Больше всего в Сейсо поражала уверенность в обращении с девушками.
– Он часто сам ездил развлечься в Дзиюгаоку и Иокогаму, – вспоминал Акимото. – В Иокогаме работала знаменитая дискотека, куда он часто заглядывал. Мальчишки нашего возраста обычно ходили туда вдвоем или втроем, но никогда поодиночке. А Хошияма не боялся гулять один. Он вел себя как взрослый, флиртовал как взрослый, и это очень впечатляло. Как-то на третьем году старшей школы он сообщил мне: «У меня свидание с девушкой. Показать ее фото?» Я посмотрел: они сидели вместе в дорогом ресторане в пригороде, куда школьники и не подумали бы сунуться. А он запросто появился там, да еще в белом костюме. Рядом стоял огромный букет цветов. Девушку – наполовину японку, наполовину европейку – звали Бетти. Думаю, Сейсо был настроен очень серьезно, но она его бросила, как он со слезами рассказывал по телефону нашему общему другу. Бетти сказала: «Когда станешь зрелым мужчиной, я вернусь». Он считал себя недостаточно зрелым, но твердо решил таким стать. Так что человеческие чувства у Хошиямы все-таки были. Он умел любить по-настоящему.
В школе при университете Кэйо учились несколько корейцев и китайцев. Но никто из одноклассников, по крайней мере опрошенных мною, даже не догадывался, что Сейсо Хошияма дзаинити. Никто не видел его родителей, братьев или друзей детства из Осаки. И никто не слышал о происшествии, ставшем, возможно, одним из самых тяжелых испытаний в жизни юного Сейсо, – о внезапной смерти его отца Ким Кё Хака в 1969 году при невыясненных обстоятельствах.
Джордж О'Хара
Вместо полицейского участка Азабу, где подозреваемого допросили бы в обычном порядке, детективы инспектора Удо отвезли Ёдзи Обару в похожую на крепость штаб-квартиру токийской полиции в Касумигасэки, квартале японской администрации. Неподалеку располагались Министерства финансов, иностранных дел и юстиции; на двух с половиной квадратных километрах разместилось самое большое скопление государственных институтов в стране. В течение нескольких часов после ареста Обары сотни офицеров с ордерами на обыск ворвались в двадцать объектов недвижимости задержанного по всей Японии. Среди них были однокомнатная квартира среди пальм Дзуси-Марины в комплексе Блю-Си-Абурацубо, где когда-то лежала мертвая собака; квартира неподалеку от Роппонги, где арестовали Ёдзи, и особняк в Дэнъэнтёфу. Вертолеты японских телевизионщиков кружили над стратегическими точками, пытаясь заглянуть за полицейский кордон. Они снимали, как собаки-ищейки что-то вынюхивают, а полицейские в комбинезонах перекапывают землю вокруг зданий. Сутки напролет полицейские автофургоны сновали туда и обратно, привозя улики: инструменты, одежду, записные книжки, пачки документов, катушки с пленкой, видео- и аудиокассеты, фотографии, различные бутылки с жидкостью и пакетики с порошком. Их отправляли в хранилище в Касумигасэки, где сам Удо руководил процессом их анализа.
– Собрали около пятнадцати тысяч предметов, – сообщил он мне. – Их разместили в самом большом помещении для улик, которое нашлось в штаб-квартире. Там было столько пыли, что все кашляли и чесались от укусов пылевых клещей. Но теперь мы обладали тоннами сокровищ.
Обару содержали в одной из камер в том же здании. В Японии подозреваемые в уголовном преступлении теоретически должны находиться в местах предварительного заключения, откуда их возят по утрам на допрос и куда отвозят в конце рабочего дня. На деле арестованных почти всегда держат в полицейском участке, где следственная группа контролирует все аспекты: доступ адвокатов и посетителей, время и продолжительность допросов, питание, даже степень освещенности в камере.
Многих прав, которые считаются основными в британском и американском правосудии, подозреваемый в Японии лишен, и, даже если в теории они существуют, на практике их просто игнорируют. У заключенного есть право на встречу с адвокатом – но частота и продолжительность визитов регулируется полицией. У него есть право хранить молчание на допросе – но он вынужден сидеть и слушать вопросы, которые часами задают сменяющие друг друга офицеры, пока арестант не одуреет от скуки и усталости. Детективы не обязаны производить запись допросов. Вместо стенограммы в конце процедуры они составляют краткий отчет (известный в системе правосудия как «заметки для прокурора»), под которым измученного подозреваемого просто просят подписаться.
Ордер на арест дает полиции право задержать подозреваемого на три дня, но с разрешения судьи срок позволено дважды продлевать на десять дней. Судья почти никогда не отказывает, так что полиция может держать человека под стражей двадцать три дня без общения и переписки, без доступа к адвокатам, семье или друзьям, причем даже не обязательно выдвигать какие-либо обвинения.
«Официальное законодательство Японии дает детективам столько преимуществ, что они крайне редко прибегают к откровенно нелегальным методам, – писал криминалист Сецуо Миядзава. – Вся система построена и работает так, что подозреваемый скорее сам добровольно признается в преступлении».
