— Свой это! — кивнула Любка на Вальку. — Можешь не притворяться.
— По мне хоть свой, хоть пересвой! — не подумала уняться Любкина сожительница.
Сатюков счел за нужное смотаться.
— Я с тобой! — Любка каким-то обманным манером сумела прошмыгнуть мимо своей хозяйки и во весь опор понеслась за Валькой.
— Поехали в Городок!
— В Городок! — согласилась Любка.
Они, сталкиваясь со встречными прохожими, мчались к автовокзалу и им, возбужденным, запыхавшимся виделась бесшабашная счастливая прежняя житуха. Вот только сядь в автобус и…
Позади все явственней стали слышны крики. Любкиной сожительнице было тяжело бежать, задохнулась вся, пот катил с нее в три ручья, но баба она оказалась упорная: почти догоняла, и можно уже было разглядеть ее перекошенное злобой лицо.
Беглецы, пытаясь оторваться, свернули в проходной двор, рванули глухим проулком, но дама разгадала их замысел и, еще бы чуть-чуть, перехватила бы на углу.
Любка стала ей отвечать на выкрики, потихоньку отставая от Вальки, и вот уже они стояли друг против дружки и спорили.
Сатюков, остановившись поодаль, подождал-подождал и, увидев, что бабенки, по-прежнему переругиваясь, побрели обратно, понуро поплелся к автобусу.
В Городок он возвращался один…
ИЗ ЖИТИЯ ПРЕПОДОБНОГО ГРИГОРИЯ. ВЕК 15-й
Войско, растянувшись длинной змеей, проезжало по узкому настилу моста примолкнув: ратники, хмурясь и обрываясь сердцем, косились на распластанное на льду и похожее на черный крест тело чернеца, лежащего с раскинутыми в широких рукавах рясы руками.
Едва скрылись последние Шемякины вояки, из придорожного ельника выбрался Алекса и катом скатился с крутого берега к игумену. Прижав ухо к его груди, вздохнул обрадованно — жив, но затревожился: как бы бесчувственного довезти, разбился крепко.
— Достану я Шемяку, дай время! — бормотал Алекса, укладывая бережно Григория в возок. — Измыслю как антихриста извести.
В обители ожидали воровского нападения, готовились, но кто-то из калик перехожих принес слух, что половина Шемякиной рати, убоявшись игуменского проклятия, рассеялась, и сам князь, с остатками потоптавшись под Вологдой, измученный дурными снами и предчувствиями — осознал, видно, что натворил! — бежал восвояси опять в Устюг.
— Оклемается змий, снова поползет губить народ православный! — поговаривали в монастыре. — Его, святотатца, и проклятие не удержит.
Пропал куда-то Алекса. Стоя на коленях возле ложа игумена, еще не пришедшего в себя, пошептал что-то, положил его руку себе на голову, поцеловал и был таков.
Григорий, очнувшись, первым делом о нем спросил. Иноки не знали, что и ответить. Игумен же закручинился, так и лежал, не вставая: жизненные остатние силы тихо покидали его. При ясном уме Григорий отдавал последние наказы, и обитель вроде бы теплилась прежней своей, непоколебимой ничем, жизнью. Но все ожидали со страхом…
Слух обогнал вернувшегося Алексу. Преставился от неведомой болезни в адских муках и корчах князь Димитрий Шемяка. Все от вести такой вздыхали с облегчением, поспешно и истово крестились, с благодарением поднимали глаза к небу.
Алекса пал перед игуменом, тот благословил его с одра слабеющей рукой.
— Грешен я, отче! — заговорил покаянно Алекса. — Удумал как Шемяку, крестника твоего, извести… К сизарям голубь-чужак прибился. Черный, с переливчатым ровно радуга пером, благородных кровей, что ли. Приметил я его и изловил, зная княжой вкус. Добрел с птицей до Устюг-града и к поварне Шемякиной: дескать, заморского голубка в подарок несу, и блюдо лакомое из него сготовить разумею. И поперчил ядом, пока повара отворачивались!.. Еле ноги унес. — Алекса подполз на коленях еще ближе к игумену и склонился к самому уху, бормоча: — И еще пуще грешен я, отче!.. Благословение у тебя, беспамятного, тогда взял. Руку твою на главу себе сам возложил…
Григорий зашептал что-то, сиплый прерывистый клекот его мало кто из обступивших одр иноков смог разобрать:
— Преставляюсь… тело мое нечестивое… ввергните в болото. Достоин того… Бог простит ли…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Лазарева суббота.
НАЧАЛО 21-го ВЕКА
Вальке Сатюкову, когда случалось бывать под изрядной «балдой», полюбилось кого-нибудь изображать. Смотря по обстоятельствам. На этот раз, сидя в купе поезда Москва-Череповец и вертя напропалую головой с изрядно заметным пятаком проплешины — после тридцати засветился, засиял проклятый, будь неладен, ероша черную курчавую бороденку, приглядывался Валька, щуря и без того узкие хмельные глаза, к соседям по купе.
Две здоровенные, грудастые, широкобедрые, лет под тридцать бабенции вроде бы увлеченно подтыкали пальцами топающего по сиденью игрушечного робота, а сами с любопытством поглядывали на Вальку. Возле них с краешку лепился паренек-не паренек, мужичок-не мужичок, а какой-то хлюст с подбитыми глазами.
С начавшейся дорогой на пассажиров тут же навалилась охота жрать. Там и сям зашуршали разворачиваемые свертки, забрякали кружки и стаканы, раздалось смачное чавканье: избегавшийся по столице, изголодавшийся люд насыщал чрева свои.
