— Внук! А это — второй! — кивнул Савва на Степана, и тому стало неловко под пристальным взглядом священника. Стыдясь своего опухшего, с синими подглазьями, в колючей щетине лица, он поспешно отвернулся.
— Только вот помню бабку плохо, мал был, — продолжил Савва. — Сынки ее до поры допекли, мои стало быть, дядья. Мать моя, старшая ее дочь, учительницей работала, потом в райком комсомола ее перевели. Тут и я на свет появился. Мать рассказывала, что бабка-то все переживала: не порченый бы какой вырос, безотцовщина. И надумала меня окрестить втихаря от матери… А церковь закрыта, склад там. Но у бабки старичок доживал, вроде как квартирант. Седенький и дряхлый, скрюченный в три погибели, слепой. Выбирался иногда на завалинку на солнышке погреться. Так вот, бабка лохань притащила, воды налила, меня голышом поставила. И выходит вдруг из соседней комнаты тот дед во всем черном: раньше-то в телогрейке ходил, а тут ряса надета и поверх епитрахиль и панагия поблескивают. Я от него было бежать, не узнал поначалу — вот как старик преобразился!.. Я и сам, в наше время, рясу надев, тоже преобразиться хотел, да духу не хватило, — Савва помолчал, посмотрел на видневшиеся вдалеке домики Городка. — Отчаянная головушка бабка была… От матери я недавно узнал — по документам дальнего родственника аж архиерея укрывала. Как НКВД и не пронюхало, то каюк бы всем! Владыке — пулю, все бабкино семейство — под корень!
— Могло бы быть такое, да Господь не допустил! — сказал отец Флегонт. — На тех женщинах вера тогда держалась… И я благословение, на фронт уходя, получил.
— От владыки Ферапонта?!
— Да. И, как видите, жив остался. И после Богу, вот, служить сподобился.
Савва смотрел на отца Флегонта с изумлением. Тот прервал неловкое молчание:
— Ты смирись сердцем, брат Савелий! Господь наш милосерд, не оставит… Ко мне-то чего пожаловал? Помощь какая нужна?
Савва в ответ махнул рукой, торопливо попрощался со священником, кивнул Степану и Лерке: догоняйте, мол. За угловой шатровой башенкой ограды, где начинался вновь отведенный погост и отсюда же шла дорога к Городку, он, будто споткнулся, затоптался в нерешительности. Те три местные молодухи, что проходили мимо накануне, сидели, рдея щеками, на краю погоста и, разложив на траве нескудное угощение, с интересом разглядывали чужаков.
— Что стоите? Идите к ним, может, чего обломится! — со злостью подтолкнула Лерка Савву. — Я уйду, не помешаю.
Нахмуренный Савва подтянулся, порасправил плечи, забрал у Степана гитару:
— Один раз живем!..
По дороге с холма Лерка спускалась, опять гордо задрав подбородок, вышагивала широко, решительно, но в низине побрела сгорбленная, тихо, побитой собачонкой.
Савва этого не видел: примостившись со Степаном возле молодок и промочив горло предложенной чарочкой, он начинал пробовать голос.
7.
Отец Флегонт проводил взглядом согбенную фигуру молодой женщины, тихо побредшей по дороге с холма в низину, видел он и как привернули на край погоста к молодухам Савелий с братом, расслышал вскоре Саввин баритончик, выводящий слова разудалой песни.
— Так и не внял он моим словам, — подумав про Савву, хмыкнул священник. — Но грешно его осуждать-то, не судите да не судимы будете — в Писании речено. И мудрее не скажешь…
Он прижался спиной к шершавой грубой коре ствола липы, под которой притулилась лавочка, прикрыл глаза, подставив лицо нежарким лучам закатывающегося за дальний синий бор солнца. Вот так, с закрытыми глазами, в тишине, Одинцов мог легко перемещать, прокручивать в памяти всю свою долгую жизнь и, чем ближе сдвигалась она к началу, тем свежее и красочнее вставало перед мысленным взором то или иное.
Он отчетливо увидел вдруг сияющие позолотой где-то в недосягаемой вышине купола собора в большом городе — городе его детства. Внутри обширной ограды вокруг храма толпился народ, но лица многих были не просветленно-чистые, а злые, красные, потные, хоть и отмечался церковный праздник. Флегошу бы, пожалуй, в толчее стоптали — под стол еще пешком ходил, но бабушка его, шустрая старушонка, сумела пролезть с внуком на самый край посыпанной свежим песком и забросанной цветами вперемежку с травой тропинки, на которую не смели ступать, хоть и вдоль нее одни орали, другие крестились.
Шум внезапно смолк, когда на тропинке показался опирающийся на посох старичок в черном одеянии и высоком монашеском клобуке — владыка Ферапонт. Но никто не встречал его у восходящей ступени вверх паперти. Окованные железом врата храма с гулким хлопком стремительно затворились, снаружи перед ними встали люди в кожаных куртках и средь них — ухмыляющиеся криво попы-обновленцы.
— Иуды! Пустите архиерея! — заорал возле Флегоши нищий, и тотчас молодой здоровяк из толпы сунул кулачищем ему в ухо.
Поднялась сумятица. Флегоша видел, как влыдыку Ферапонта подхватили под руки двое, пытаясь вывести его из толчеи. По щекам в седенькую бородку архиерея скатывались слезинки.
— Опомнитесь! Пожнете плоды горькие!
Да разве слышал кто его слабый голос в разгоряченной толпе!