Однако детективы и прокуроры тоже работают под давлением – им необходимо добиться признания. В отличие от британского или американского суда, где необходимо доказать лишь факты, японское правосудие придает огромное значение мотиву. Причины и побуждения, которые привели к преступлению, необходимо доказать в суде; это решающий фактор при вынесении приговора для признанного виновным преступника. Кто, что, где и когда – не достаточно: японский суд хочет знать, почему. Значит, детектив обязан влезть в голову подозреваемого, а иначе он не выполнит свою работу до конца.
В реальности единственный способ узнать мотив – это признание.
– Признание важнее всего, – объяснял мне один детектив. – Все остальное, включая вещественные доказательства, вторично. В некоторых случаях полиция предпочитает искать улики только после получения признания. Они надеются, что подозреваемый откроет разоблачающую его информацию, неизвестную детективам, и она подтвердится в ходе дальнейшего расследования. Тогда исчезнут любые подозрения, что признание получено силой.
– Нам нужны улики, которые избавят от необоснованных сомнений, – сказал японский прокурор социологу Дэвиду Джонсону, который писал: «Признание – это сердце, насос, который помогает продвигать уголовное дело… Японских прокуроров отличает почти парализующий страх предъявить обвинения в отсутствии признания».
И задержанные признаются, вне зависимости от виновности, причем со временем такое случается все чаще. В 1984 году выдвинутые против них обвинения признали одиннадцать из двенадцати человек, представшие перед японским судом по уголовным делам. К 1998 году пропорция составляла уже пятнадцать к шестнадцати. Время от времени полиция и прокуратура ломают челюсти и носы, отбивают гениталии («Нам, японцам, удары по голове не страшны, – делился один прокурор. – Куда хуже получить пинок»). Но обычно прибегают к мягкому физическому насилию, которое скорее не причиняет боль, а унижает: шлепки, легкие тычки, лишение сна, еды и воды, сигаретный дым в лицо. Еще чаще применяют психологическое запугивание; Джонсон описывает случаи, когда «подозреваемым угрожали, их брали измором, мучили, провоцировали, третировали, сбивали с толку». Однако, учитывая полную власть полиции над арестованными, столь грубые меры редко идут в ход. Японские детективы, как правило, вежливы, бесстрастны, настойчивы и непреклонны. Они просто задают одни и те же вопросы, снова и снова, двадцать три дня подряд – 552 часа, 33 120 нескончаемых минут, пока подозреваемый находится в их власти. Чаще всего достаточно просто подождать.
Таким же образом воздействовали и на Ёдзи Обару, который был арестован 12 октября 2000 года.
Он не признался. И даже не собирался признаваться. С самого начала, отказавшись позировать для полицейского снимка, он продемонстрировал нежелание сотрудничать. Стало ясно, что арестант знает свои права и будет настаивать на их соблюдении, тогда как японские полицейские чины в большинстве своем опасаются обвинений в злоупотреблении и без того широкими полномочиями.
– Когда его арестовали, он согласился сдать отпечатки пальцев, но отказался фотографироваться, – рассказывал мне инспектор Удо. – Нам не удалось заставить его смотреть в камеру: если, к примеру, держать подозреваемого за подбородок, полицию могут обвинить в пытках. Поэтому на нашем снимке он смотрит вниз.
Удо не очень хотел вдаваться в подробности[40] полицейских допросов Ёдзи Обары – возможно, потому, что с точки зрения полиции успеха они не приносили.
– Вначале он казался очень напуганным, – отметил инспектор. – Сильно потел и периодически дрожал. Однако все отрицал.
Обару арестовали по подозрению в похищении и нападении, сопряженном с развратными действиями, в отношении Клары Мендес. По правилам, подчеркнул Удо, детективы должны были ограничиться вопросами только по этому делу. Но каждый сотрудник знал, что истинная цель допроса – узнать судьбу с Люси, и Удо не исключал, что детективы «болтали» с подозреваемым о деле Блэкман. Впрочем, долгое время Обара вообще не хотел говорить. Он подтвердил свое имя, а по поводу остального сослался на право хранить молчание.
Прошло две недели; двадцать три дня вскоре истекали. Тогда прокуратура применила еще один свой излюбленный метод. Она обвинила Обару в изнасиловании Клары Мендес и тут же «повторно арестовала» по обвинению в развратных действиях в отношении Кэти Викерс. Теперь полицейские получили еще двадцать три дня, перед тем как отправить Ёдзи в место предварительного заключения, где давления меньше, а атмосфера более расслабленная. Благодаря подобной сомнительной практике (сама по себе она не противозаконна, но граничит со злоупотреблением властью) Обару повторно арестовывали шесть раз.
Вернемся назад, в 1969 год. Тогда отец Обары Ким Кё Хак на пике жизненного успеха отправился в заграничную поездку с группой бизнесменов из Осаки. Ему было сорок четыре, а сыновьям – от семи до двадцати одного года. Подробности той поездки, как и многое другое, до конца так и не выяснены. Но известно, что группа посетила Гонконг, где 27 апреля или днем раньше Ким Кё Хак и умер.