На окраине она снова зашептала:
– Это глупо, Моррисон. Они глупо себя ведут, скажи? На светофоре открой дверь – мы выпрыгнем и убежим. Ко мне домой.
Моррисон вымученно улыбнулся, но хотел было согласиться. Он ничем не мог ей помочь, да и ответственности такой не желал, однако ему страшно было представить, что с ней будет дальше. Он чувствовал себя членом расстрельной группы: не по собственному выбору, а по долгу, его нельзя винить.
Ледяной туман рассеялся, и день посерел, поголубел: они ехали на восток, удаляясь от солнца. Психиатрическая клиника была за городом, к ней вела извилистая безучастная подъездная дорога. Прилепленные друг к другу несуразные корпуса – как в университете: такое же безвкусное дробление пространства, те же потуги на современность. Государственные учреждения, подумал Моррисон; наверное, их проектировал один и тот же архитектор.
Они провели безучастную Луизу в приемное отделение за стеклянной панелью, украшенное рождественскими бумажными колокольчиками-недоделками, красными и зелеными. Луиза стояла смирно, со снисходительной и ироничной улыбкой вслушиваясь в разговор Пола с медсестрой. Когда появился молодой интерн, она сказала:
– Я хочу извиниться за моих друзей – они выпили и пытаются меня разыграть.
Интерн вопросительно нахмурился. Пол рассвирепел и поведал про Луизины теории насчет круга и полярностей. Но она все отрицала и сказала интерну, что нужно вызвать полицию: шутка шуткой, но это злоупотребление общественной собственностью.
Пол воззвал к Моррисону: он ведь ее близкий друг.
– Ну… – уклончиво начал Моррисон, – она действительно вела себя странновато, но, может, не настолько, чтобы… – Взгляд его блуждал по якобы модерновой комнате, а дальше неведомо куда уходили коридоры, и кто-то безмолвный бродил там, шаркая ногами.
Луиза держалась так достойно, так сдержанно, она почти убедила интерна, но, увидев, что близка к победе, дала слабину. Игриво толкнув Пола в грудь, она сказала:
– Такие, как ты, нам тут не нужны. Мы не примем тебя в наш круг. – Повернулась к интерну и сказала строго: – Мне пора. У меня, знаете ли, полно важной работы. Я пытаюсь предотвратить гражданскую войну.
Ее оформили, забрали ценные вещи и заперли их в сейф («Чтобы пациенты не украли», – объяснила медсестра), ключи от квартиры Луиза попросила отдать Моррисону. Потом два интерна увели ее по коридору. Луиза не плакала. Ни с кем не попрощалась, лишь кивнула Моррисону гордо и холодно.
– Принеси мне мой блокнот, – сказала она с подчеркнуто британским акцентом. – Черный блокнот, он мне понадобится. Он у меня на столе. И еще нижнее белье. Пусть Леота поможет.
Моррисон, раскаиваясь и угрызаясь, пообещал, что навестит ее.
Они вернулись в город, завезли Дэйва Джеймисона домой, потом втроем заказали в кафе пиццу и колу. Пол с Леотой были на редкость дружелюбны: им хотелось подробностей. Они наклонялись к нему через стол, спрашивали, допытывались – какое удовольствие. И он подумал, что для них это самое большое развлечение из доступных в городе.
Потом они пошли в подвальную квартирку Луизы, чтобы собрать осколки ее жизни, которые она просила ей оставить. Леота неприлично долго рылась в ящиках Луизы, собирала для нее нижнее белье (как ни странно, в оборках и рюшах, в основном фиолетовое и черное). Моррисон с Полом пытались понять, какой из черных блокнотов ей нужен. На столе их было штук восемь или девять: Пол, несмотря на слабые протесты Моррисона, листал их и читал вслух отрывки: записи про полярности и круг появились с полгода назад, когда Моррисон еще не знал Луизу.
В записных книжках, собирая вполне нормальные афоризмы и короткие стихи, Луиза пыталась создать свой собственный мир, который уже не назовешь нормальным; хотя, размышлял Моррисон, вся разница в том, что Луиза принимала за реальность то, что другие договорились считать метафорой. Вперемешку с афоризмами были маленькие зарисовки, диаграммы, цитаты из английских поэтов и длинные описания Луизиных университетских знакомых.
– А вот про тебя, Моррисон, – хмыкнул Пол. – «Моррисон – незрелая личность. Его следует сформировать: он отказывается признавать, что его тело – элемент его сознания. Его можно принять в круг, только если он откажется от роли частного и захочет слиться с целым». Господи, она не в себе уже несколько месяцев.
Они насиловали ее, против ее воли вторгались в ее частную жизнь.
– Думай как хочешь. – Прежде Моррисон не смел говорить с Полом так резко. – Возьмем полупустой блокнот – наверняка этот.
По комнате валялось около десятка библиотечных книг, некоторые уже просроченные: в основном книги по геологии и истории и томик Блейка. Леота вызвалась отнести их в библиотеку.
