– Но обвиняемый стал сбрасывать с себя одежду, хвататься за раковину и в итоге отказался идти, не представив никакой веской причины, – рассказал судья. – Учитывая, что семьи потерпевших приехали из других стран, суд решил продолжить заседание, несмотря на отсутствие обвиняемого.
Джейн первой заняла место свидетеля. Она поделилась воспоминаниями о Люси в младенчестве, детстве и юности, рассказала о почти сестринской близости с дочерью.
– Горе родителя, потерявшего ребенка, раньше казалось мне самым большим несчастьем, какое только можно познать, – сказала она. – Но я ошибалась. Потерять дочь и узнать, что ее тело осквернили таким нечеловеческим образом, неизмеримо страшнее… Обара отказался сегодня присутствовать в суде, чем опозорил себя и почти напрямую признал свою вину. Он трус.
Затем настала очередь Аннет. Она говорила о том, как отразилась смерть Кариты на ее старшей дочери Саманте и бойфренде Кариты Роберте Финнигане.
– Хотя прошло четырнадцать лет, я все еще думаю о ней каждый день и ощущаю боль потери, – призналась Аннет. – Она была чудесной дочерью, ее ничто не заменит. Я без тени сомнения приговорила бы Обару к смерти, но, если нельзя вынести такой приговор, пусть сидит в тюрьме до конца своих дней.
В Японии существует смертная казнь за убийство, и ежегодно вешают небольшую группу смертников. Однако смертный приговор объявляют лишь в самых крайних случаях: убийство ребенка, большое число жертв или предумышленное убийство из циничных побуждений, например ради мошенничества со страховкой. Никто не утверждал, что Ёдзи Обару целенаправленно пытался убить девушек – хотя сторона обвинения могла бы тут поспорить, ведь насильник, непреднамеренно убив Кариту Риджуэй слишком большой дозой нелегальных препаратов, повторно допустил аналогичную небрежность в случае Люси Блэкман, что можно приравнять к убийству. Впрочем, доказывая вину Обары посредством косвенных улик, прокурор решил, что более мягкое обвинение – изнасилование, повлекшее смерть, – поможет быстрее признать подсудимого виновным.
Через пять дней в зал заседаний явился Тим Блэкман. Обара снова отсутствовал: теперь, по словами судьи, заключенный забился в узкую нишу в стене камеры и отказался выходить.
Речь свидетеля продолжалась около получаса.
– Смерть моей дочери Люси Блэкман была самым ужасным, самым страшным событием в моей жизни, – начал свои показания Тим. – Потрясение и душевная рана… изменили меня. Люси прожила восемь тысяч дней, и ее образ постоянно со мной. Каждый день меня преследуют воспоминания, из-за которых я не могу удержаться от слез. Я могу заплакать на деловой встрече или общаясь с друзьями, я рыдаю по ночам. При виде ребенка в коляске я вижу Люси, и на глаза наворачиваются слезы. Когда дети играют со своим отцом в парке, резвятся и радуются, я горюю по Люси. Я вижу в поезде светловолосую девушку, и глаза наполняются слезами. Я вижу молодую женщину с детишками и думаю о том, чего у Люси никогда не будет… Мне уже не ощутить, как ее любящие руки обнимают меня за шею, не почувствовать тепло ее дыхания, когда она говорит, что любит меня. Я не могу перестать думать о том моменте, когда оборвалась ее жизнь, а мозг перестал работать, о ее последнем глубоком и трагическом вздохе. Было ли ей больно, испугалась ли она, звала ли меня?.. Теперь у меня постоянно перед глазами ее разрезанное тело, следы бензопилы на костях, гниющая, разлагающаяся плоть… части тела Люси в пластиковых пакетах, закопанных в песке, горе на лицах Софи и Руперта. Эти образы останутся со мной на всю жизнь, и, когда я вспоминаю Люси при виде маленького ребенка, я вижу и этот кошмар… Во сне я слышу голос дочери и на мгновение забываю, что она мертва. На мгновение меня охватывает радость от того, что Люси со мной, а потом заново пронзает боль осознания, что ее больше нет и теперь я могу видеть ее только во сне. Я стал другим человеком… Я убит горем и переживаю неописуемо глубокую тоску. Я не могу нормально спать и часто не в силах сдержать слезы. Я боюсь встречаться с друзьями и семьей, потому что меня мучит горе в их глазах… Порой у меня нет сил сконцентрироваться на работе и принять важные решения, поскольку все это кажется бессмысленным и не важным. Я чувствую себя виноватым за все те случаи, когда мог повидаться с Люси, но не нашел времени; виноватым за все те моменты, когда я злился на свою девочку; виноватым за то, что не давал денег, когда они были ей нужны, и виноватым, что не был с ней, когда она во мне отчаянно нуждалась. Может быть, это глупо, но эта вина навсегда останется со мной, мучая меня и бередя ужасную рану, нанесенную смертью Люси. Но хуже всего чувство вины за то, что иногда я не думаю о дочери и на какое-то мгновение бываю весел и счастлив. Весь остаток дней это чувство не позволит мне освободиться от разрушительного действия ее смерти. В глубине души я знаю, что никогда не избавлюсь от этой трагедии, ведь у нас с Люси нет будущего. Только смерть освободит меня от боли. Только надежда, что в мире ином я снова почувствую, как дочь обнимает меня за шею и возвращает меня к жизни.
