». Там даже видно картинку того самого компа на полке в одном из помещений той самой конторы, только попасть туда нельзя.
– Вот суки, – ругнулась Лейла.
– И не говори.
– Понятно. Я сейчас вон туда, дистанцию срежу. – Лейла указала на длинный пролет растрескавшихся ступеней.
Братец туда за ней отправиться вряд ли пожелает: это означает продираться через полосу кустарника, где можно оцарапать не только скейтборд, но и драгоценные для Дилана кроссовки (его щепетильность ухода за обувью славилась на всю семью). Лейла начала на скорости взбираться вверх, расставив согнутые в локтях руки со сжатыми кулаками – вылитый Роки.
– Надеюсь, ты там не выдала людям из «Дневника» чего лишнего? – выразил ей вслед свое беспокойство Дилан. – А то вдруг окажется, что это какая-нибудь секта? Или, чего доброго, этническая ПГ?
Молчал бы уж: давно ли сам выдавал себя за аборигена с диджериду?[79]
И все-таки: почему вдруг трубка закоматозила? И «Тойота» исчезла как языком слизнули. Напоминает исчезновение улик. Кстати, бумаги на имя Лолы Монтес все еще при ней. Что с ними делать – уничтожить? А может, они самоликвидируются? Лейла на всякий случай, чтобы невзначай не вспыхнуть у себя в кровати, переложила их в магазинный пакет, а пакет сунула под горшок с борющимся за жизнь на крохотном участке лимонным деревом.
В тот же день в магазине «Костко» у Лейлы вышла бурная ссора с матерью насчет того, какого типа майку купить отцу. Мариам выбрала мужу очередную пачку белых с треугольным вырезом – фасон, которым она неизменно снабжала его последние тридцать лет.
– Как насчет этих, мам? – спросила Лейла, приподнимая над тележкой размером со шлюпку две других – коричневую и голубоватую, с вырезом лодочкой.
Мать, не в силах скрыть неприязнь на такое предложение дочери, раздраженно отмахнулась. Где-то в глубине горла Лейла ощутила назревающий конфликт.
– Мама. Ты думаешь, если придешь домой с чем-то иным, кроме этих распашонок для убогого, он почувствует себя обделенным? – спросила она, быть может, излишне резко. – Ты хочешь показать, что это у него не хватает духа меняться. А между тем дело в тебе, мама. Дай ты отцу примерить синюю!
Лейле показалось, что на лице матери мелькнуло растерянное удивление; что этот вариант ее, можно сказать, пронял. Те три дня после возвращения Лейлы в дом между ними все складывалось не сказать чтобы гладко. Диспозиция как в какой-нибудь семейной кинодраме о Среднем Западе – гроза копится, вызревает на протяжении дней и наконец разражается громами и молниями. Но здесь, между стеллажами супермаркета, ей, в представлении Мариам, было не место.
– Лейла, прояви чуткость. – Мать картинно опустила глаза долу, словно поучая дочь, как именно должна выражаться эта самая чуткость, замешенная на кротком смирении. Ох уж нам эти персидские мотивы.
– Мама, – сделав глубокий вдох, сказала Лейла, – почтительность к тебе я и так проявляю. Но я взрослая, мама. Я выросла. Давай ее проявлять как-нибудь взаимно, а?
Мариам с легкой томностью закатила глаза.
– Лейла, – сказала она, – я просто не знаю, чего ты от меня хочешь. Твой отец любит эти рубашки. Как могу я игнорировать то, что, я знаю, является правдой? Вот ты говоришь, я превращаю его и в убогого, и в увечного. Да как ты, родная дочь, смеешь произносить такие слова? Это же просто непочтительно! Твоему отцу сейчас нужно все по заведенному распорядку. А те рубашки, что ты ему хочешь преподнести… – Дрогнув голосом, она замерла, видимо, представляя тот колоссальный риск для папиного здоровья, который они влекут.
– …вызовут у него приступ и смерть, не иначе, – отрывисто, уже кипятясь, сказала Лейла. – Я знаю, мама. И конечно же, именно поэтому хочу их для него взять.
Мариам, чтобы не расплакаться, приподняла подбородок, но все-таки расплакалась и тележку демонстративно покатила прочь от негодницы-дочери. Все произошло как-то быстро, неестественно и довольно показушно. Лейла ощущала себя мегерой, доведшей мать до слез. Та шуточка насчет смерти тоже вырвалась невзначай, а ведь у людей чувство юмора не резиновое. «Что такое происходит под жестким светом этих складских ангаров? Все равно что жизнь под иным солнцем».
Какой-то толстяк в футболке и кепочке «Лэйкерс», уминая буррито, что на пробу дается в проходах, растерянно притормозил неподалеку.
– Что ты вылупился, клоун? – фыркнула ему Лейла. – Брысь!
Те две майки Лейла оплатила, а с матерью встретилась у машины. Вдвоем они молча перегрузили покупки в свою «Камри». Лишь когда сели в кабину, Лейла, не трогая машину с места, сказала:
– Мама, прости меня. Я не хотела тебя обидеть, тем более там.
Мариам с разводами потекшей косметики сидела на пассажирском сиденье. Когда она заговорила, голос ее был тих:
– Да, Лейла, ты меня обидела. Это у тебя, бесспорно, получается. Но тебе от этого следует воздерживаться по крайней мере на публике. Там ведь были люди, которые на нас вовсю смотрели.
