После выяснения фактов по делу Кариты – о ее стремительном и не поддающемся лечению ухудшении здоровья, отравленной хлороформом печени, человеке в маске на видео – обвинение переключилось на историю Люси Блэкман и перемещения Обары в последний день ее жизни.
В полночь 30 июня он купил виноград, грейпфруты, дыню и мандарины в круглосуточном магазине в токийском квартале Акасака. Через сорок минут на ближайшей бензоколонке заправил свой «мерседес-бенц». В половине второго следующего дня позвонил Люси и отложил время их встречи. Затем оставил в химчистке отеля «Нью-Отани» какую-то одежду, потом снова позвонил Люси и забрал ее напротив станции «Сэндагая» в 15:30. На пути в Дзуси, примерно в пять часов девушка попросила мобильный телефон, чтобы позвонить из машины Луизе Филлипс. Сфотографировал ее Обара в 17:20, судя по положению солнца и длине теней. К шести часам вечера они зашли в квартиру 4314 в Дзуси-Марине. Люси, которая за весь день почти ничего не ела, к этому моменту, должно быть, проголодалась. Обара позвонил в местный ресторан и заказал жареную курицу и темпуру во фритюре с креветками и угрем. Поступило сообщение о перебоях с газоснабжением, поэтому хозяин квартиры позвонил в токийскую газовую службу, и в 19:14 приехал мастер, чтобы все проверить. Пока Обара с ним общался, Люси позвонила Луизе с нового мобильного телефона, который ей подарил Ёдзи. Потом она оставила сообщение Скотту. И после этого пропала.
«В период между этим моментом и 2 июля 2000 года в той же квартире, – говорилось в обвинении, – обвиняемый предложил ей напиток со снотворным и использовал хлороформ, чтобы жертва потеряла сознание. Он изнасиловал ее, и в какой-то момент она умерла по причине использования вышеназванных препаратов либо из-за остановки сердца или проблем с дыханием».
Затем прокуроры перешли к описанию воскресного вечера, когда Обара, добравшись до города на поезде и такси, заехал в одну из своих квартир, а вечером вернулся в Дзуси-Марину. Рано утром следующего дня он снова поехал в Токио, где активировал один из мобильных телефонов своей богатой коллекции предоплаченных аппаратов. Незадолго до половины шестого вечера он позвонил с этого номера Луизе Филлипс: «Меня зовут Акира Такаги. Вообще-то, я звоню по просьбе Люси Блэкман».
За последующие два с половиной часа он сделал еще несколько звонков: в магазин электротоваров, в строительный магазин и в «Л. Л. Бин», торгующий товарами для активного отдыха. На следующий день, во вторник, Ёдзи заехал во все эти магазины и приобрел палатки, подстилки, спальные мешки, фонарики, молотки, резаки, ручную пилу, бензопилу, лопату, емкости, мешалку, два мешка цемента по 25 килограммов каждый и химический реагент, чтобы ускорить его затвердевание.
В среду 5-го он поехал в свою квартиру в Блю-Си-Абурацубо в «мерседесе», забитом некими предметами, накрытыми белыми полотенцами. На следующий день его поведение показалось подозрительным консьержке, и она позвонила в полицию, которая смогла лишь мельком увидеть потного Обару среди цемента и мешков, после чего он извинился и показал замороженный труп своей собаки.
Рано утром следующего дня бойфренд консьержки видел человека, похожего на Обару, недалеко от пляжа с лопатой в руке.
– С 5 по 6 июля 2000 года, – бубнил прокурор, – либо в префектуре Канагава, либо недалеко оттуда, либо в квартире 401 в Блю-Си-Абурацубо, обвиняемый с помощью электропилы отрезал голову, руки и ноги жертве. Голову он зацементировал, положил ее с остальными частями тела в мешки для мусора и закопал в пещере под утесом, где они и оставались.
В воскресенье 9-го Обара позвонил одной японке, с которой познакомился в службе свиданий по телефону. Она никогда не встречала его лично и не знала его настоящего имени; полиция узнала о ней лишь благодаря тому, что отследила номера телефонов подозреваемого и звонки с них. Однако женщина вспомнила, как Обара сказал: «Я совершил нечто ужасное и никому не могу об этом рассказать».
С конца июля по начало октября он отправил в полицию четыре письма (два из них на английском), подписанные именем Люси, в которых перечислялись ее долги и суммы выплат. Этот список, помимо черновиков писем, полиция нашла в одной из квартир Обары.
В пещере, где было закопано тело Люси, обнаружилась сумка для палатки, идентичная той, которую Ёдзи приобрел в «Л. Л. Бин». Бензопилу так и не нашли, но следы на костях Люси соответствовали следам от той модели, которую он купил в тот день. В квартире Обары нашли записную книжку Люси, хлороформ, рогипнол, ГТБ и другие сильнодействующие снотворные препараты.