Это было самая эмоциональная речь Тима за все время, хотя он откровенно нарушил традиции западной юриспруденции, смешав темы, относящиеся к двум совершенно разным обязанностям суда: вынесению собственно приговора и оглашению вердикта подсудимому, которого признали виновным. Если бы Обару объявили убийцей, то были бы все основания принять мнение родственников жертв во внимание при вынесении окончательного приговора. Но пока Ёдзи считался только подозреваемым и отчаянно отрицал все выдвигаемые против него обвинения. Учет мнения пострадавшей стороны на этапе, когда к подозреваемому все еще применима презумпция невиновности, усиливал общее впечатление от японской судебной системы: неофициально подозреваемого считают виновным еще до начала слушаний, и само судебное разбирательство – лишь пустая формальность.
«Я ни разу не согласился ни с одним обвинением суда, – писал Обара в заявлении, подготовленном для заседаний с участием родителей жертв. – С другой стороны, заявления родственников Кариты Риджуэй и Люси Блэкман предназначены убийце девушек. Таким образом, появившись в суде, я буду вынужден выслушивать слова, адресованные убийце, каковым я не являюсь… Я опасаюсь, что суд превратится в орудие возмездия и на меня обрушатся нападки, вызванные ненавистью и скорбью». Впрочем, судья Тотиги отказал в просьбе зачитать этот документ в суде.
На токийский окружной суд, в целом бесцветный и равнодушный, воздействие страстной речи Тима Блэкмана было неоспоримым. Версия прокуратуры выглядела четкой и логичной, тогда как защита Обары увязла в дебрях противоречий, а теперь отец погибшей девушки в простых, но пронзительных словах описал чувства, которые испытывает после смерти дочери, и попросил самого сурового наказания.
Именно поэтому все так ужаснулись следующему поступку Тима Блэкмана: всего через несколько месяцев он принял от Обары полмиллиона фунтов и подписал документ, подвергающий сомнению свидетельства против обвиняемого.
Соболезнование
– Похороны Люси означали, что она больше не считается пропавшей без вести, – рассказывала Софи Блэкман. – С неопределенностью покончено; больше не нужно искать сестру. Но только во время погребения я осознала, что ее жизнь оборвалась. Осознала даже яснее, чем во время прощальной церемонии. Именно погребение означало для меня смерть Люси.
Для Софи трагедия с сестрой тоже чуть не обернулась гибелью.
Между кремацией и погребением останков прошло целых четыре года, заполненных жестокими спорами между бывшими членами одной семьи о том, как следует поступить с прахом Люси. Вначале Тим предложил развеять прах с его яхты в водах пролива Солент, где обычно отдыхала семья, когда Люси была ребенком. Руперт хотел, чтобы могила сестры находилась ближе к Севеноуксу, в более доступном для родичей месте. Но самый горячий и ожесточенный спор разгорелся между матерью и дочерью. Софи отчаянно, безумно хотела разделить прах между четырьмя членами семьи. Она надеялась воскресить тот миг, когда в пещере в Мороисо она впервые с момента смерти сестры почувствовала духовную близость с ней. «Свою часть праха Люси я положу в изящную серебряную шкатулку и буду хранить у себя дома, – писала она в страстном письме, адресованном матери, отцу и брату. – Я не готова отдать Люси земле. Пусть она останется со мной как можно дольше, чтобы я могла разговаривать с ней каждый день. А в будущем, когда у меня появятся собственная семья и свой дом, я похороню останки Люси в идеальном месте, где я всегда смогу быть рядом с ней».
Но Джейн была непоколебима. В 2002 году суд назвал ее распорядителем имущества Люси, что давало матери право последнего слова по всем подобным вопросам, и она твердо намеревалась воспользоваться своей властью. Джейн поместила прах в домашний сейф, купленный специально для этой цели; как оказалось, она, пусть и не решаясь признаться, боялась, что Тим или Софи могут выкрасть прах Люси. Безутешную мать преследовали кошмары, связанные с обстоятельствами смерти дочери, – расчленением и уничтожением ее тела.
– Люси разрезали на части, – говорила она. – Нельзя точно так же обойтись с ее останками. Я знаю одно: мне не нужна половина дочери.
Погребение останков назначили на 23 марта 2005 года в церкви Святых Петра и Павла в поселке Сил всего в миле от дома Джейн.
Еще с подросткового возраста Софи постоянно ссорилась с матерью, и Люси оказывала обеим бесценную помощь – примиряла стороны во время перебранок. В четырнадцать лет Софи ушла из дома, переехала в семью своего друга и прожила там несколько месяцев, бросив школу в разгар выпускного года. Когда пропала Люси, ее сестра училась на технического специалиста по кардиостимуляторам, который следит за работой оборудования и проверяет сердечный ритм пациентов. Впервые вылетев в Токио, она собиралась провести там не больше нескольких дней. В итоге она застряла в отеле «Даймонд» на долгие недели. В перерывах между поездками в Японию девушка возвращалась в Лондон и пыталась заново включиться в ритм жизни интерна. Но с трагическим исчезновением Люси существование Софи совершенно перевернулось, отрезав ее от общения с прежним окружением, которое могло бы ее утешить. Некоторые друзья, как ей казалось, избегали ее, не зная, что сделать или сказать; таких Софи презирала. От других, душивших ее своими утешениями и навязчивым сочувствием, она отвернулась сама. Защитный механизм личности Софи так ча