Кавита ушёл. В этом убедился каждый, кто заглянул в землянку.
Утром женщины перенесли Кавиту на санки и отправились на Поминальный холм. Прихватили с собой принадлежавшие дедушке вещи: одежду, обувь, закидушку, старенькое копьё, снеговые лапки, хлопушку для моржей и моржовую шкуру, на которой он лежал. Никто не знал, где на Поминальном холме искать предков Кавиты, и его положили наугад – Канульга подняла дедушку с санок, молча держала на руках, как младенца, смотрела ему в закрытые глаза, потом опустила в промёрзшую ложбинку. Склонившись над ним, потёрлась лбом о его грудь. За Канульгой подошли другие, и каждый тёрся чем-нибудь о Кавиту, надеясь передать ему свои болячки. Мёртвому телу они не повредят.
Стулык опасалась, что дедушка не сразу уйдёт к зимним сполохам, захочет потешиться над живыми. Ему будет весело пугать родных и заставлять собак тревожно выть по ночам, но живым лучше не встречаться с бродячими душами, поэтому бабушка позаботилась о том, чтобы сбить Кавиту с пути. Сказала Канульге изломать и изрезать дедушкины вещи, сберегла лишь набедренный ремешок от верхних штанов и сунула его себе под кухлянку.
– Если вернётся, – объяснила она Анипе, – захочет взять своё. Увидит, что оно поломано, и начнёт чинить. Пока чинит, забудет путь к Нунаваку.
– А ремешок?
– Увидишь.
Анипа извлекла из обережного мешочка две бусины. Всунула их в сжатые кулаки Кавиты, чтобы он отдал их хозяину холма, и помогла маме навалить на Кавиту камни, а под конец присыпать его худым осенним снегом. Каждый взял памятную травинку, камешек или комочек земли. Стулык шёпотом напомнила Матыхлюку, чтобы он не вздумал хранить камешек дольше трёх дней, иначе привлечёт душу Кавиты.
– И выбрасывать нельзя! – наставляла бабушка.
– Как же? – не понимал Матыхлюк.
– Потеряй. Или притворись, что потерял. Оброни где-нибудь и забудь, будто никогда и не держал.
На обратном пути женщины нарочно петляли, то спускаясь к Ровному месту, то отходя к Звонкому ручью, и завязали тропку на несколько узлов – трижды возвращались к собственным следам, чтобы душа Кавиты не смогла по ним добраться до Нунавака. Поднявшись в стойбище, никто не торопился зайти в землянку. Первым делом золой обмазали руки и места, которыми прикладывались к Кавите.
– Чтобы дедушка не пришёл на свой запах, – догадался Матыхлюк.
Он с готовностью выполнял поручения бабушки и больше не плакал. Веселился, представляя, что играет с дедушкой в прятки, как это бывало раньше: маленький Матыхлюк мчался по летнему кочевью, кричал от ужаса и восторга, а Кавита ковылял за ним и приговаривал:
– У! Съем твои кишки! У-у-у! Достану из живота и съем. Не будет у тебя кишок! Все съем!
Анипа улыбнулась, вспомнив те дни, ещё не омрачённые голодом и уходом Амкауна.
До вечера женщины возились в спальном пологе Кавиты. Спрятали под шкурой родовой камень, перевесили санки, сдвинули жирники и перенесли в мясной полог рыболовную утварь. Канульга не поленилась загородить входной проём китовыми позвонками – к большому очагу по осени всё равно никто не ходил. Полог переменился. Теперь Кавита если и задержится на земле и, несмотря на бабушкины ухищрения, отыщет Нунавак, то не признает землянку, подумает, что ошибся стойбищем, и уйдёт.
Стулык легла отдохнуть и, обессиленная, сразу уснула. Между тем охотники не возвращались. С добычей или с пустыми руками, они должны были вернуться не позднее третьего дня отлучки, однако не появились и на утро четвёртого дня.
Глава седьмая. Анипа находит тайник
Родовой камень, стоявший в спальном пологе, знал много имён и голосом, неразличимым для человека, произносил каждое из них – отпугивал злых духов. Бабушка положила на него набедренный ремешок Кавиты и не боялась, что приманит дедушкину душу, а когда садилась есть, наперёд обязательно подходила к ремешку и чуть мазала его жиром, приговаривая:
– Вот и ты со мной поешь.
Глядя на бабушку, Анипа улыбалась. И сама часто думала о дедушке, просила его подсказать погоду или намекнуть, где пропадают мужчины Нунавака. Кавита раньше называл Утатауна и Илютака хорошими охотниками, но сетовал, что они слишком усердствуют в охоте и действительно пытаются убить зверя, тогда как предки охотились иначе: уважали морского зайца, моржа, кита и никогда не считали их молчаливой добычей. Для них зверь был другом. Они приглашали его к себе, и он сам вставал под лук или копьё – приходил в стойбище и по доброй воле отдавал шкуру и мясо. Потом достаточно было бросить кости в море, чтобы они вновь обросли жиром, поэтому их старались лишний раз не дробить.
– Пойми, – говорил дедушка Утатауну, – сегодня ты ходишь на нерпу, а завтра вы поменяетесь телами, и тогда уже нерпа пойдёт на тебя. Так устроен мир.
Возможно, дедушка был прав и охотникам Утатауна недоставало уважения к зверю, за которым они гонялись, вот он и не хотел их кормить. Впрочем, сам же Кавита признавал, что в первую очередь моржей и нерп отпугивают пожиратели – заставляют их держаться вдали от берега, резвиться с полосатыми крылатками там, где ни одна лодка до них не доберётся: чем ближе к небу уходит море, тем выше волны, и бури там страшные, и течения ломают вёсла, когда пытаешься им перечить.