Обвинение основывалось на уликах, которые в течение долгих месяцев собирали люди инспектора Удо: записях телефонных разговоров, чеках, видео с камер наблюдения на скоростных шоссе, показаниях работника службы доставки, консьержки и продавца фруктов. Все было зафиксировано документально: двадцать восемь папок по делу заняли три полки в углу зала суда. Но с субботы 1 по воскресенье 2 июля, и с 5 июля по 7 зияла пустота, пробел в повествовании, который не смогли заполнить телефонные звонки, свидетельские показания и денежные переводы. Тут требовалось либо признание, либо ДНК Обары – кровь, волосы или сперма – на теле Люси. Однако эксперты-криминалисты так и не нашли следов: либо прошло слишком много времени, либо их там никогда и не было. Получалось, что Люси по какой-то причине умерла, ее разрезали на части бензопилой и закопали в пещере. Если учесть обстоятельства, возникал справедливый вопрос: кто еще мог это совершить, если не Ёдзи Обара? Но педантичное, лишенное воображения, неумолимое японское законодательство требовало ответа на другой вопрос: как именно все произошло?
Судебные разбирательства проходили в залах заседаний самых разных размеров, но во всех случаях выбирались внутренние помещения без окон, освещаемые лампами дневного света и заполненные мертвым, регулируемым термостатом воздухом. В Японии душное лето перешло в холодную сухую зиму, но температура в суде никогда не менялась: ни жарко, ни холодно, не сухо и не влажно. Помещения были прямоугольными, с местами для слушателей, отделенными невысокой деревянной оградой. По другую сторону друг напротив друга сидели за столами адвокаты и прокуроры; между ними стояла трибуна для свидетелей и обвиняемого. Судебный пристав и стенографист расположились позади, лицом к аудитории; за ними на постаменте восседали три судьи. Высокие спинки стульев за их головами походили на черные нимбы.
Заседания, особенно послеобеденные, часто накрывала дремота. Один из судей, полный, но еще довольно молодой человек, сидевший справа от главного судьи, большую часть процесса проводил с закрытыми глазами: трудно сказать, хотел ли он лучше сосредоточиться или просто спал. Однажды адвокаты самого Обары толчком разбудили коллегу, который громко захрапел. В британском суде за такое сразу пристыдили бы и сделали выговор. Но здесь сотрудники хихикнули, судьи снисходительно улыбнулись, и инцидент был тут же забыт.
Япония приостановила практику судов присяжных во время Второй мировой войны; с тех пор исключительным правом выносить приговор обладала коллегия из трех судей[46]. В отличие от Британии, где судьями назначают старших юристов, японские законники – это обособленная юридическая каста; сразу после окончания правовой школы молодой человек (в подавляющем большинстве мужского пола) становится судьей и обычно остается им до конца карьеры, хотя, с точки зрения европейца, молодые выпускники с мягкими пухлыми лицами и прыщами не слишком соответствуют столь ответственной должности. Власть членов коллегии подчеркивают длинные черные мантии; когда судьи входят в зал, все поднимаются с мест. Свидетели принимают торжественную присягу; адвокаты и судьи обращаются друг к другу вежливо и официально. Но никакой благородной театральности, которая присутствует в британском суде, нет, и зал заседаний мало чем отличается от обычного собрания.
Перекрестный допрос нагонял скуку и вызывал разочарование. Свидетельства зачитывались быстро, заявления – сухо и бесстрастно. Никто не выходил из себя и не повышал голоса, и не выражал личной заинтересованности в исходе процесса. Ни красноречия, ни конфликта, ни драмы, и очень мало эмоций, не считая изредка возникающего легкого раздражения. Мы будто присутствовали не на сенсационном разбирательстве, а на педсовете в консервативной школе.
Долгие месяцы адвокаты бубнили, а пальцы стенографиста дрожали над клавишами. Порой я и сам клевал носом. Но за покровом бюрократической скуки пряталась призрачная, словно писк комара на грани возможностей человеческого слуха, интрига. Как обострение чувств перед лихорадкой или гамма ощущений возле линии электропередач – то ли звук, то ли вибрации. И, по всей видимости, исходили они от самого Ёдзи Обары.
На ежемесячные слушания обвиняемого привозили из токийской тюрьмы предварительного заключения, двадцатиэтажной крепости в пригороде Токио Косуге. Адвокаты, вероятно, выразили протест, потому что после нескольких первых заседаний от наручников и грубой веревки вокруг пояса Обару избавили. Он сидел по правую руку от судей, его защитники – за ним; охранники располагались по обеим сторонам.
Ёдзи производил впечатление достойного человека, на которого в неудачно сложившихся обстоятельствах свалили вину, но он изо всех сил старается сохранить лицо. На заседания он всегда надевал рубашку с широким воротом и костюм темно-синего или темно-серого цвета, красивый и дорогой на вид, но мятый, будто только что вынутый из камеры хранения и небрежно почищенный. Мягкие волосы средней длины находились в легком беспорядке, словно их расчесали и уложили в спешке; за восемь лет, что за ним наблюдал, от висков расползлась седина, а волосы на макушке поредели, хоть и медленнее. Помимо очков с темной оправой, Ёдзи всегда носил с собой маленькое голубое полотенце, которым протирал лицо, руки и шею от пота. Суд считался общественным местом, где не нужно снимать уличную обувь, поэтому все были в туфлях, кроме Обары, который носил пластиковые шлепанцы, – видимо, мера предосторожности, чтобы предотвратить попытку бегства.