Говорящий с духами бил в бубен и просил поддержки у хозяина Верхнего мира, затем убил олениху и бережно вытащил её мозг. Отрезал от него по маленькому кусочку, разжёвывал и вливал маме через костяную трубочку, через которую обычно надувают нерпичий поплавок, то в одно, то в другое ухо. Когда голова Канульги заполнилась, говорящий с духами оставил её в покое. Приказал связать маму и держать на дне пустовавшей мясной ямы. Олений мозг постепенно загустел, и мама ожила. Ей достались сила и выносливость убитой оленихи, а вот ума убавилось. С тех пор Канульга думала медленно, но, глядя на заробевших детей, молчала слишком долго, и Матыхлюк не выдержал: давясь слезами, бросился к маме, обхватил её руками и во всём ей признался.
Матыхлюк рассказал Канульге, как Чёрная гора подманила его с сестрой, как подсунула им проклятый камень и как не хотела их отпускать. Путался и придумывал небылицы, вроде круживших над головой воронов – или вороны в самом деле кружили над братом, да только Анипа, ослепнув от страха, не заметила? – а когда рассказывать больше было не о чем, Матыхлюк заодно проболтался про спрятанные на морском берегу рыбьи головы и давнее предложение Анипы тайком подняться до Реки, где видели пятнистого тюленя.
Мама слушала молча и гладила сына по голове. Никто другой не узнал бы о случившемся, но голос и плач Матыхлюка привлекли папу с бабушкой. С ними пришли Акива со своим сыном Тулхи и бездетная Нанук. Матыхлюк вновь поведал о лукавстве Чёрной горы и уже без слёз ответил на бабушкины вопросы. Анипа кивала, подтверждая его слова.
Они с братом достаточно наказали себя испытанным страхом, поэтому их никто не ругал. Папа лишь заметил, что нового поплавка Матыхлюк дождётся не скоро, потом ушёл в большой спальный полог, где последние дни перекладывал пластины пола. С тех пор как аглюхтугмит переселились в Нунавак, земля под пологом, прогретая огнями жирников, размокла и осела. Утатауну предстояло до первых холодов завалить образовавшиеся углубления камнями и моржовыми костями, а там, где этого было недостаточно, поверх старого слоя пластин положить новый.
Постепенно все разошлись. Анипа хотела разобрать мешок с помявшимися дикоросами, но в мясном пологе к ней привязался Тулхи, сын Акивы и Укуны. Он был старшим из детей в стойбище и охотился на равных с мужчинами. Он стал бы мужем Анипы, если бы папа не привёл к ней Илютака. Тулхи не скрывал досады, что, впрочем, не мешало ему учиться у Илютака охотничьим уловкам и заодно всячески заботиться об Анипе. Вот и сейчас он схватил Анипу за руку и прошептал ей на ухо:
– Не ходи в Тихий дол!
– Не пойду.
– Нельзя! Понимаешь? Неужели ты глупая?
– Нет.
– Хочешь закончить как Амкаун?!
– Не хочу… – Анипа вздрогнула, когда Тулхи назвал маминого брата по имени.
Амкаун пропал почти сразу после того, как папа встретил Илютака и призвал всех покинуть прибрежные скалы, поселиться в отдалении от моря. Прошло два года, но вспоминать брата Канульги и тем более называть его по имени никто не решался. Нет, Анипа не хотела повторить его участь. Мамин брат заботился о ней, катал её, маленькую, на спине, учил мириться с упряжными собаками и по запаху ветра узнавать о приближении холодов. Амкаун брал дочь своей сестры на первый припай – неподвижное раздолье морского льда – и позволял ей наесться мясной ягоды упы до того, как они приносили улов в землянку. Под конец он часто спорил с папой, а потом пропал, как до него пропадали и другие аглюхтугмит.
Остаток дня Анипа с грустью думала об Амкауне и помогала маме. Вместе они отбирали уцелевшие растения из нерпичьего мешка, затем отбивали ивовые корешки – смешав их с моржовым жиром, укладывали в мясную яму для сохранности. Анипа на охоте больше думала об отражении в озёрцах, пренебрегла советом бабушки выкапывать только мягкие, молодые корешки и набрала много лишнего и несъедобного, чем расстроила маму.
Сделав толкушу из помятых и пустивших воду ягод, Анипа с мамой сварили, отжали и вновь сварили листья собранного Канульгой горца. Горец к месяцу береговых лежбищ морского зайца весь зацвёл, и найти подходящие листочки было непросто. Управившись с ними, Анипа с мамой взялись за моржовую шкуру, достаточно пролежавшую в земле и теперь готовую к обработке.
Канульга сказала, что шкура, оставленная на солнце, сделалась бы ломкой. Объяснила, как разложить её на полу, и доверила дочери каменный скребок. Анипа осторожничала, поэтому едва снимала размякший волос. Мама, перехватив руки дочери, показала ей нужную силу нажима, а в довершение сама ещё раз прошлась скребком по шкуре, прежде чем размять её и растянуть жильными ниточками на заранее подготовленных деревянных дугах. Убедившись, что натяжка получилась тугой, Канульга достала маленький женский нож и принялась неторопливо раскалывать шкуру – расслаивать надвое по толщине, нарезая из одной толстой шкуры две тонкие, желтевшие и просвечивавшие на солнце.
