Затем в вагон садится пьяный японец; в ярком костюме и белых туфлях он похож на якудзу. Один из глухих нечаянно задевает его рукой. Пьяный с гневом хватает его за воротник и требует извинений, но глухой может только мычать. Банъити вскакивает и требует, чтобы бандит оставил свою жертву в покое, – и тогда тот переключается на него. Победитель в схватке крепкого головореза и мягкосердечного интеллигента предрешен, но драка даже не успевает начаться, поскольку между спорщиками встают те самые три глухих парня. Таким образом, корейца спасли от японского гангстера инвалиды.
Банъити не позволило смолчать чувство порядочности и справедливости. Но он унижен, и внутренний голос выносит ему жесткий вердикт: он вмешался, потому что посчитал глухих слабыми и беззащитными. Злость на пьяного головореза вспыхнула из-за своего рода предрассудка, убеждения в превосходстве над инвалидами, – и оно мало чем отличается от принижения дзаинити. «Сильны ли мы, если называем их слабыми? – вопрошает автор. – И что можно сказать о корейцах, которые подвергаются дискриминации в закрытом японском обществе? Кто мы: сильные или слабые?»
Герой выходит из поезда и идет от станции домой, весь в сомнениях, чувствуя угрызения совести. «Отличаюсь я от тех, кого презираю? – спрашивает он себя. – Почему люди так стремятся дискриминировать других?»
Он проходит мимо большого дома с внушительными воротами и садом с «огромными тяжелыми камнями – настолько огромными, что из них можно было бы построить еще один дом». Мимо проезжает «кадиллак» с включенными фарами. «Банъити стало интересно, терзают ли людей, живущих в таком доме, те же сомнения».
Хотя читатели вряд ли могли догадаться, в качестве дома, мимо которого идет вымышленный герой, описывается жилище семьи Кин в Китабатакэ. «Кадиллак» – вероятно, старый автомобиль Ким Кё Хака. Итак, в рассказе о самобичевании и изоляции Эйсё Кин в конечном счете укоряет самого себя. Он создал сочувствующего героя, который испытывает сложные чувства отчуждения и презрения к самому себе. Но Эйсё предавался горьким мыслям в незаслуженно привилегированной ситуации, за высокими стенами особняка в Китабатакэ. Даже герой рассказа не настолько одинок, как обитатели огромного дома. «Те родители и сыновья так привыкли к своей богатой жизни, – размышляет Банъити, невольно выдавая подспудные страдания автора. – А я?»
«Это случилось однажды» вышел в свет зимой 1977 года в журнале «Сандзенри». Рассказ выдвинули на литературную премию, и Эйсё Кин с гордостью рассказал друзьям о своем успехе – похоже, он обрел уверенность, которой ему так не хватало. Но потом он узнал, что конкурс судит известный писатель-дзаинити, давний близкий друг его матери. Юноша посчитал, что его номинировали благодаря покровительству, а не литературным способностям, снова впал в уныние.
Между тем Сейсо Кин, будущий Ёдзи Обара, в детстве «освобождался, унижая себя». Но при желании он легко мог возвыситься, что и продемонстрировал на вступительных экзаменах в старшую школу при Кэйо, одном из двух самых известных и престижных частных университетов в стране. О школах-пансионатах по британскому образцу тогда почти не знали, и подростки редко покидали родные дома и переезжали на учебу в другой город, хотя такое и случалось. Но решение родителей Ёдзи показалось бы странным и в Японии XXI века, а для 1960-х и вовсе было неслыханным.
В пятнадцать лет он покинул отчий дом и уехал жить в Токио совершенно один, без родни. Вместе с домработницей, которая приглядывала за ним, юношу поселили в Дэнъэнтёфу, не менее богатом, чем Китабатакэ, районе. Сейчас это одно из немногих мест в столице, где в основном стоят традиционные японские дома, прячущиеся за деревянными изгородями в глубине садов с зарослями бамбука и мха. Но Сейсо жил в агрессивно современном здании, наглядном образце архитектурного шика 1960-х. Почти двухметровая кирпичная стена и частокол пушистых сосен отгораживали особняк от узкой улицы. В глубине сада скрывались овальный бассейн и просторный двухэтажный дом с белым оштукатуренным фасадом, отделанным коричневой плиткой. Комнаты разделялись стеклянными раздвижными дверьми; спальни на верхнем этаже выходили на широкие балконы, а гараж вмещал сразу несколько машин. Окружающие традиционные японские особняки, как и жилье родителей в Осаке, были тенистые, прохладные и мрачные; а это здание навевало фантазии о Гавайях или Калифорнии: светлая нарядная резиденция, где хочется загорать, устраивать барбекю и танцевать у бассейна. Переехав сюда, будущий Ёдзи Обара перешел на новый уровень самосознания. Забыв фамилию Кин, он превратился в Сейсо Хошияму и сбросил с плеч бремя семьи вместе с корейским происхождением, точно тяжелое зимнее пальто по весне.
Если считать, что за действия преступника несет моральную ответственность не только семья, но и близкое окружение, то сюда же, пусть не в такой степени и не так явно, можно причислить и одноклассников. Знавшие Сейсо Хошияму по университетской школе Кэйо обычно отказывались говорить о нем, и это в какой-то мере указывает на стыд. К тому времени, когда я их разыскал, уже шел суд; в такой ситуации трудно забыть об обвинениях и непредвзято отнестись к воспоминаниям. Человека, которому это почти удалось, звали Кодзи Акимото[38], он учился вместе с Сейсо в выпускном классе.
