Кенни просмотрел шпаргалку, прилепленную сзади к тетради, и выбрал слово «сердитый», которое, похоже, доставало его еще больше.
Лео выбрал «смятение».
Он надеялся, что в рамках кружка можно будет нащупать путь к выходу из этого заведения; как-нибудь вежливо разъяснить разницу между собой и остальными, что сидят вокруг. Его склонность к выпивке – это, возможно, симптом, но не синдром. Разумеется, сидеть тесным кружком и рассуждать о каких-то там дальних родственниках, о ежедневных разочарованиях, о странных приливах гнева, что впитываются в накаленный песок каждого дня – оно, может, и на пользу, но кому до этого есть дело? Снаружи всех нас караулит подлый реальный мир, а то, что происходит здесь, внутри, не более чем сознательное упрощение закоренелой проблемы.
Лео просто оторопь брала от той легкости, с какой эти люди воспринимали свою многолетнюю разобщенность с родными и близкими, оправдывая ее тем, что они, дескать, больны. При этом свою общую проблему они взваливали на горб так называемой зависимости. Сам собою зрел вопрос: а так ли все здесь просто и однозначно? Ведь эти люди явно лукавили, уклоняясь от истинного значения слова «зависимость». Привычно утверждая, что это некий въедливый недуг вроде диабета, они вдруг тут же от него абстрагировались, словно это был и не недуг, а какое-нибудь зловещее возмездие вроде духа с блэйковской гравюры.
Но подойти к этому в ходе общего разговора никак не получалось.
– Что-то Лео у нас, друзья, все помалкивает, – заметил Кит. – А ведь Боб только что высказал дельную мысль: трудно оставаться трезвым, когда весь этот алкоголь все время так и лезет к нам под нос. А что об этом думаешь ты, Лео?
Боб был тот самый тип, что прикрикнул на Лео в курилке. А вообще он был пилотом крупной авиакомпании.
– Мне кажется, Бобу, если он хочет завязать с выпивкой, нужно переехать куда-нибудь в Мекку, – высказал соображение Лео.
– Ах вот как, – усмехнулся Кит. – Ну а ты? Ты-то сам хочешь бросить пить, употреблять наркотики? Разве ты не видишь, что прибыл сюда именно для этого?
«Разве, не видишь» – все это менторство действовало Лео на нервы.
– Послушайте, – сказал он, обращаясь не ко всем этим лечащимся, а лично к Киту. – Безусловно, «травку» я покуривать любил, причем больше, чем кто-либо. Даже больше, чем многие. И пил я, видимо, без меры. Теперь мне это кажется отстоем. Да, определенно отстоем. Хотя амброзия то была или стеклоочиститель, но она приносила мне облегчение. Теперь же я понял, что брал через край, и хочу положить этому конец. Но здесь я очутился не из-за этого.
– А от чего же?
– Забеспокоились мои сестры.
– Вот видишь. Значит, в беспокойство их привели как раз твое питье и наркомания?
– Мне кажется, нет. Причиной тому были неразумный ажиотаж, бессонница, эгоцентризм и материальный достаток.
Кит поглядел на Лео чуть искоса. «Надо же, умник», – улавливалось в его взгляде.
– Но давай поговорим о том, как у тебя складывалась жизнь с тем алкоголем и марихуаной. Ты перестал вставать с дивана?
Было и такое, но речь не об этом. Во всяком случае, не так важно, чтобы это обсуждать сейчас. Никто не пытался вмешаться, когда голову ему распирало от сполохов и хаоса взаимосвязей. Ему говорили не тараторить так быстро, не воспринимать себя чересчур всерьез. Но они не могли изыскать способ купировать его внутреннее восхождение. Каждая наброшенная, струной натянутая веревка лопалась под тягой его рвущегося вперед и вверх себялюбия. Они выжидали, когда он опустится. И о причине он, пожалуй, догадывался: ревность.
Теперь, когда все это было позади, Лео мог видеть, что временами был несносен в тех своих озарениях и, в целом, слишком щедро ими делился. Можно согласиться и с тем, что некоторые из его мыслей на выходе были откровенно параноидальными. Но все равно в них наличествовало нечто: он был близок к чему-то реальному. Чем это казалось остальным, не так уж и важно. А здесь от него добивались, чтобы он от всего этого отступился, сдал во имя того, что они называют словом «спокойствие». Спору нет, слово хорошее – лижущая берег вода, безмятежный свет, всякое такое, – но он-то знал, что этим он никогда не проникнется, потому что оно не его. Он попробовал еще раз, обращаясь теперь ко всей комнате:
– Я в самом деле вижу, что не вполне здоров. Иногда ощущение такое, что руки почти уже касаются правды, понимаете? Но потом это ощущение проходит, сменяясь своей противоположностью… И вот тогда кромешный ужас. А тени все гуще, плотнее. Сумрак сгущается так, что становится попросту непроглядным. И я тогда ощущаю себя чайной чашкой, которая вот-вот разобьется, и разобьется непременно; ум навязчиво кружится вокруг одной и той же жуткой информации. Надвигается унылый кошмар. И вот тогда я, да, возможно, пытаюсь лечиться «травой» или бухлом, чтобы уйти, сбежать от этого. Система, понятно, скверная. Но «трава» и бухло – вовсе не ключевая жалоба, не исконная причина и не подспудный вопрос – в общем, не знаю что.