Летом охотники запасали мясо на долгую зиму, рассчитывая вернуться к хорошей охоте уже весной, но за последние месяцы они добыли лишь двух моржей. Шкур у мамы, соответственно, тоже было две, и она побоялась поручить их расколку дочери – отложила обучение до изобильных дней, когда парочка дырок, проделанных неопытной рукой, окажутся нестрашными. Анипа не спорила. Взволнованная, она бы и сама не доверила себе столь кропотливую работу. К тому же Анипу не отпускали воспоминания о пропавшем Амкауне.
– Добрая шкура, – приговаривала Канульга. – Крепкая, мягкая. Такая бывает у беременных. Их и надо бить. Моржихи, когда беременные, не дерутся, и ран у них почти нет. Видишь, как идёт? Вот, посмотри, как я держу нож.
Анипа безучастно кивала. Мама не замечала её рассеянности и продолжала вести нож. Анипа, сидя на полу, откинулась спиной к бугристой стене мясного полога, уткнулась головой в снеговую лопату, стоявшую тут без дела, и мыслями вернулась в день, когда видела маминого брата в последний раз. К тому времени они с папой наговорились до тошноты и спорили молча. Амкаун усаживался перед Утатауном и смотрел на него с вызовом, а папа отвечал упрямством во взгляде. Они наперёд знали, что именно услышат, если захотят говорить вслух, и довольствовались тем, что своим видом беззвучно напоминали друг другу не раз произнесённые слова. Анипа тогда не понимала, чего добивается каждый из них, но хотела, чтобы противостояние Амкауна и Утатауна прекратилось. Затаившись, наблюдала за ними. Мамин брат злился, а потом ушёл и больше не возвращался.
Тот год выдался голодным. Морской зверь обходил охотников стороной. Если и показывался, то уворачивался от копий и гарпунов. Или срывался и опускался на дно прежде, чем охотники успевали его добить. Так и сейчас. От моря Утатаун, Илютак, Акива и его сын Тулхи возвращались с пустыми руками. Два моржа – скудная добыча.
Аглюхтугмит вынужденно охотились на суше. Болтушка Укуна плела силки из нитей старого китового уса, отчего всё лето ходила с обколотыми руками. Мужчины ставили силки в Месте, где ломаются нарты, и за Медвежьим логом. Чтобы не выдать себя, костяной лопаточкой старательно затирали за собой следы. Ловили и приносили в Нунавак куропаток. Женщины срезали с их ножек мясо, толкли его вперемешку с моржовым жиром. Разделывали птиц, чистили рыбу. Свежевали и варили евражек, а евражьим мясом кормили собак. Женской охотой занялась даже бабушка Стулык, обычно почти не покидавшая стойбище и подолгу судачившая с бездетной Нанук. Никто и не думал пренебрегать помощью детей, и Анипа знала, что завтра с Матыхлюком вновь отправится за ягодами и корешками, но уйдёт к Месту, где рассеивается туман.
Как и два года назад, страх перед зимним голодом всюду сопровождал аглюхтугмит, однако не отвлекал их от привычных дел. Папа возился с каменными пластинами пола. Илютак перетаскивал разобранные большие сани – нарту – и мирился с мешавшимся под ногами Матыхлюком. От нижней жилой землянки доносился смех Укуны. Собаки скучали – зарылись в ямки и сонно наблюдали за хлопотливыми Акивой и Тулхи. Светло-коричневые и рыжеватые, с особенно длинной шерстью на хвосте и шее, собаки сливались с рыхлой землёй, но выдавали себя подвижными стоячими ушками.
По узкой, местами осыпавшейся тропинке ковылял дедушка Кавита. Он едва шёл и опирался на костяную палку, словно старый морж на каменистом берегу, вынужденный рывками переставлять слабые ласты и на клыках подтягивать неуклюжее тело. В основании холма тропинка закладывала широкие петли, огибала скальные выступы, проходила между двумя заброшенными землянками, затем становилась более отвесной, наконец короткими крутыми петлями обхватывала три жилые землянки и уводила на вершину холма. Дедушке следовало беречь больные ноги, однако он через боль метался по всей тропинке.
– Ну почему?! – пытаясь настичь Утатауна, сокрушался Кавита. – А?! Неужели сложно? Не представляешь, каково мне… Я лечь не могу, встать не могу, мне сидеть тяжело!
Утатаун, в своё время согласившись жить с Канульгой, заменил дедушке сына, но помочь ему отказывался. Избегал дедушку, а застигнутый им, качал головой и обещал привести в стойбище того, кто говорит с духами.
Когда Анипа была маленькой, дедушка сменил имя в надежде обхитрить терзавших его злых духов – стал Кавитой, а прошлое имя забыл и другим запретил произносить вслух. Злые духи оказались умными, не отступили, а в наказание за хитрость терзали дедушку ещё сильнее. Он стонал по ночам, в непогоду весь день лежал в землянке. Анипа жалела дедушку, но помочь ему, в отличие от Утатауна, не могла.
Папе вообще не давали покоя. Вот и старик Айвыхак докучал ему разговорами о неизбежном переселении, повторял, что жить в Нунаваке опасно.
– Море нас не кормит! – настаивал Айвыхак. – И здесь тревожно. Слишком близко к Чёрной горе! Поднимемся за Стылый гребень, пересечём Место, где злятся старые волки. Уйдём дальше самых дальних земель! Там найдём иные воды. А если повезёт, достигнем Белого простора.
– Тебе до него не дойти.
– Я думаю не о себе. А Канульга там родит ещё детей. И моя Нанук, глядишь, излечит своё брюхо.