– Каждый год состав классов менялся, – вспоминал он. – Один мой товарищ раньше учился в одном классе с Хошиямой и сказал мне: «Странный парень». Но мне Сейсо с первого взгляда показался довольно приятным. Он всегда хорошо выглядел и был аккуратно причесан; тогда он носил стрижку, которую мы называли «Кеннеди», – как у знаменитого американского президента. У него были гладкая светлая кожа и, несмотря на юность, неплохая фигура, не мускулистая, но и не рыхлая. И он охотно вступал в разговор, пытался завести друзей. Я решил, что парень довольно интересный и совсем не странный, поэтому спросил друга, с чего тот назвал Сейсо странным. А он ответил: «Посмотри на его глаза».
Акимото сразу понял, что имел в виду его друг. Вокруг век Хошиямы виднелись крошечные шрамы, знакомые его ровесникам как следы операции под названием эпикантопластика. Она заключается в удалении эпикантуса, массивной складки, прикрывающей внутренний угол глаза и характерной для многих жителей Центральной и Восточной Азии. Операция превращала азиатское гладкое веко в двойное европейское. Глаза становились больше и круглее, казались более «западными» и привлекательными, а для многих японцев – и менее корейскими. Через двадцать лет у азиатских женщин дорогостоящая операция обретет огромную популярность.
– Но в те времена пластическая операция у школьника была крайне необычной, – подчеркивал Акимото. – И все же Сейсо явно ее сделал и теперь мог похвастать двойным веком[39]. Я решил, что парень весьма интересный.
Ребята сблизились; два или три раза Акимото бывал у него в Дэнъэнтёфу. В Кэйо учились многие мальчики из обеспеченных семей, но богатство Хошиямы ошеломляло.
– Дом был огромным, – рассказывал Акимото. – Я подумал, что его семья богата уже много поколений. У него оказалась большая коллекция пластинок. А даже для мальчиков из Кэйо в то время это считалось дорогим удовольствием. По словам Сейсо, его годовой доход составлял двадцать миллионов иен – поистине удивительная сумма. Он вроде бы владел автомобильными парковками. Мимоходом я узнал, что его родители живут в Осаке, но сам он никогда о них не рассказывал. В доме не нашлось никаких картин или семейных фотографий. Кажется, он говорил, что живет с дедушкой, но я там видел только домработницу и начал подозревать, что никакого дедушки нету. К тому же Сейсо часто опаздывал на занятия – видимо, некому было его разбудить утром и отправить в школу. Несмотря на живой ум, успеваемость у Хошиями хромала. Потому что он жил один и никто за ним не ухаживал. Он создал собственный мир, варился в собственной атмосфере.
Непросто описать, но что-то в Сейсо Хошияме отличало его от других: хладнокровие и самостоятельность, граничащие с полной оторванностью от общества.
– Однажды он вернулся после каникул с наручными часами, кажется, «ролекс», которые хотел продать. По его словам, он купил их в Гонконге, что нас, мальчишек, очень впечатлило. Импортные часы, заграничные поездки – мы о таком даже не мечтали.
Хошияма хорошо говорил по-английски и делал большие успехи в музыке – по крайней мере, для ушей неискушенных подростков в Кэйо.
– Он превосходно пел, – вспоминал Акимото. – Осенью у нас в школе намечался праздник, и мы решили устроить выступление музыкальной группы, а также продавать «кока-колу» и немного подзаработать. Хошияма отвечал за вокал. Он исполнил композицию Тома Джонса, и получилось великолепно! Точь-в-точь Том Джонс, его резкие движения бедрами и пластика в целом. Не помню, какую песню пел Сейсо, – не «Делайлу», а другую. На нем была рубашка с длинными рукавами, красивая такая, из черного атласа или шелка. Потрясающий наряд. Раньше он не носил таких броских вещей, но обладал своим стилем и выглядел прекрасно.
И все же стать настоящим другом Хошиямы Акимото не удалось. В Сейсо ощущалась некая пустота, будто под многообещающей внешностью пряталась душа, которой недоставало человечности, – если она там вообще была.
– Когда я согласился с вами встретиться, я много думал о том, каким был Сейсо, – признался мне Акимото. – Это очень трудно выразить. Он выстроил стену между собой и другими людьми и никогда по-настоящему не понимал одноклассников. Каждый делится чувствами с друзьями, находит нечто общее, открывается в общении, даже если речь идет о любви к мотоциклам «хонда» или другой чепухе. С Хошиямой у нас такого не было. Если он хотел подружиться с одноклассником, то говорил: «Он клевый парень», – но даже не пытался заглянуть глубже, узнать характер человека. Слишком уж материалист; с ним не возникало неуловимого единения, когда действительно общаешься с человеком по душам. Его интересовали только собственные желания, и никаких компромиссов. Ни до, ни после мне не встречались подобные люди. Я сохранял определенную дистанцию и наблюдал за ним. По-моему, в его душе вообще не было места для настоящего друга. Я до сих пор так считаю.