит. Любка распивала с ними бутылочку-другую — человек состоятельный, рейки все ж на пилораме собственноручно грузила — и дальнейшее само катилось — ехало. То набег на чужой огород, а то просто попойка до упаду.
В зимнюю пору, когда мороз не дозволял долго шляться по улице, Любка нашла пристанище в женском общежитии ПТУ, где учились на счетоводов молодые инвалиды. По вполне понятным причинам сии обитатели не толклись в городковском клубе или в прочих людных местах, остерегаясь насмешек местных дураков, и Любке не приходилось бояться, что недоброжелатели выдадут ее истинный пол. Джон так втерлась в роль кавалера-залеточки, что свои парни чуть не запамятовали настоящее ее имечко, а уж девчонки в общежитии были готовы начать ухажера дележ. Но Любка обстоятельно выбрала себе сударушку и, уединяясь в темных уголках, тискала ее и лобызала на тайную потеху себе и братанам. А потом как-то попривязалась к инвалидочке, жалея ее, иногда начинала чувствовать себя неловко и пакостно. Но однажды была разоблачена и с позором вышвырнута разъяренными инвалидками из общежития…
Из узкого, стиснутого берегами, речного русла течение вытолкнуло лодку опять на чистый широкий плес, и впереди на высоком зеленом взгорке замаячили, забелели развалины церквей, пестрея багряно проломами в стенах.
— Монастырь! — Сережка завозился с веслом, пытаясь пристать к плотику у берега. — Мы тут с батей сколь рыбы перетаскали! И куда дальше плыть…
По берегу вилась еле заметная в траве тропка. От деревни у погоста уцелела тройка домов, да и те кособочились под провалившимися крышами, пугающе зияли пустой чернотой оконных глазниц. Тропинка, попетляв по улочке, заросшей бурьяном, уткнулась в загороду, обнесенную толстыми отесанными жердинами. Маленький ухоженный домишко в ней приветливо поблескивал окошечками в резных наличниках. Рядом, на лужайке, лепилось с пяток пчелиных ульев.
— Гад тут один живет! — кивнул Серега в сторону дома. — Буржуй недорезанный! Граф, говорят…
— Хрен с ним! Сядем тут! — опустила сумку Любка.
Предстояло управиться с целой батареей «мазуты», мутной, с радужными разводьями, закупленной на бренные останки Любкиного аванса. Вдобавок пить пришлось из одного стакашка.
Гуляки не заметили, как стемнело. С реки потянуло холодом, в мокрой траве нестерпимо заныли ноги. Винишко тяжело, дурью, ударило в головы, замутило, завертело в утробах, и все собутыльники, подрагивая, с отрешенными взорами, стали жаться спина к спине на более — менее сухом от росы бугорке. Набрать возле заброшенных домов хламу и запалить теплинку всем было невмочь, лень.
Один тихоня Сережка, дотянув из бутылки остаток вместе с мерзкими ошметками на дне, раздухарился — уж больно не давал ему покоя незнакомый остальным обитатель домика за изгородью.
— Он, сволочь, нас с батей под штраф подвел, рыбинспектор — доброволец, тоже мне! Не одну сеть, падла, изничтожил! — Серега, не в состоянии перебороть праведный гнев, засипел, завсхлипывал, еще б чуток и слезу пустил.
— Так вы б ему рога поотшибали! — откликнулась зло Любка, наблюдая за Валькиной рукой, воровато подлезающей Катюхе под платье. — Слабо, дак не вякайте!
— Нам? Слабо?! — вскинулся Сережка и, поднявшись кое-как, болтаясь из стороны в сторону, поправился к дому. — Эй, ты там! Трухлявый пенек! Выходи!
Серега наклонился, нашарил в траве камешек. Рассыпалось со звоном в окне стекло, все насторожились.
— Дома никого нет! Голик! — обрадовано крикнул Серега.
Голичок, приставленный к двери, он отопнул и, вжав голову в плечи, нырнул в темноту сеней.
— Поглядим, как гад живет!
Внутри дома прогрохотало — Серегу, видать, стреножила какая ни есть мебелишка. Через секунду тяжелый деревянный стул-самоделка, вынеся начисто раму, вылетел из окна на улицу. Следом — в полом проеме показалась озверелая Серегина рожа. Раскрутив перед собой вертолетиком лампадку на цепочке и отпустив ее, парень торжествующе взорал и опять унырнул в темное нутро избы, производя там ужасающий грохот.