Но я начинаю думать, что это Дяг склонил Фокина не возвращаться в труппу, если там будет Нижинский. Или, во всяком случае, ничего не сделал, чтобы возвращение Фокина стало возможным. Он мне рассказывает столько ерунды, столько противоречивых историй по поводу контрактов и т. д… этот дорогой друг! — что я уже не знаю, что происходит у него с Фокиным или с новым молодым танцовщиком. Возможно ли еще принять Нижинского в труппу? Тем более, кажется, у него нет ни малейшего желания быть балетмейстером и он готов танцевать свои роли в очередь с Фокиным. Можете ли Вы что-нибудь сделать? Я надеялась, что эта история пройдет более или менее незамеченной в Лондоне. Но, несмотря на то что у Нижинского хватило здравого смысла не упоминать о своей ссоре с Дягом, об этом много говорят, и я боюсь, что это причинит здесь вред «Балету». Я начинаю с растущим волнением думать о предстоящем сезоне, и у меня одно желание — уехать куда-нибудь подальше, где нет театра… так как, когда начинают жертвовать искусством ради личных отношений, им больше не хочется заниматься.
Прошу Вас ответить мне, так как Ваше мнение мне очень и очень важно…»
Действительно, в тени грандиозного Дягилева Нижинский существовал, охраняемый от всякого столкновения с жизнью. Теперь же малейшая трудность представлялась ему непреодолимой горой. До сих пор его путь был тщательно продуман и подготовлен. Благодаря Дягилеву самые большие художники создавали все, чтобы как можно ярче подать его исключительное дарование. Нижинский знал и чувствовал, как этот человек своей любовью, твердостью и уверенностью вел его к триумфам, атмосфера которых стала ему необходимой.
Теперь он был в полном смысле слова потерянным ребенком. Сомневался во всем, начиная с самого себя. Он был глубоко несчастен…
В этом танцовщике, оставшемся в истории балета как некое чудо, была какая-то пассивность перед жизнью, податливость и слабость воли, которые сделали его абсолютно беззащитным, как только рядом не оказалось Дягилева. Для Ромолы Нижинский стал озадачивающе легкой добычей. Он и глазом не успел моргнуть, как она его оженила. Нижинский так и не понял, почему она противодействовала тому, чтобы он занял свое место возле своего мэтра — единственное место, какое ему представлялось естественным. Мотивы «приличия», о которых она прожужжала все уши, казались ему бессмысленными.
«Я не жалею и никогда не пожалею, — сказал он ей, — о моих отношениях с Дягилевым, каковы бы ни были моральные причины, на которые вы ссылаетесь».
Много раз они оба были близки к примирению[211], но Ромола не останавливалась ни перед чем, чтобы помешать этому. Один бог знает, не ждали ли Нижинского еще многие годы славы, если бы он не встретил эту женщину, которая так быстро довела его до сумасшедшего дома. Никакая ссора с Дягилевым не могла довести его до этого. Даже во время репетиций «Послеполуденного отдыха фавна», когда терпение Дягилева подверглось невероятному испытанию, — а причин было больше сотни, — он ни разу не набрасывался на Нижинского. Вера Дягилева в его совершенство была так велика, что он неизменно обращал свою ярость и раздражение против кого-нибудь другого.
Идея поставить балет на тему знаменитой эклоги Малларме родилась у Сержа летом 1911 года в Венеции. Он сумел вдохновить Нижинского на создание балета с новой пластикой. Они вместе проводили много часов в музеях в поисках источника вдохновения. Оба были захвачены этим новым «Фавном», который стал дебютом Нижинского-хореографа.
Вернувшись в Монте-Карло, все немедленно принялись за работу. Бакста, которому Дягилев доверил костюмы и декорации, он просил присутствовать на репетициях, чтобы высказывать свое мнение о «новой пластике», какую Нижинский должен был воплотить. Несчастный строил хореографический рисунок строго такт за тактом, останавливаясь после каждого и спрашивая Дягилева: «Это годится?.. А сейчас что будем делать?» Такой метод работы был, естественно, для занятых в спектакле танцовщиц изнурительным испытанием… В противоположность тому, что обычно происходит, когда танцовщик сам создает балет, Нижинский если еще был способен ставить танцы для других, то оказывался в полном тупике, когда дело доходило до него самого. Он постоянно придумывал позы и движения, диаметрально противоположные своим возможностям и своим природным данным, которые были колоссальны! Но он сражался с собственной природой.
Наконец после многих месяцев мучений «Послеполуденный отдых фавна» был закончен, Дягилев сиял от гордости при мысли, что в первый раз на афише появится имя Нижинского как хореографа. И вдруг возникло препятствие, непредвиденное и смехотворное: нужно было получить разрешение наследников Малларме. Дочь его умерла, а ее муж, доктор Боннио, практикующий врач, полный буржуазных предрассудков, счел последней непристойностью то, что делает в финале балета Нижинский с вуалью Нимфы!.. И просто-напросто наложил запрет на спектакль.
В бешенстве Дягилев устроил своего рода «суд чести», чтобы тот высказал свое мнение о «приличии» балета. Роден, бывший тогда на вершине славы, заявил, что вообще абсурдно говорить о непристойности этого спектакля, встреченного им с энтузиазмом.
