— Приса-аживайтесь, ба-атюшка, грейтесь!
Изуверов, приободрившись на свету, величественно пошагал от порога: пусть и чужой почет да все равно уважение! Незадача только: путь Севе преградил сладко дрыхнувший на подброшенной на полу фуфаечке в аккурат перед камином гражданин. Невзрачно одетый, со стриженной головой, немолодой, свернулся калачиком — наверняка сторож и хорош, нажрался, небось, хозяйских объедков. Изуверов небрежно потыкал его под бок носком ботинка: подвинься, дай дорожку!
Внутри спящего словно взведенный механизм сработал — мгновение и уже мужичок сидел на корточках, встревожено хлупая глазами.
— Это ба-атюшка! — начал успокаивать его молодой хозяин.
Мужик, высохший как скелетина, одежонка свободно болталась на нем, поднялся, сел за стол, по-прежнему хмуро и недоверчиво поглядывая щелками заплывших глаз на землистом сером лице.
Изуверов все-таки узнал его — Вовка Кроль! Даже в горле пересохло!..
Пока Сева благополучно заканчивал старшие классы в школе, ровесник Кроль успел отмотать срок на «малолетке». Потом по городку он бродил — пальцы веером, хулиганистая пацанва взирала на него как на героя, а «тихони», наслушавшись мамкиных страшилок, бежали от него прочь да дальше. Изуверов уезжал учиться в большой город, с ним же в одно время увозили после суда в «воронке» Кроля — опять кого-то в задницу ножиком пырнул…
— Выпейте за знакомство, за дружбу! — Олегов наследник разлил водку по стаканам.
Не чокаясь, молча, все так же не отрывая от Севы холодного взгляда, Кроль нехотя, сквозь остатки гнилых зубов, выцедил угощение; Изуверов хлопнул залпом. Вовка жестко усмехнулся, кивнул хозяину: налей еще! Сева, завороженно уставясь на сцепленные на столе руки Кроля с вытатуированными на пальцах перстнями опять «хлопнул» стакан, отказаться не посмел.
Уркаган с хищной усмешкой качнулся, поплыл куда-то в сторону; у Севы первоначальный, из детства, испуг перед ним, прошел, захотелось быть с Кролем на равных. Изуверов попытался «заботать по фене», сам не понимая смысла корявых похабных слов — но поскольку ныне они щедро сыпались со всех сторон и потому без труда соскальзывали с языка.
Кроль, приторно корча изумленную харю, вроде внимал, потом вдруг мягким кошачьим прыжком шмыгнул к Севе:
— Какой ты к хрену батюшка! Матюг на матюг городишь!
Он резко дернул Изуверова за ворот рубахи — пуговицы пулями отскочили.
— И креста на тебе нет! Фуфло гонишь, фрайер!
Глаза Кроля недобро сузились, вовсе превратились в щелки; он, не выпуская из кулака закрученного в узел ворота изуверовской рубашки, другой рукой медленно подвинул к себе по столешнице кухонный ножик.
Оцепеневшему Изуверову вспомнилась картинка из детства: широкий пень в школьном дворе, несколько первоклашек, обступивших его, на трухлявой поверхности пня извиваются толстые темно-бурые дождевые черви, и Вовка полосует их бритвой на куски; на чистеньком личике мальчишки жестокое и одновременно любопытствующее выражение.
Сейчас было оно и на землистой, сморщенной, как печеное яблоко, небритой харе старого уголовника.
Рядом заливисто и истерично захохотал, хлопая себя ладонями по ляжкам и словно бы предвкушая удовольствие, юный хозяин. Это и привело Изуверова в себя, он рванулся, оставляя ворот рубахи в кролевском кулаке; лезвие ножа, блеснув, прочертило по предплечью длинную розовую бороздку. Сева, сопровождаемый диким хохотом, выбежал из комнаты в темень холла, различил прямоугольник дверного проема, сунулся туда и со всего маху плюхнулся в лужу у подъезда. Расшибся об камешник на дне, но встал кое-как на карачки, чтобы не захлебнуться. Вот сейчас запрыгнет ему на спину Кроль и начнет полосовать изнеженное тело кухонным хлеборезом! Вспомнился Изуверову тот, прошлым утром зажатый отморозками старичок в поликлинике, которому никто не посмел поспешить на помощь…
Неужели — все?! Молиться Сева не умел, ни одного слова молитв не знал, забегал иногда в храм, из любопытства рот разинув, и потому выдавил из себя только просительно-горькое: «Помоги…»
Яркий свет ослепил Изуверова, Сева, булькаясь в воде, пополз на него и услышал голос Олега:
— Чего его окучили-то?
— Он не ба-атюшка! — обиженным разочарованным голоском провякал сыночек в ответ папаше.
— Сам, что ли, вам сказал?
Олег кивнул водителю, и тот, ражий детина, выволок Изуверова за остатки рубахи из лужи, поставил перед «шефом».
— Делайте что хотите, только не убивайте… — жалобно простонал трясущийся Сева.
— Кому ты нужен, кто ты есть? — хмыкнул Олег. — Иди, да больше нам не попадайся!
Детина увесисто хлопнул, подталкивая, Изуверова по шее, и Сева побрел прочь, выписывая нетвердыми шагами кривули по улочке.
— Эй! — окликнул его Олег. — Может, ты и на самом деле батюшка, тогда простишь нам грехи!..