Кит, по всей видимости, ждал, что кто-нибудь на эти слова отреагирует, но тщетно.
– Уоллес, – указал он наконец на одного из присутствующих, – по твоим рассказам я знаю, что ты боролся с депрессией. Можешь ли ты что-то сказать на рассказ Лео?
Уоллес, плотного сложения темнокожий ветеринар из Такомы, развел своими крупными руками.
– Наверно, нет, – посмотрел он добрым, виноватым взором и потупился. – Эта штуковина насчет чайной чашки – не совсем то, что было у меня.
– Я слышал, ты там сегодня на кружке наделал шуму, – сказал Джеймс, когда они в синем сумраке палаты лежали у себя на кроватях.
– Было дело. Как-то иначе пошло, чем я рассчитывал.
– Тут надо быть осмотрительней. Говори им то, чего они хотят услышать, но не усугубляй.
– Да вот не получилось. И вообще, Джеймс, думаю, мне здесь не место.
– Это что, бунт на корабле? В отказ пошел?
Из уст Джеймса это звучало необидно.
– Может, и так, – не сразу ответил Лео. – Но думается мне, здесь кое-что похуже.
– Еще хуже?
– Хуже, чем просто быть двинутым, понимаешь?
– Намекаешь, что ты свихнулся вконец?
– Да как сказать. Насчет свихнуться, это я уже проходил. А теперь я как бы хочу вернуть то свое сумасшествие, потому что знаю, что был… в том мире я существовал как бы один. Один-единственный, сам по себе. Быть одному – это все равно что быть мертвым.
– Если ты о сумасшествии, то проиллюстрируй на примере.
Из-за уверенности, что Джеймс человек без двойного дна и экивоков, Лео начал рассказывать. Он говорил обо всем, чего не мог сказать доктору (в нем было что-то сомнительное) или своим сестрам (они бы лишь всполошились, что их младший братик – шизофреник в последней стадии).
Начал Лео с дыр правды. Этот феномен он пробовал растолковать впервые. Хотя сама эта фраза – «дыры правды» – звучала несколько бредово. Но как их еще назвать? И как быть с теми первыми восемью-десятью годами жизни Лео, когда любящие родители пестовали его увлеченность драконами, незримыми мирами и цивильно одетыми животными, что разливают по чашкам чай, глядят на часы и раскатывают на автомобилях? Родители пичкали его Толкином и Сьюзан Купер[36], братьями Гримм и Льюисом Кэрроллом. И что теперь – мальчику перед тем, как сесть на поезд во взрослую жизнь, весь свой багаж воображения оставить на перроне? Да вы с ума сошли!
Теперь о дырах правды. От пяти до десяти раз на дню некая маленькая зона в поле зрения у Лео (размером с циферблат часиков на отведенной от глаз руке) начинала вдруг мерцать огнистой проталинкой, насыщаясь светом и смыслом. Лео в нее будто втягивался, и спустя мгновение из дыры правды прорастал мостик (или же кабель, шнур), сообщая его с еще одним очажком знания или информации. В том не было ничего жутковато-сверхъестественного – просто подобие какого-нибудь устройства связи, что в двадцать втором веке станет уже прозой жизни. То знание и информация не были какой-нибудь заумью и никогда не внушались насильственно. Это даже не было чем-то из будущего и подобной тому ахинеи, когда человек вдруг понимает, что теперь без запинки знает мьянманский, марсианский или какой-нибудь квакиутль[37]. Но Лео однозначно получал информацию по самому широкому спектру.
– Мне кажется, я примерно знаю, о чем ты, – сказал, терпеливо выслушав, Джеймс. Ему вспомнился летний день в позапрошлом году, когда солнечные блики играли на пляшущем золотистыми иглами лазурном море, а по широченному пляжу Манзаниты бегал его сынишка, оставляя ножонками следы во влажном прибрежном песке. – Я почувствовал в тот момент, что сердце у меня вот-вот лопнет. От любви. Любви к моему Калебу, чистой-пречистой. Лучший наркотик во все времена, скажу я тебе. Может, это и есть что-то вроде той эксклюзивной информации, о которой ты ведешь речь. Иногда б не мешало, чтобы каждое сердце наполнилось чем-то подобным, до отказа. Но десять раз на дню звучит все же многовато. Может, у тебя это по обкурке было?
– Да почти наверняка. Или потому, что я теперь «травкой» обделен.
– И ты по-прежнему их видишь? – поинтересовался Джеймс. – Эти самые дыры?
– Да что-то перестал последнее время.
– Ну тогда, честно сказать, безумием не так уж и пахнет.
– Вот с них-то все и началось.
Поначалу все шло великолепно – те исполненные сияния месяцы, когда сон был все равно что ваза с фруктами: пробуешь от грозди виноградину, а к тебе тут же со всех сторон и новости, и все, что нужно для выстраивания ментальных связей. И Лео тогда писал безудержно, безостановочно. Письма и манифесты, сонатины и вилланеллы. Рекламные аннотации. Рассказы и миниатюры. Потуги на пьесы. Меню к банкетам, которые ему хотелось бы посетить. Эпиграммы на соседей. Благодарности людям, которые их вовсе и не ждали. Сценарии и либретто. Написал – куда без этого – заметку по нардам, а также руководство по самообороне и одну монографию (тема: «