Архиерейский возок куда-то делся, на месте его стоял автомобиль с хмурыми людьми в штатском. Владыка споткнулся, незряче выставил перед собой руки. Едва его усадили промеж двух угрюмых усачей, автомобиль, выпустив облачко сизой гари, резко взял с места. А в церковной ограде все не могла утихомириться, бушевала толпа…
Отец Флегонт очнулся от забытья, услышав веселые голоса возвращающихся по тропе краем карьера в деревню молодиц, различил он в летних светлых сумерках и Савелия с брательником, которые, слегка пошатываясь, вышагивали по дороге к Городку и, оживленно переговариваясь, видимо, очень довольные, хлопали друг друга по плечам.
— Господи, сколько еще плоды-то пожинать… — с горечью вздохнул Одинцов и тут обмер сердцем, опять вспомнив о Василисе.
Он каждый вечер ездил на вокзал к приходу поезда — еще неделю бы назад Василиса должна была вернуться из турпоездки в Питер, а все ни слуху ни духу. Отец Флегонт дожидался, пока с перрона не разойдутся последние пассажиры, и, удрученный, возвращался. Хотел уж заявить в розыск, но удерживался, неудобно как-то: что люди в Городке подумают, какие сплетни поползут! Может, она у родни загостилась? Да примут ли ее, держи карман шире…
Все этот ее одноклассник, «новый русский», деда которого наверняка приходилось в молодости в войну по лесам гонять! Вился вьюном возле Василиски, глазами жрал и охмурил девчонку!.. Позор! И что ей еще надо?! В гараже новенькая «иномарка» стоит в подарок: всем любопытным сказано, что Василиса выиграла главный приз на «поле чудес», пусть и ухмылялись люди — не видал что-то никто ее в той телепередаче. Все для нее — и что можно и что нельзя! «Подниму Василису — вину свою искуплю!» — только эти слова в голове все время и толклись.
«Эх, а Бога-то не обманешь!»
Отец Флегонт, по-прежнему прижимаясь спиной к стволу липы, поднял глаза на сияющие в прощальных лучах солнца кресты на куполах храма: на блекло-фиолетовом фоне вечернего неба они, казалось, трепетали, потом вдруг, теряя очертания, расплылись… Кто-то бережно обнимал старика, целовал в щеки мокрыми горячими губами, знакомо шептал: «Деда, дедушка!»
— Василиса! Вернулась… — тихой радостью еще успело встрепенуться у старого священника сердце.
А в осветившемся, как ясным днем, проеме ворот церковной ограды он узрел идущего к нему навстречу владыку Ферапонта в черной одеянии и высоком клобуке…
8.
Дом остался Степану от отца недостроенный: две избы, передняя и задняя, громоздились под наспех закиданной дранкой крышей; крыльцо уже подгнило, да и сам дом стал заваливаться набок, когда сдал под ним тоже второпях залитый в осенние заморозки фундамент. Дом все больше напоминал несуразный гриб со съехавшей шляпой.
Степану до поры все было даром. Но потекла крыша — в дождь плошки по чердаку расставляй, и нужда-неволя кровлю менять заставила. Подвернулось по схожей цене железо; Степан нанял жестянщика, и «уповодками», между выпивкой, с крышей управились. Любуясь потом работой, Степан задумал и фундамент ленточный кругом завести, чтобы дом ровно, свечечкой, стоял. В руинах бывшего городковского собора, сначала — тюрьмы, а потом — мастерских, он выковыривал и потом, как каторжник, таскал на тачке тяжеленные прочные кирпичи; мать морщилась, крестилась втихую, но молчала. Отломал крыльцо — затеял ставить новую просторную веранду.
На работе Степан держался еще крепко, денежки водились, а в редкий запой покрывал начальник, бывший одноклассник.
Дошли руки и до баньки. Он срубил ее из свежего кругляка, сложил печь, напарившись первый раз, настегавшись вдосталь березовым веником, едва живой, выбрался на приступок у дверей. От перегрева сжимало сердце; Степан жадно хватал ртом воздух, и тут его словно пристукнуло: «Для кого стараюсь-то? Мать старая, сам… — он прислушался к неровным толчкам в груди. — Приедет сестра из своей экспедиции, она же геолог-бродяга, загонит все и — поминай как звали!»
С того Степан затосковал, все опять стало валиться из рук, а там и с работы за пьянку вышибли.
Но дом стоял, как игрушечка…
Ночевать к Симке Степан ходил украдкой, приноравливался, чтобы сестра ее работала в ночную смену; другая уехала куда-то учиться. Соскучившись за пару дней, он жадно мял податливое мягкое Симкино тело, и та отвечала взаимностью.
Умаявшись, они ненадолго затихали, но под утро Симка неизменно, толкнув локтем как следует Степану в бок, садилась у окна и нагая, белея как печка, в полутьме, курила.
— Узнает кто про нас, удавлюсь сразу, к черту! — между затяжками Симка говорила отрывисто, зло. — Давай собирайся, уходи, не увидел бы кто!
Степан, всякий раз задавив обиду, вставал, одевался и скукоженную, дрожащую на сквозняке Симку даже не обнимал на прощание. Он старался побыстрей прошмыгнуть длинным барачным коридором, чтобы не столкнуться с кем-либо из жильцов, вывернувшим по нужде в общий туалет; под окнами пробегал, пригибаясь. И дома перед матерью приходилось комедию ломать, прикидываться, что с жуткого похмелья, а насчет ночлега — отшибло память.