Ноги сами приволокли Севу к дому Верки: забрезжил робко рассвет. Изуверов, поначалу неуверенно, а потом с силою и зло принялся бухать кулаком в дверь. Показалось: дрогнула занавеска в окне.
— Я это!.. Я… Вернулся! — обрадовано, с надеждой, застучал Сева скрюченной пятерней себя в грудь и испуганно замолк, не узнавая собственного хриплого, словно придушенного, голоса.
Он подождал еще какое-то время, с досадой пнул так и неоткрывшуюся дверь, чертыхаясь, поковылял дальше…
Оказывается, спьяну он кружил по одному и тому же пятачку — не успел отойти от покосившегося забора веркиного дома, а уже опять рядом зачернели арки незастекленных окон новостройки местной «крутизны». На них чертыхнуться да шарахнуться прочь, и — всего-то каких полсотни шагов ступить — на речном берегу на пригорочке вот он, родительский дом или вернее то, что от него осталось! За хлипкой изгородью — кто-то из дальней родни не запускал огород — виднелась крыша с дырой вместо печной трубы; домишко по самые подоконники ушел в землю, словно обидчиво набычил пустые провалы окошек на покинувших его хозяев. Им еще интересовались, находились желающие его купить; разузнав городской адрес Изуверова, они посылали письма с предложениями, но практичная супружница выжидала, набивая цену, а Севе было как-то все равно.
Теперь он с опаскою, согнувшись в три погибели, лез в окно, хотя бояться, что придавит нечего — потолок давно обвалился, концы толстенных плах-потолочин торчали там и тут из-под земляной насыпи. Со стен свисала большими лоскутами обивка со слоями обоев. Изуверов, все так же ползком, нашел ощупью сухое место и затих, ощутив за старыми стенами защиту. Вжимаясь в землю, он хныкал, поначалу жалобно, по-щенячьи, скулил; потом обида стала перетекать в ярость. Сева подполз к оконному проему, приподнялся и увидел возвышающийся неподалеку особняк Олега.
«Гады, сволочи, куркули! — он погрозил перемазанным в земле кулаком. — Ну, ничего, вы сейчас набегаетесь без порток!»
И внезапно пришедшей мысли страшно обрадовался, даже еще толком не успев осознать ее…
Зажигалка в заднем кармане брюк была на месте, стоило разок чиркнуть, и тут же она выбросила острое жало огонька. Клок отсыревших обоев долго не загорался, тлел, наконец, робкое пламя нашло пласт сухой бумаги и зазмеилось по стене.
Сева, надышавшись чаду и отплевываясь, выбрался из избы и потрусил вниз по берегу, к речной пойме в ивовые кусты.
«Напляшитесь еще! Попомните меня!»
Был тот утренний час, когда, суля ясный день, только-только поднималось солнце, задорно пересвистывались птахи, народ еще спал самым безмятежным сном. С противоположного берега вдруг донесся мелодичный звук — с шатра колокольни церкви на горушке, где на погосте под старыми деревьями покоились отец и мать, два старших брата Изуверова.
«Туда надо было сразу сходить, проведать…» — встрепенулось болезненно и горько у Севы в груди, отодвигая озлобление и удушье обиды. — Трава там у них, в оградке, наверно не ниже, чем здесь. Сто лет не бывал!»
В непримятой луговине речной поймы он вымок до пояса, неосторожно задетый ивовый куст окатил его, освежая, щедрой росой.
Переливчатый радостный звон к заутрени оборвался, и тяжело, грузно ударил тревожный набат. Изуверов оглянулся назад, на домики городка; на мгновение привиделись ему лица: сумрачно-хмурое — отца и испуганное, доброе — матери: «Сынок, что ж ты вытворил-то…»
Пламя в считанные минуты опряло стены и крышу дома; Сева, давясь криком, бросился к нему, пылающему одинокой громадной поминальной свечей.
РОДИТЕЛЕВ ГРЕХ
Видение отца Андрея
— Да хоть голову рубите, все равно в «живцы» не загоните!
Отец Андрей уронил свою косматую, в прядях седины, голову на стол перед сидящим за ним уполномоченным так, что тот — чернявый парень с видимым испугом отпрянул.
Брат Аркадий, взмахивая широкими раструбами рукавов рясы, подбежал к отцу Андрею, тряхнул за плечи:
— В своем ли ты уме так-то говоришь?! Опомнись!
— Отойди, отступник! Иуда!
Председатель горсовета и двое дюжих «огепеушников», приехавших с уполномоченным из Вологды, угрюмо молчали.
Вывели-таки старого попа из себя. Сухонький, невысокого ростика, он отвечал невозмутимо, скупо. Поначалу сулили ему чуть ли не златые горы, если в «обновленческую» церковь перейдет, на брата указывали — правильно, мол, понимает момент товарищ. Иногда, правда, поправлялись: гражданин поп.
Аркадий, широкоплечий — подрясник по швам трещит, голова в крупных кольцах смоляных волос, отца Андрея помладше едва ли не на двадцать лет, кивал согласно, норовил в агитацию свои слова вставить.
Не проняли посулы старшего Введенского — посыпались угрозы. И тогда отец Андрей вспылил…
— Вот что! — нарушил тишину пожилой вислоусый «огепеушник» и тяжелыми шагами, заложив руки за спину, стал вымерять горенку. — С сегодняшнего дня храм закрывается, помещение передается горсовету под склад. Постановление…
Он протянул руку, и председатель, услужливо согнувшись, подсунул ему лист бумаги.
— Ознакомься… По просьбам трудящихся.