Валька, сглотнув голодную слюну, потупя взор, скромненько извлек бутылочку пивца; мужичок-паренек напротив, радостно взвизгнув, пустился чуть ли не в присядку — пышногрудая молодуха рядом с ним закрутила «змия» в бутылке с водкой.
— Будете? — заметив голодный отблеск в Валькиных глазах, предложила.
На «старые дрожжи» Вальку понесло, одно только исподтишка его грызло: не знал кем назваться. И он решил с этим погодить.
Пышногрудую молодицу звали Катериной, соседку ее, габаритами чуток помельче и на личико много дурней — Любашкой, а спутник поименовался робко Виталиком.
— Муж мой, — с небрежением кивнула на него Катерина.
Разгуляться не успели — загорланила компания в купе рядом.
Немолодой, с большим брюхом и вислыми усами, мужичок южной национальности выглянул оттуда, лопоча что-то на ломаном русском, подсунул молодухам «порнушный» журнальчик, и бабенки, похихикивая, заинтересованно зашелестели страницами.
Один за другим Валька с новыми своими знакомыми перекочевали в гости к южанам. Компания там набилась порядочная: около десятка парней. Назвались они готовно не своими мудреными, а, видно для удобства, русскими именами, которые, впрочем, Валька тут же забыл. Но не стеснялся, метал в рот все, что лежало на столике, не перепускал тосты и, нагрузившись, какое-то время отупело наблюдал за тем, как кучерявый смуглолицый то ли Вася, то ли Миша исподоволь придавливал в углу Катерину. Муж Виталик, смежив подбитые очи, смиренно подремывал. Любашка с кем-то уже затерялась в лабиринтах полупустого вагона.
Катерина, резким движением, освободив плечи от рук ухажера, подмигнув Вальке, стала подниматься с места. Кавалер забурчал недовольно, но молодуха присела и выразительно посвистела губами.
Сатюков же смылся минутой раньше и поджидал Катерину в тамбуре.
Получилось как-то без слов: она прикурила, но тут же, бросив сигарету, прижалась к Вальке. Он поймал ее горячие губы, присосался жадно: эх-ма, была-не была, дело холостое! Да и женатик вряд ли устоял, но вот беда — где? Не на полу же тамбура, заплеванном и грязном. В вагоне нетрудно отыскать свободное купе, жаль вагон плацкартный. Понесет нелегкая кого-нибудь в нужник…
Валька дал волюшку рукам, шарил по упруго-податливому телу Катерины, но дальше действовать не решался. «Осрамлюсь еще…» — прислушивался он к состоянию собственного организма и находил его неутешительным: сказались былые пьяночки-гуляночки.
Катерина, шумно и жарко дышавшая, затихла — догадалась о Валькиных неполадках или еще что подумала.
— Ты сам-то кто? — спросила, однако, из объятий высвобождаться не торопилась.
Сатюков промямлил первое взбредшее на ум: не до игры в кого.
— Из вояк я… Из отставных.
— Не похож что-то. Вид у тебя не солдафонский. Женат?
— Был вроде…
— Значит, тоже не повезло… И мы, вон, с Виталиком тоже в разводе, только живем вместе. Поболтается черт-те знает где, попьянствует и ползет домой, пес шелудивый. Еле живой. И выгоняла его, и била, а потом опять жалела. Сына родила уж лет через пять после свадьбы: из Виталика мужик никакой. Теперь вроде как отцом записан… Да из одной торговли ушла в другую — «челночу». Он компаньон для повады, худой ли хороший.
Валька, раскиснув возле теплого бабьего бока, к рассказу попутчицы не больно и прислушивался, думая о своем… Что-то припомнилась ему давняя любовь Катька-Катюха, чем-то похожая на эту чужую женщину, нашептывающую на ухо про свое горе-печаль…
Опять зашевелились южане, тянувшие вполголоса свою заунывную песню. Прикорнувший в уголке, пузатенький смуглячок проснулся, забегал по полуночному вагону, видать, в поисках попутчиц. Заметив в тамбуре Катерину с Валькой, закрутился около них, затерибил за рукава, приглашая. Откуда-то, из соседнего вагона наверно, вывернулась сияющая довольная Любашка с кавалером. Растолкали, подняли с пола даже Виталика. Он сел, повесивши головушку, но звяк железных кружек сразу привел его в чувство.
С тостами дело не заладилось: все было высказано вначале, повыдохлись. «Абреки» пытались лопотать, путая свои и русские слова; Катерина поморщилась, вздохнула — веселье ее больше не забирало.
Она подняла со столика кружку с вином, скосив глаза на Сатюкова, предложила:
— Давайте, помянем тех, кого с нами нет… За усопших! Слышала от бабок на перроне, что Лазарева суббота сегодня, поминают всех.
Южане поняли, посерьезнели, зацокали языками.
— Не чокаются…
Валька, медленно вытянув содержимое кружки, в возникшем в купе молчании прикрыл глаза…
Помянем!
Старик Зерцалов умер в городском саду на другой же вечер после поездки в Лопотово. Громыхала музыка на танцплощадке, орали что-то «импортное» местные дарования, так же заворожено лепился к барьеру разношерстный народишко, а старик, стоя в потемках у вековой липы, вдруг схватился рукою за сердце и медленно сполз по шершавой коре дерева. Пока не рассвело, и не подошел никто, думали — лежит какой пьяный, так и пусть себе валяется.