Вставляя ключ в замок, Моррисон еще раз оглядел комнату. Теперь он понимал, откуда это ощущение попурри. Книжный стеллаж напоминал стеллаж в гостиной Пола, занавески и стол – почти копия из обстановки Джеймисонов. Он припоминал и другие предметы, подражание другим людям, у которых он бывал на почти одинаковых вечеринках знакомств. Бедная Луиза – она пыталась составить себя из других людей. Только у него она ничего не позаимствовала. Вспоминая свое унылое, холодное, недоразвитое жилище, он понял, что заимствовать, собственно, нечего.
Он сдержал слово и пришел ее навестить. Первый раз он наведался с Полом и Леотой, но чувствовал, что им неприятно: они считали, их соотечественница имеет право сходить с ума без вмешательства янки. Поэтому в следующий раз он отправился к Луизе на своей машине.
Во второй раз Луиза выглядела много лучше. Они сидели в комнатке для свиданий, со стеклянными стенами, из мебели – только два стула. Луиза сидела на краешке стула, сложив руки на коленях, сама вежливость, сдержанность. Она по-прежнему говорила с британским акцентом, хотя иногда прорывалось жесткое р. Она сказала, что ей тут хорошо, кормят нормально, она познакомилась с милыми людьми, но хочется вернуться к работе. Беспокоилась, как там ее студенты.
– Я наговорила кучу глупостей, – сказала она и улыбнулась.
– Ну… – Моррисон замялся. Ему приятно было видеть, что она выздоравливает.
– Я неправильно все понимала. Я думала, можно объединить страну, соединив две части города в круг, используя магнитные потоки. – Она презрительно хмыкнула, а потом добавила, понизив голос: – Но я кое-что упустила: магнитные потоки текут не на север и юг, то есть вдоль моста, а на восток и запад, как сама река. И мне не стоило замыкать круг, используя горстку несовершенных фрагментов. И ребенок не был нужен. Потому что… – она уже говорила шепотом, без акцента, – …потому что круг – это я. Полярности внутри меня самой. Мне просто нужно самой не рассыпаться, потому что все зависит от меня.
Он подошел на пост, чтобы спросить, чем она официально больна, но ему ничего не сказали – запрещено.
В следующий раз она почти все время говорила с ним – как казалось его нетренированному уху – на совершенном французском. Рассказала, что ее мать француженка и протестантка, а отец англичанин и католик.
– Je peux vous dire tout ceci, – говорила она, – parce que vous êtes américain[9]. Ты не поймешь.
Моррисон решил, это многое объясняет, но в следующий раз она заявила, что ее мать итальянская певица, а отец – нацистский генерал.
– Но во мне есть и еврейская кровь, – поспешно добавила Луиза. Она была напряжена – все время вставала, потом опять садилась, сплетала и расплетала ноги. Она не смотрела Моррисону в глаза, а стаккато своих замечаний адресовала ему точно в грудь.
После этого Моррисон пару недель не приезжал. Его визиты, думал он, не идут им обоим на пользу, и кроме того, ему нужно было читать студенческие работы. Он снова занялся покраской квартиры под звуки органной музыки снизу, он чистил лопатой ступеньки и посыпал их солью, чтобы снег таял. Хозяйка дома, как бы извиняясь за невставленный замок, вдруг пригласила его на чай: вульгарные пластмассовые безделушки, украшающие ее жилище, ненадолго распалили его воображение. В ее доме с претензией на деревенский стиль была лишь одна стоящая вещица – яйцо из выдувного стекла, раскрашенное на украинский манер. Но хозяйка только отмахнулась: а, ерунда, лучше посмотрите на это: цветной кусок мыла, а из него торчат искусственные цветы; эту идею, сказала хозяйка, она подглядела в одном журнале. Однажды вечером к Моррисону заходил кореец, спрашивал про страхование жизни.
Но мысль о Луизе, которая ходит сейчас по больничному коридору, где дуют сквозняки и все чужое, – эта мысль впивалась в него спазмом, причиняла боль, и как-то раз его потянуло в ту часть города, что считалась центром: он решил купить Луизе подарок. Он купил коробку с акварелью, чтобы ей было чем заняться. Сначала хотел отправить краски почтой, но как-то незаметно вновь оказался на широкой пустынной подъездной аллее у больницы.
Они снова встретились в крошечной комнатке для свиданий. Он был встревожен переменами: Луиза пополнела, тело дряблое, грудь обвисла. Она уже не сидела прямо, как прежде, она растекалась по стулу, ноги раздвинуты, руки висели плетьми. Непричесанная, волосы потускнели. Короткая юбка, фиолетовые чулки – один чулок поехал. Стараясь не смотреть на кусок белой ноги, что просвечивал сквозь дорожку в чулке, Моррисон вдруг впервые захотел Луизу.
– Мне поменяли лекарство, – сказала она. – У прежнего были побочные действия, и у меня открылась аллергия. – Она упомянула, что кто-то украл ее расческу, а когда он предложил купить новую, сказала, что это неважно. Она потеряла всяческий интерес к кругу, к своей сложной системе и разговаривать особо не желала. Разве только немного рассказала про больницу: она хочет помочь врачам, но они ее не слушают и лечат неправильно. Здесь почти всем становится хуже, и многих не хотят забрать, отвечать за них никто не хочет, даже если усмирять их лекарствами. Многие бедны, не имеют родственников, врачи не могут выпустить их в никуда. Она рассказала о девушке с севера Канады, которая воображает себя карибу.