– В каком смысле? – вскинулась Лейла.
– В прямом. Люди, которые знают в том числе и твоего отца, а на нас смотрят, возможно, затем, чтобы высмотреть какой-то изъян, знак. А ты думала, о каких я людях?
Вопрос Лейла проигнорировала.
– С самого моего возвращения, мама, ты как будто настроена на полное мне противостояние. И выискиваешь во мне любую оплошность.
Мариам с ответом не задержалась:
– А ты вечно надо мной надсмехаешься. Другие вон не смеются ни надо мной, ни над тем, как я прожила свою жизнь. И тут приезжаешь ты, и начинается… Как будто бы я – одна сплошная шутка.
Доля правды в этом была: Лейла всегда слыла в семье главным «обличителем».
– Может быть, немножко. Извини меня за это. Но знаешь, что? Ты не можешь справедливо упрекать меня в том, что я, дескать, устроила тебе сцену в «Костко», а сама при этом, считай что, каждый вечер шляешься с этой твоей Пилкерсонихой. – Мариам сделала вид, что уязвлена. – Знаешь, мама, не надо. Скажешь, я не права? Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Кокетство, вот как это называется.
– Нет, ну надо же. Годы – го-ды – я от нее слышу, что должна раскрепоститься и зажить своей жизнью. И вот теперь, посреди самой темной ее полосы, я должна отказать себе в самых скромных удовольствиях. А это как, по-твоему, называется?
– Может, свои походы по казино и барам ты возобновишь хотя бы после того, как папа выберется из этих тенет?
– Так мы что, ведем переговоры? Сделку обсуждаем? Кстати, надолго ты к нам на этот раз?
– Я думала, мы здесь обсуждаем не это.
– Конечно, нет. Говорить нам об этом непозволительно. Немыслимо, чтобы об этом вообще когда-либо речь заходила.
Лейла трудно вздохнула.
– Да почему, мама. Дело не в том, заходила или не заходила. Просто сейчас это у нас не предмет разговора.
– Тогда что у нас сейчас за предмет?
Это могло быть простой уловкой – ведение разговора переложить на собеседника, – а могло быть и искренним предложением перемирия, когда ты наконец признаешь, что в море своей аргументации сбился с курса. Лейле хотелось увидеть свою маму в полную величину. Не просто как мать, но как человека во всей его совокупности: женщину, ради семьи пожертвовавшую своей карьерой; изгнанницу, так и не переставшую скучать по дому.
– Говорим мы, пожалуй, о том, почему мы после моего возвращения так обозлены друг на друга. И мне кажется, эти наши перепалки осложняют жизнь и нам, и всем остальным, – заключила Лейла, трогая наконец машину с места.
– Ладно, – согласилась Мариам. – Я скажу, почему я зла. Ты всегда держалась с отцом добрее, чем со мной.
Сказала ровно и просто, без всякой озлобленности. А Лейлу буквально пронзило раскаяние. Конечно же, сейчас, прикованный к постели, изнывающий от долгих часов одиночества, отец получал от нее дополнительные тепло и доброту.
Хотя мама права была и в целом: Лейла всегда относилась к отцу чуточку теплее. Как-то так у них выходило – больше дистанции, но больше и доброты.
– Прости меня, – произнесла она, пока они ждали поворота направо.
– А теперь ты, – сказала мама.
– Что «я»?
– Скажи, почему злишься.
Пожалуйста.
– Потому что я делаю то, что мне велела делать ты, – сказала Лейла. – Ты говорила, что нужно быть самостоятельной. Ты давала мне все те раскраски на тему «тети-доктора» и внушала: учись, учись, учись. И вот теперь я на своем поприще в самом деле преуспела.
Она не пожелала углубляться в ситуацию с «Рукой помощи»; о том, что она, возможно, справилась с ней не лучшим образом. Но общий смысл был все-таки в том, что она состоялась и снискала хорошую репутацию в своей области.
– Об этом ты почему-то никогда не говоришь, – кольнула она мать. – А все напираешь на то, чтобы я заводила детей, особенно последнее время.
«Камри» влилась в медленную стремнину транспорта с расчетом в пределах полутора кварталов перестроиться тремя полосами левее.
– Лейла, детей ты обязательно захочешь, – сказала мама. – Прошу тебя, не затягивай с этим чересчур долго. «Учись, учись, учись» – это все к тому, чтобы у тебя в жизни был выбор мужчин. Лично я хотела одного: чтобы тебе из них достался самый умный, добрый и симпатичный.
Разумеется. Мариам была вне себя от того, что все эти неправительственные организации превращают ее умную, как никто другой достойную успешного замужества красавицу-дочь в скиталицу планетарного масштаба – нынче здесь, завтра там, – обреченную восемь месяцев торчать в третьеразрядном мегаполисе, занимаясь там какой-то ерундой вроде обустройства туалетов, и при этом без всяких видов на семейную жизнь. И вот уже Лейла прождала слишком долго, отклонив по пути многих достойных претендентов, и что? Теперь ей светит унылая перспектива стать невостребованным сокровищем, печальницей в одеянии вечной невесты, засохшей ветвью на фамильном древе Меджнунов. Но суть материнских чаяний о замужестве и детях дошла до дочери, как видно, слишком поздно, да и истолкована была не так.