В конце концов «Фавна» дали в обстановке лихорадочного возбуждения. Часть зрительного зала заранее решила быть шокированной (не столько оригинальностью хореографии, сколько сладострастием, с каким Нижинский в финале ложится на вуаль Нимфы и прижимает ее к губам).
Статья Кальметта в «Фигаро» на другой день после премьеры открыла огонь: «Я уверен, — писал он, — что никто из читателей нашей газеты, побывавших вчера вечером в «Шатле»[212], не будет возражать, если я выражу свое негодование и протест против этого невероятного зрелища, которое нам предложили как спектакль, претендующий на глубину, художественность, гармонию и поэтичность… Те, кто говорят об искусстве и поэзии по поводу этого балета, насмехаются над нами… Мы увидели только похотливого фавна, с бесстыдной и какой-то бестиальной эротикой движений. И это все…»
«Ле Тан» последовала за «Фигаро», и пресса не замедлила разделиться на два лагеря, которые не скупились на взаимные оскорбления. Наибольший шум наделала статья Родена в газете «Матэн»:
«…Нижинского отличают физическое совершенство и гармония пропорций, — писал он. — В «Послеполуденном отдыхе фавна» никаких прыжков, никаких скачков. Только позами и движениями полусознательной бестиальности он добивается чего-то сказочно чудесного. Идеальная гармония мимики и пластики. Он обладает красотой античных фресок и статуй. Он идеальная модель, о которой может только мечтать любой скульптор или живописец… Мне хочется, чтобы каждый художник, действительно влюбленный в свое искусство, увидел это совершенное воплощение античной эллинской красоты».
Дягилев всюду возил с собой статью Родена. Она принесла ему огромную радость, одну из самых больших в жизни.
Глава двенадцатая
Финансовые трудности Дягилева — Претензии Бакста — Равель и история с «Вальсом» — Алчность Стравинского
Материальное положение «Балета» было большой проблемой. Бедный Серж, вложивший в него все свои средства, часто испытывал смертельную тревогу, когда наступало время платежей. Огромные деньги шли на то, чтобы его спектакли во всех отношениях были совершенны. На себя он не тратил ни су. Когда в конце сезона ему удавалось собрать четыре миллиона золотом, чтобы заплатить артистам, и у него оставалось десять тысяч франков, чтобы провести лето в Венеции, Серж считал себя счастливейшим из смертных. Сотни раз он находился на грани банкротства, но никогда не терял надежды. Дягилев жил в каждодневном ожидании чуда: небо прояснится (разумеется, с помощью маленькой кучки преданных друзей), и в последнюю минуту появятся деньги. Иногда эта последняя минута превращалась в секунду.
Я вспоминаю, как генеральная «Петрушки» была задержана на двадцать минут. Полное тревоги ожидание. Зал, сверкающий бриллиантами, переполнен до отказа. Царит обычное для открытия сезона «Балета» возбуждение. Свет уже погашен. Со всех сторон доносится: «Тсс! Тише!» Ждут трех традиционных ударов молотка, возвещающих начало спектакля. Ничего… Начинается шепот. В нетерпении падают лорнеты, шелестят программки и веера. Вдруг дверь моей ложи распахивается, как от порыва ветра. Бледный, покрытый потом Дягилев бросается ко мне: «У тебя есть четыре тысячи франков?» — «С собой нет. Дома. А что? Что происходит?» — «Мне отказываются дать костюмы прежде, чем я заплачу. Это чудовищно! Грозят уйти со всеми вещами, если с ними немедленно не рассчитаются!..»
Не дав ему договорить, я выбежала из ложи. Это было счастливое время, когда шофер обязательно ждал вас у театра. Десять минут спустя занавес поднялся. Уф!.. Великолепный спектакль прошел безупречно, никто ничего не заподозрил…
Такого рода истории нередко происходили в жизни «Русского балета». И несмотря на безграничное бескорыстие бедного Сержа, его постоянно преследовали протесты, жалобы и упреки артистов. Он сделал их знаменитыми, он совершал невозможное, чтобы платить им, как «звездам». Но они никогда не были удовлетворены и обычно через меня предъявляли ему свои требования.
Например, в год, когда началась война, Бакст, его ближайший сотрудник с первых часов возникновения антрепризы, писал мне из Женевы:
«Я нахожусь здесь в ожидании Стравинского, с ним поеду в Рим на его концерты (я должен написать там несколько портретов) и счастлив, что поеду не один, так как буду стараться изо всех сил избегать этого грязного эксплуататора (sic!), имя которого Серж. Между прочим, думаете, он мне заплатил? Ничего подобного! Он только вернул мне то, что я ему одолжил. Но мне отвратительны и он, и его деньги. После того как этим летом я продал много картин в Америке, могу бросить его деньги ему в лицо!»
Этот «грязный эксплуататор» на самом деле пожертвовал всем для успеха антрепризы и славы артистов, лучшие из которых двадцать лет жили благодаря ему, и все — почти без исключения — обзывали его последними словами! Как не могли они понять, какой гигантский груз представляет «Русский балет»? Однажды утром Бакст спустился завтракать с фонарем под глазом и видом собаки, готовой всех перекусать. Когда его спросили, что случилось, он злобно ответил: «Не беспокойтесь. Мне просто только что позвонил Дягилев…»