Поднявшись на гребень, Анипа не знала, куда смотреть: на Тихий дол, чтобы вовремя заметить тугныгаков, или на Ровное место – в надежде разглядеть гружённых добычей мужчин. Без толку вертела головой, затем усаживалась на припорошённые снегом камни.
Перед тем как уйти, Кавита попросил людей Нунавака не ссориться, не грубить друг другу, чтобы не портить погоду и не пугать своим недовольством без того пугливого морского зверя, иначе бабушке придётся каждое утро бегать на ручей к Водной старухе и просить у неё чистый рот для разговоров с хозяевами Верхнего и Нижнего миров. Дедушку послушали и, дожидаясь охотников, старались жить ровно. Бездетная Нанук улыбалась и не выглядела потерянной, Стулык давилась собственным ворчанием, но молчала, хотя Матыхлюк из вредности пытался её раззадорить, Укуна меньше болтала и почти не смеялась, а ведь ей для веселья не требовалось ни мужа, ни подруг. Лишь Канульга не переменилась – она и раньше жила ровно. Но что бы женщины ни делали, мужчины не возвращались. После их ухода минуло столько дней, сколько пальцев на одной руке, и ещё два.
Анипа, устав торчать на Смотровом гребне, помчалась к маме, позвала её на берег, к Маленькой косе. Сама отправиться туда боялась, и дело не в пожирателях: Анипе было страшно одной увидеть несчастье, погубившее охотников Нунавака. Канульга не поддалась бы на уговоры дочери, и Анипа сказала ей, что нужно собрать последние птичьи яйца; раз уж нет Тулхи, обычно карабкавшегося к гнёздам, хорошо бы это сделать маме. Даже Матыхлюк смекнул бы, в чём тут подвох, но Канульга, подумав, кивнула.
Брат увязался за ними, и к полудню они втроём добежали до берега. Анипа и Матыхлюк захватили беговые палки, но спорить с мамой в скорости было глупо. Она, если не сдерживалась, неслась быстрее волка. И такая в её движениях была сила, ловкость, что становилось очевидно: в теле человека живёт настоящий олень.
Добравшись до подножия Скалы оголённых клыков, Канульга обвязала себе грудь и бёдра ременными петлями, подёргала крепления – убедилась в их надёжности – и, цепляясь за оснеженные и усыпанные перьями уступы, полезла наверх. Её приветствовал озабоченный гомон кайр.
Анипа, задрав голову и прислушиваясь к тому, как под мамой скрипят петли, жалела о своей хитрости, замирала от каждого её движения, казавшегося неосторожным или поспешным, а вскоре утомилась и увела брата по направлению к Скале, похожей на живот.
Море, вдали выливавшееся прямиком в тёмно-синее небо, не привлекало Матыхлюка, и всё же он был доволен – разгуливал с новенькой закидушкой и тщился добыть песочника. Беспечные птички разгуливали по ещё не промёрзшим лужам каменистого берега, разбегались от прибойной волны и торопливо возвращались обратно, чтобы наскоро потыкать мокрую землю острым клювиком, по длине не уступавшим их изогнутым лапкам. Коричневые, в чёрную крапинку, они виднелись повсюду, и Матыхлюк не оставлял надежды поймать хотя бы самую маленькую и никчёмную из них. Заметив упавшую поблизости закидушку, песочники издавали недовольное «квик-квик-кивик», но в целом на Матыхлюка внимания не обращали.
Канульга слезла со скалы. Молоденькие кайры успели вылупиться, и добыча была невелика – три яичка. Съели их тут же, а скорлупу сохранили. Мама посмотрела в море и наверняка повела бы детей в Нунавак, но Анипа попросила её объяснить, как пользоваться закидушкой. Сейчас любая добыча была важна, даже крохотная, как песочник. К тому же Матыхлюк мог бы ходить на Утиное озеро и там ловить гребенушек. Мама согласилась с дочерью, но бегать за песочниками отказалась – пошла по берегу, выискивая утку-морянку. Анипа этого и добивалась.
На шести жильных ниточках закидушки висело по крупному моржовому зубу. Анипа видела, как Утатаун с обеих сторон каждого зуба выкручивал углубления, пока они не соединились в отверстие, достаточно широкое, чтобы пропустить плотную нить. Свободные концы нитей папа сплёл в общий узел-рукоятку. Мама показала Матыхлюку, как раскрутить закидушку и не стукнуть себя по лбу.
– Бросать в одну птицу сложно, – сказала Канульга. – Лучше бросать в стаю. Кого-нибудь скрутишь. Или собьёшь.
– На Утином озере…
Прежде чем Матыхлюк успел договорить, мама швырнула закидушку, и раскрученные моржовые зубы засвистели в воздухе. Нити обвились вокруг светлокрылой морянки и повалили её на камни – утка выскочила на горбатый валун и мгновенно пожалела о своём любопытстве. Канульга поймала самца с длинным хвостом. Другая морянка, самочка с белой грудкой и белым пятном вокруг глаз, испуганно сдёрнулась с места и улетела прочь. Мама подбежала к пойманной птице и свернула ей шею. Матыхлюк от радости подпрыгнул, будто сам добыл утку и мог потом похвастаться перед папой своей меткостью. Главное, что закидушка познакомилась с первой добычей, пусть и не самой хорошей. Мясо морянки отдавало горечью и морской травой, в сытые годы его бы бросили собакам, но сейчас в стойбище с благодарностью примут и такое.